Читать книгу От добра добра не ищут - Зулкар Хасанов - Страница 10

Деревня Воропаево – российская глубинка, каких много на Руси – особенно ничем не отличалось от других деревень. Жили в этой деревне люди злые и скупердяи, крикуны и драчуны, простаки и жмоты, попробуй ты их не возлюби! Конечно, основная масса людей – это трудовой народ, который рожал и растил детей, сеял хлеба и проявлял заботу о ближних. В деревне Воропаево жили-не тужили супруги Ахинеевы, Семен Григорьевич и Антонина Васильевна, семейная пара средних лет, беспокойного характера. Сын их Саша учился в городе и проживал у тётки Нади, сестры Антонины. Старшая дочь Сильвия только окончив 10 классов, тоже захотела жить в городе, подумав, что раз она «Сильвия», то враз выскочит замуж – имя диковинное – «иностранное». Старалась походить на богатую девушку: навешала на себя золотых цацек, неизвестно кем дарёных. Так и ходила там, где больше всего водится иностранцев. Работала в обычном ресторане под названием «Благородный», мыла посуду, а хорохорилась, как известная танцовщица. Сильвия выучилась танцевать по-испански. Да так ладно, что хозяин ресторана её выпускал, когда другие танцовщицы уже лыка не вязали, угостившись крохами с барского стола. Когда дети испытывали какой-то недостаток, особенно в питании или средствах, то приезжали к родителям на побывку, чтобы чем-нибудь поживиться.

Семён Григорьевич, бывший колхозный бригадир, понял, что пришла совсем непонятная другая жизнь. Многие старались изо всех сил больше уделять внимание своему домашнему хозяйству, помня одну истину: «Что вырастил дома – это твоё, оно тебя греет и кормит». Антонина Васильевна – женщина не робкого десятка, здоровьем бог её не обидел, успевала везде – в колхозе и дома. Но вот пришли новые времена, как жить, как быть? Надо проявлять свои способности, искать пути выживания. Семён Григорьевич – он коллективист, никак не мог понять, как это – быть частным землевладельцем. Ходил по деревне к друзьям – поговорить, посудачить о том-о сём, охал и вздыхал: «Неужели нельзя было всё делать продуманно и спокойно? Одни быстро разбогатели, а другие в это же время сильно обнищали». Дали ему земельную долю, но далеко от дома, орудий труда нет, чтобы обработать такой большой земельный участок. Долго Семён думал, почёсывал затылок, а потом продал свою землю приезжему бизнесмену «за так», за дёшево, за копейки. Поработал в наймах у перекупщика, нанимавшего к себе на работу тех же колхозных механизаторов, у которых купил землю. Механизаторы старались, работали, а зарплату хозяин платил изредка, ссылаясь на отсутствие денег, да на то, что солярка подорожала, что много ещё надо запчастей закупить.

Новоявленный хозяин земли Иван Борисович Ядрёный, крепко сбитый мужик, чёрная борода и губы на выкате, как красные помидоры, густые брови, в глубине которых поблёскивали безжалостным светом мироеда небольшие глазки. В детстве Ядрёный пострадал из-за своей бесшабашности и вседозволенности. И потому, когда шагал, правая нога не успевала за левой, довольно сильно прихрамывал. Из-за этого его односельчане прозвали «кидай-нога». Трактористы на стоянке техники моментально испарялись, когда кто-нибудь говорил: «Спасайтесь, идёт «кидай-нога». – Иван Борисович, когда вы нам будете платить зарплату? – спрашивали наёмные рабочие. «Кидай-нога» только бычился, делал кислый вид и говорил: «Как соберу урожай, тогда и буду платить». Пыхтел, сверкал глазами, как леший:. «Засеяли зерно плохо, кругом плешины незасеянные, аж поле моё родное теперь рыдает! Вы думаете, так, за спасибо, и нате-ка вам денежки. Дудки, так не бывает. Надо лучше работать».

– Иван Борисович, клянёмся Богом, мы работаем от зари и до зари! А чем прикажите кормить своих карапузов? Ведь это для вас растёт будущая рабочая сила!

– С такими работниками, как вы, какое у меня будущее, никому неведомо. Вы – молодые, да нахрапистые, вам только дай, и всё тут!

– Прошлогоднего запаса в ваших амбарах хватит на несколько лет вперёд, Иван Борисович. Сейчас зерно в спросе, продайте – вот вам и зарплата для нас.

– Хорошо быть добреньким за чужой счёт, вам бы только сегодня всё было, а мне нужно наперёд всё предвидеть, вы, головы бестолковые, понимаете это или нет?!

– А вы – шкура, только о себе и думаете.

– «Кидай-нога», заскрипев зубами и скорчив рожу, смывался с места сходки. После продажи своего земельного участка Семён надолго ушёл в глухой запой со своими бывшими деревенскими друганами. Антонина Васильевна мало уже надеялась на непутёвого мужика, но совсем от него не отказывалась: как-никак в доме есть хозяин, хотя и паршивый. В трезвом виде он мелкие домашние поручения своей Васильевны исполнял исправно. Глядишь, то бычка напоит, а он уже большой, почти годовалый. Да жалко Антонине гнать его в табун. Теперь пастухи не напрягались: в жару стадо стояло на постое в болоте, там жрать скотине нечего. Бычок совсем отощал, придя вечером, кидался на стог сена, заготовленный на зиму, как крокодил на буйвола. Поэтому дома за бычком приходилось здорово приглядывать, как бы чего лишнего не сожрал. Пищевые отходы тоже шли бычку, словом, дома ему было лучше, чем в поле. У бычка шерсть залоснилась, стал вечерами заигрывать с пуховыми козами, коих у Антонины было немало. Козы приносили ей тоже большой доход.

Козы – дело нехитрое, только всё делать надо вовремя и чистенько, а то твой пух и задарма не возьмут. Охочие до пуха цыганки заходили к ней в избу табором, и так каждый год. Нужно сказать, что с цыганками-торговками надо торговать умеючи, иначе по миру пустят. Семён каждое утро уводил бычка в свой загон рядом с домом. Загон большой, выросла уже высокая трава после покоса. Привязывал его к железному колышку. Бычок привык к этому мероприятию и набирал жирку. Семен иной раз встречал скотину из стада, но тверезым бывал редко, скотина шарахалась от него, как от шального.

Будучи подшофе, Семён страдал от голода, особенно когда жена работала, еды дома не сыскать. Тогда Семён выходил из дома и просматривал округу: не идёт ли дымок из печной трубы тётки Аграфены Матвеевны, младшей сестры его мамы, уже пожилой женщины. Если шёл дымок, то он непременно наведывался к ней домой. Тётка Аграфена была добрая, жалела его, мать-то Семена давно померла. А вот муж Аграфены Матвеевны, дед Савва Митрофанович – мужик скупой и жадный. Правда, он явно свою жадность старался не показывать, но она пёрла наружу по природной его расположенности к ней.

Голодный Семён заходил на огонёк к своей тётушке, рассчитывая, что Саввы Митрофановича нет дома. Ан нет, Савва Митрофанович сидел у печи и уплетал горячие блины, которые пекла Аграфена Матвеевна, глядя на иноков сычом. Семён смиренно открывал дверь, здоровался, запах блинов завораживал, невозможно даже выразить, слюнки текли, аж голова у Семёна кружилась. Тётка Аграфена по обыкновению приглашала Семёна: «Семён, небось, голодный, иди, садись, блинков покушай! Но Савва Григорьевич не давал ей даже рта раскрыть: «Да Семён сытый, он блинов не хочет!» А у Семёна в животе всё воротило, желудочного сока много, а погасить его нечем.

– Семён, – кличет Аграфена Матвеевна, – иди, сядь, покушай блинков. – Аграфена, что привязалась к Семёну: покушай блинков, покушай блинков! Да сытый он, не хочет он блинков, правда, Семён?

Семён, сжавшись в кулак, думал, как бы обмануть этого жмота, который вот-вот лопнет, а блинов не даст. Ну, думает Семён, если ещё раз позовёт меня тетя, то, пожалуй, не упущу шанса». Только раздался голос тёти, и Семён стрелой бросился за стол. Савве Григорьевичу только что и оставалось, как разинуть рот и смотреть с крайним изумлением на происходящее. От злости он даже бросал нож с вилкой об тарелку и в гневе отскакивал от стола, не преминув воскликнуть: «Ну и голодранцы!» Иногда Антонина Васильевна поручала Семёну что-нибудь продать перекупщикам из своего хозяйства. Но когда начинался запой, Семён обо всех поручениях помнил смутно. Суровый, словно судьба, деревенский крепач-самогон брал его в оборот с дружками, и тогда не только дела домашние, но и все было Семёну трын-трава. Поэтому Антонина Васильевна боялась одного его оставлять дома.

Да вот случилась беда: её сестра Надя просила срочно приехать – сын Антонины Васильевны, Саша, который жил на квартире у Нади и учился в институте, попал в переделку. Пьяный рулевой маломерного судна на большой скорости наскочил на лодку, в которой сидели и любовались красотами набережной Волги две девчонки-студентки и сыновья Антонины и Надежды, Саша и Андрей.

А как же? Надо было шикануть пьяному рулевому перед девушками, сидящими в лодке, показать им, какой он мореход, как может лихо вираж заложить! Удар был такой силы, что ребята даже не поняли, что с ними произошло. Лодка разлетелась в щепки, а дети оказались в воде, сильно изуродованные и покалеченные. Девчата-то спаслись, их подобрала проходящая быстроходная моторная лодка. Старший в лодке так суетился, что даже не заметил барахтающихся среди обломков лодки Андрея и Сашу. Они были сильно изранены. Саша поддерживал Андрея, схватившись за обломки лодки. У Андрея голова была сильно разбита. Они едва не потонули. Их подобрало спасательное судно «Вдохновенье». Команда «Вдохновения» тут же стала оказывать помощь обоим пострадавшим, а Андрею сумели поставить капельницу. На берегу их ждала «Скорая помощь».

В больнице начались трудные испытания. Антонина Васильевна была в шоке от происшедшего. Сестры постоянно дежурили у ребят. Но ничего быстро не делается, тем более в нашей больнице. Однако вскоре сделали операции обоим ребятам, но состояние их было тяжёлое. Приходили к ним вместе и врозь их любимые девушки Варя и Катя, глубоко переживали, сами едва оправившись от своих травм. Мелкие раны и ссадины постепенно заживали, а вот психологически они никак не могли восстановиться. Психотерапевты говорили, что у них от малейшего волнения и беспокойства начинает колотиться сердце, нужно им делать инъекции сердечные, в крайнем случае, быстро принимать психотропные таблетки, потому что у них возникла кардиофобия, которая потребует длительного лечения. Словом, загостилась у сестры Антонина Васильевна, что было только на руку Семёну и его дружку Селивану.

А в деревне работа кипела полным ходом: друзья гнали первач, чтобы он на тарелке горел синим пламенем, как газ на газовой горелке. Семён только улыбался, пребывая сутки напролёт под градусом: «Селиван, вот, кажись, обыкновенная свёкла, а какую силу таит в себе, сколько радости приносит человеку?» Пребывавший постоянно при Семёне его дружок Селиван лепетал заплетающимся языком: «Это мы так д- ду-маем, Семь- ён, потому что мы с тобой, с тобой козлы пог- г-аные, тратим силы и здоровье на изготовление зелья! Посмотри кругом: дом у тебя запущен, грязно, рыло твоё, что задница кобылы, всё красуешься и радуешься такому запустению в доме. А тебе ведь Антонина Васильевна велела приглядывать за бычком. Я давеча шел мимо двора, видел – бычок твой, по-моему, сдох!

– Типун тебе на язык. Что ты говоришь, такое, Селиван, не может быть такого. Как ошпаренный кипятком, побежал Семен, спотыкаясь, посмотреть за бычком. Телок лежал сдохший от истощения.

– Селиванушка, родимый, я помню, что привязывал верёвку к колышку, а что надо поить и загонять на ночь в сарай, я совершенно забыл, произошла отключка.

– Вот ты гришь: зелье поганое, а между тем самогон для тебя не поганый, он тебе ближе родного брательника. Да-да, ближе матери родной.

– Какой позор, Селиван, что будет теперь мне от Антонины Васильевны, не меньше, как казнь египетская. Чёрт бы его побрал этого бычка: надо же – не пил, не курил, а сдох!

– Не юмори, Семён, – это наше с тобой разгильдяйство и пьянство. Приедет супруга – ниц голову и проси пощады, иначе тебя убьёт, и мне достанется!

– Смилуйся, Селиван, я ведь, видит Бог, смерти родному бычку не хотел.

– Хе-хе-хе, – широко открыв и скривив губы, Селиван смеялся и гримасничал, – работали, говоришь? Да какую работу работали – всё гнали его – стервеца, а он только мелкими капельками: кап -кап. И всё для нашего ненасытного горла. Нам с тобой весело, и мухи не кусают, едрёна-вошь, выливали в свою глотку ненасытную. Придется тебе, Семён, каяться и кланяться! – А, ты, Селиван, сволочь! Живёшь на моих дармовых харчах, ещё и паясничаешь. Ты даже дома не бываешь. Хоронишься от своей Груни. На халяву у тебя всегда рот открытый, байбак ты сонный!

– Семён, это ты брось! Я – кто угодно, но не халявщик! Всегда выполняю самую грязную работу: мою, чищу свёклу, готовлю посуду. Посуда для самогона должна быта готова, как самолёт к полёту, иначе твои дрожжи и сахар – пустая затея. Семён высоко поднял правую руку, потряс ею воздух, оскаблившись широко ртом, показывая свою усмешку и злость.

– Подумаешь, явился новгородский дворянин, чистит он свёклу, моет посуду!

– А чья свёкла, чья посуда? Согласовал ты со своей головой, что ты говоришь? Бестолковый ты человек, Селиван!

– А ты, бурбон, самодовольный прощелыга!

– Это я, бурбон самодовольный, несчастный шарамыжник! Не выдержали нервы у Семёна, он, молниеносно схватив полено в правую руку, хотел треснуть по голове Селивана, но споткнулся сам и покатился кубарем под лавку. Селиван пал, как подкошенный и покатился, ударившись о кочергу. Тут-то Семён и завыл, как баба при родах. «Убил я тебя, убил, Селиван! Прости крестом-богом, я не хотел, ну, ты сам, бивень, лез на рожон». Селиван пыхтел и сопел, как буйвол. Живее всех живых. Только морда краснее обыкновенного.

– Селиванушка, прости меня – это я сгоряча. Небось, башка-то болит, давай приложим холодненького.

– Сейчас я тебе приложу, дай мне только немного просохнуть. Селиван перевернулся на другой бок и неожиданно глубоко со знанием дела захрапел, а потом и вовсе заснул глубоким сном. Неизвестно, сколько он спал. Только встал поутру, глядь: рядом с ним Семён. Не стал он трогать бедолагу. Сняв с себя рубаху и брюки, направился на речку и нырнул в осеннюю холодную воду. Кряхтя, вылез их воды, рубашкой вытер тело и вернулся к Семёну. Семён проснувшись, протёр глаза, а перед ним без рубашки воссиял с небольшой шишкой на голове Селиван.

– Селиван, как башка? Небось, болит?

– Болит-не болит? Что спрашиваешь? Знамо, болит! Ведь надо было тебе, дураку, так меня треснуть, хорошо ещё, голова цела.

– Прости меня, Селиван, это я погорячился.

– Семен, ты же меня мог убить.

– Селиван, это не я, это ты об кочергу споткнулся. Полено – это так, для острастки.

– Не убил, и на том спасибо!

– Но, Селиван, силён спать-то!

– А что? Наша родня любит поспать не только на полу дома, к тому же с похмелья! Я со своим родным братаном Васей, когда еду в электричке, иной раз не то, что сидеть, поставить ноги некуда. А мы ничего, народ привычный, можем ехать и спать – хоть стоя.

– Ладно тебе шутить, шут ты из циркового балагана.

– Я не шучу, ей-Богу так!

– Селиван, пойдём по маленькой и помиримся. Мы с тобой же давние друзья. Мы друг без друга не сможем.

– Семён, мы с тобой—то помиримся, а вот как ты уладишь дела со своей бабой, ведь грех-то большой – загубил почти годовалого бычка.

А в городе дела у ребят шли на поправку, швы стали заживать, только страх как-то всё ещё не проходил. Саша успокаивал своего дружка Андрея:» Не волнуйся, Андрюха, мы не на Волге, горе-судоводитель теперь отбывает наказание в тюрьме за свою «отвагу»». А рядом всегда их любимые девушки Варя и Катя, но на всякий случай с успокоительными лекарствами. Сёстры Тоня и Надя так переволновались за эти дни, что толком-то не успели поговорить о своей жизни. Какой разговор может быть о себе, когда дети в беде. Дети выросли хорошие, да вот только муж Тони оказался алкашом.

– Надя, раньше он не пил, да на что и пить-то, самогон под запретом, участковый милиционер Ваня Арбузов приглядывал за самогонщиками. Самогонные аппараты велено было конфисковать. А теперь, как-то стало свободнее, разрешить-не разрешили, но и запретов строгих нет, правда, стращают штрафами. Мужикам делать нечего, вот они и жрут самогонку.

– А что же, Тоня, Семён на земле не работает?

– Шут его знает, продал свой земельный участок, говорит, у меня нет денег, чтобы приобрести автомобиль и трактор, что я, лопатой землю буду ковырять? Понаехали перекупщики земли, обещали золотые горы, проходимцы. Зарплату не платили месяцами, хотя Семён горбился денно и нощно. После этого плюнул на всё и ушёл, сейчас сидит дома, гонит самогонку, зарабатывает мелочь на хлеб, а то и на хлеб не хватает. Я уже давно не была дома, что он там натворил, не знаю. Ведь, паразит, ни разу не позвонил, звонила только я. Говорил, что всё нормально. А ты-то как живешь, Надюша?

– Я живу сейчас ничего. Мой Павел работает на заводе, пока платят, на жизнь хватает

.– Андрею-то, Надя, я буду помогать, пусть учится. На зиму зарежу бычка, пришлю вам мяса, картошки со своего огорода. Мы с Семёном проживём, лишь бы он не пил. Вот только за Сильвию переживаю, ошивается вокруг иностранцев, как бы её совсем не испортили. Говорит: «Я завела испанца, выйду за него замуж». Я говорю: «Смотри, может он к себе тебя и возьмёт, а потом выкинет на помойку с ребёнком. О таких случаях много сейчас пишут в газетах. Не дай бог, ну и времена пошли». Ну, ладно, Надюша, спасибо тебе большое за встречу, за проводы. Вместе всё-таки легче. Дал бы Бог им, детям нашим, здоровья!

– Надя, ты ещё поговори с Сильвией, может быть, совесть её заест и тебя послушает, расспроси её получше. Мне ведь она не рассказала, кто ей дал эти украшения. Сохрани нас всех Господь!

Обнялись и с грустью попрощались сёстры. Антонина поехала домой. Семён и Селиван вовсю старались заправить самогонный аппарат очередным сырьём, как тут явилась супруга Антонина Васильевна.

– Здравствуйте, единоверные-сердешные! Наверно, сильно умаялись от своей «работы». Смотрю, дома полный кавардак, да и вы сами на кого похожие? Окаянные вы люди, свалились на мою голову! Неужели можно себя так распускать? Семён, у тебя есть понимание, что в наш дом пришла паскудная жизнь. Брось эту гадость, иначе я могу не совладать с собой и могу совершить что-нибудь страшное. Паразиты, «уродила вас ваша мама, что не примет и яма». Вспомнила Антонина про своего бычка, побежала на загон, а там только железная труба-кол. Рассвирепела Антонина, зашла в дом и кинулась на Семёна: «Где бычок? Говори быстро! Продал или пропил, подонок ты несчастный, родитель моих детей!»

– Нет, Тоня, не продал и не пропил! Сдох бычок!

– Тоня, бычок сдох, – залепетал Селиван, он же забыл его поить и не загонял в сарай на ночь, вот он и уморился.

– А, ты, Селиван, козёл с чужого огорода, сидел бы и закрыл своё хайло, оно у тебя всегда открыто, смотри, залетят мухи, – смачно выругался Семён.

, – Негодяй ты, Семён, выбил из-под меня опору, на которую я рассчитывала: хотела немного получше одеть детей, свезти им немного на зиму мяса. А теперь, скот ты бесчувственный, уходи из моего дома на все четыре стороны, и ты уходи, Селиван. Получилось, как в поговорке: «Да, держалась я, как кобыла за оглобли, да упала», – сквозь слёзы зарыдала Тоня.

Семён, вращая зрачки, пробовал, было, утихомирить супружницу:

– Тоня, прости, мы нагнали много самогона, продадим, долги покроем, а там толкнём ещё пуха козьего, глядишь, опять заживём, как люди.

– Ты, шалопут несчастный, молчи! Ты уже напродавал пух козий. Знаю, как ты предлагал покупателям свой пух. Это было в прошлом году. Селиван же мне сам рассказывал: ввалились, значит, целой толпой цыганки. Они каждый год приезжают в деревню покупать козий пух, а потом его сами перепродают. Старая цыганка поворошила в мешке пух, подержала перед твоим носом и сказала: «Хозяин, пух-то плохой!» А ты, Семён, как курица мокрая, рядом стоял и лепетал: «Правда, все говорят, что пух плохой». Хватило у тебя, Семён, ума сказать такое цыганкам! Ты что перед встречей с цыганками был обухом ударенный? Решил быть честным? Что они глупее тебя? Между прочим, пух тогда был самый хороший, как никогда! У тебя, Семён, башка с мозгами или мякина? Какой продавец свой товар хулит! Семён, ты, видать, совсем свихнулся с сивухи. Вот, Селиван, коротай свою жизнь с таким мужиком. Идол, ты этакий. Вот что, мужики! Идите вы с глаз моих долой, пока я руки на вас от гнева не наложила. Куда хотите, хотите в лес, может быть, грибов насобираете, если нет грибов, немного отдохнёте от сивухи. Берите палатку на двоих, еду и воду, спички и тёплую одежду, и вон отсюда! В буреломы, где речные перекаты, может быть, вам там понравится, поживёте подольше. Может быть, ума наберётесь наконец.

– Антонина, у меня ведь нет тёплой одёжи, а ночью будет холодно. – Бессовестный ты, Семён, человек, где я тебе возьму тёплую одежду! Вон бери пальто на «рыбьем меху», что висит в коридоре, в котором ходишь ты летом на рыбалку.

– Хватит, Тоня, разговаривать со мной издевательски, неужто я совсем чужой тебе?

– Да, была дурой, полюбила голяка-гуляку!

Семён поглядел на Тоню как-то стыдливо, жалеючи, любимую когда-то. Нелегко ей. Но делать нечего. Отправились Семён и Селиван в лес. Антонина после ухода мужчин привела дом в порядок, проветрила избу. И решила лечь спать пораньше, отдохнуть, как следует.

И вот спит она, и видит сон: на крыше высокой башни находится глава сельской администрации и произносит речь перед бабским сельским сходом: «Дорогие женщины, кончилась жизнь загулявших алкашей. Сегодня мы на нашей сходке решим, что с сегодняшнего дня запрещаем: категорически производить и продавать самогонку, самогонные аппараты конфискуем. Водка будет продаваться только бабам и только по случаю свадьбы или по случаю похорон или для лечения по справке врача. «Правильно! Давно пора! – запричитали бабы. – Алкаши несчастные достали нас вконец!»

Антонина проснулась вся мокрая, надо же такой сон приснился, как наяву. После этого она не могла заснуть. Пошли думки, мысли в голове. Семён и Селиван вернулись из леса через два дня, замёрзшие, голодные, заела мошка, и грязные, как черти.

– Антонина, достали нас неудобства в лесу! – заявил Семён, а Селиван весь скукожился, то ли стонал, то ли кряхтел!

– Здесь тоже вас ждут неудобства, – сказала Антонина. Сон подсказал Антонине самые верные слова.

– Слушайте, вы, самогонщики несчастные. Ходят слухи, что самогонные аппараты конфискуют в обязательном порядке, спрячешь – большой штраф, а то и в тюрьму. Водку будут продавать только бабам и то только по уважительной причине: свадьба там, встреча после долгой разлуки или для лечения по справке врача.

– Убила ты нас, Антонина, голубушка. Неужели мужики такую кару заслужили? – разрыдался Селиван.

Антонина раздухарилась, сделалась лицом, как варёная красная свёкла: «Слушайте меня внимательно, изверги! Решения о продаже водки могут менять только на бабьей сходке по необходимости. Лавочку самогонную прикроют. Ну, магазин, может, и не прикроют, но ходят слухи, что водку будут продавать только бабам, у которых мужики работают, а не Семёнам и Селиванам. У вас холопская психология: куда вас пошлют, туда вы и идёте. В вас нету силы самовыживания. Такой холопской психологией нигде ничего вы не добьётесь.

– Пришла жизнь никудышная, Селиван, что теперь будем делать, а?

– Семён, надо нам с тобой итить работать на кирпичный завод, там, говорят, берут всех!

– Во-во, идите на кирпичный завод, кирпича требуется много, – заключила Антонина. – Да и по вашим лицам видно, что они давно просят кирпича. И пошли Семён и Селиван работать на кирпичный завод. Делать нечего. Долго ли, коротко ли работали, но всё же добились некоторых успехов. Теперь ни водки, ни самогонки. Вечерами считали штабеля сложенных кирпичей. Семён рассчитал, что Антонина не устоит без своего любимого мужика. А Селиван, человек добродушный, вполне согласился с тем, что теперь не гонит самогонку, да и водочки нет. Он про себя давно решил, что он вернётся к Груне. Хорошо помнил, что она за ним всегда приглядывала. Только вот родимая самогонка, которую потреблял Селиван, отталкивала от него.

– Семён, слышишь, Семён! По-моему, твоя Тоня всё нам набрехала насчёт продажи водки. Нет, нет, этого не может быть! – заключил Селиван. – Изготовлять самогонку, наверно, запретят, а вот водку – вряд ли. Как же, братцы, жить без водки, это немыслимо, да и дохода нет государству! Семён, твоя Тоня, точно, взяла нас на «пушку», а мы и поверили.

– Что, ты, Селиван, всё твердишь: поверили, поверили. Хорошо, что поверили и пошли работать, разум свой очистили от скверны. Я ходил, узнавал, нам с тобой начислили в этом месяце по 10 тысяч рублей, разве это мало? Так что будем с тобой работать, да и Тоне и с Груней будет легче. Считай, если мы с тобой пить бросим – эта же целая революция в доме, в нашем семейном бюджете. Моя Тоня теперь смотрит на меня ласково. – А ты, Семён, Тоне отдашь все деньги, или прижилишь?

– Отдам всё до копейки. Чай, чекушечку принесёт по случаю зарплаты. Пить я теперь не буду, не, не! Я так, для проформы, положено ведь.

– Я тоже пойду к Груне, Семён, принесу ей деньги, расскажу, как мы работаем доблестно. У нас на заводе применяется много техники, так что мы и технику уже почти освоили. Всё расскажу, пусть возрадуется, что теперь на нашей улице тоже праздник. Я тебе, Селиван, прямо скажу, что каждая женщина хочет любви и мужской ласки.

– Дурак, ты, Семён, как-будто ты сам не любишь женскую ласку! Спасибо Антонине за проявление решительности, отчаянных усилий, чтобы вырвать из пьяного болота несчастных алкоголиков.

Ведь «пьянство – это добровольное сумасшествие» – так говорят в народе.

Январь 2010, Калуга