Читать книгу Часы и дилеммы. Серия «Мир детектива» - А. Э. В. Мейсон - Страница 12

События, о которых я буду теперь говорить, случились на шестой год моего пребывания на посту главного агента. Да, я провел в Порт-Саиде целых пять лет, причем наслаждался каждой минутой. У меня была самая приятная работа для человека, который любил корабли и вообще этот город – настоящий гранд-отель, через который весь свет в одну дверь входит и в другую выходит. Как-то утром я заметил, что мои часы остановились, и в тот же день я понес их маленькому Папаяни, ювелиру на почтовой улице. Он открыл крышку и вставил себе в глаз увеличительное стекло.

– Сломана главная пружина, мистер Вудьер, – сказал он. – Мне на это понадобится три дня.

Он положил часы в ящик. В этот день у него что-то было на уме, что-то он хотел мне сказать. Вернувшись к своему прилавку, он перегнулся через него и уже открыл рот, но в эту минуту вошла какая-то дама, совершавшая кругосветное путешествие, и спросила у него серебряную ложку с эмалевым значком египетского флага. Момент был упущен.

– Через три дня, мистер Вудьер, – сказал Папаяни и перенес внимание на покупательницу.

Ровно через три дня я вернулся к Папаяни и спросил свои часы. Они были уже готовы. Он поставил их на точный час, сверив с хронометром, который громко тикал в своем футляре из красного дерева.

– Правильно идут? – спросил я.

– О, да.

– Ну, если вы удовлетворены, тогда все в порядке, – сказал я, и, прикрепив часы к своей цепочке, я вышел, оставив позади себя весьма разочарованного часовщика.

Он был настолько разочарован, что в тот же вечер написал мне письмо, прося меня зайти в его лавку. Я был заинтригован такой настойчивостью. Папаяни был не такой человек, чтобы беспокоиться по пустякам. Очевидно, у него было что сказать. Поэтому я прошел опять на почтовую улицу как раз в тот час, когда он закрывал магазин на завтрак. Он отворил стеклянную дверь и снова запер ее за мной.

– Я должен что-то вам показать, мистер Вудьер, – сказал он. Пройдя за прилавок, он поднял с полки позади себя большой хронометр в футляре из красного дерева, по которому он накануне поставил мои часы.

– Но вы уже мне их показывали вчера, – ответил я.

– Вы знаете, что это такое, мистер Вудьер? – спросил он.

– Конечно, знаю, это – судовой хронометр.

– С какого парохода?

Я повернул к себе ящик и раскрыл крышку. На зеленой прокладке не было этикетки – только на диске часов было имя фабриканта из Глазго.

– Не имею никакого представления.

Тут он вдруг перегнулся плечами и грудью через прилавок.

– «Калобара», – сказал он.

Я его снова разочаровал.

– «Калобара»? «Калобара»?

Я служил много лет и во многих портах компании «Даггер». За двадцать лет я видел целую вереницу судов, все были друг на друга похожи, каждый имел свое особое имя. Однако через минуту я вспомнил «Калобара».

– Он потерпел крушение около Сокотры?

Папаяни кивнул.

– Торговый пароход доставил уцелевших в Аден. Оттуда они поехали дальше.

– Но откуда же вы знаете, что этот хронометр именно с этого парохода? Кто-нибудь украл его и продал вам?

Папаяни покачал головой.

– Часы не мои. Мне их оставили для чистки и починки месяца два назад.

– Но откуда же вы знаете, что они с «Калобара»? – повторил я.

Папаяни принял загадочный вид.

– Я проявил любопытство. Тут есть номер, видите ли. – Он вынул хронометр из футляра красного дерева и показал мне номер, выгравированный на дне его. – Я написал фабриканту в Глазго. Часы с этим номером были сделаны для «Калобара» двадцать четыре года назад.

Тут я начал вспоминать – больше, чем мне хотелось вспомнить. Я отступил от прилавка, как будто этот хронометр был чем-то живым и опасным. Я не хотел ничего про него больше слышать. Но вопреки самому себе, я все-таки спрашивал:

– Так вам его принесли, вы говорите?

– Месяца два назад.

– Кто его принес?

– Имя у меня где-то записано, – ответил Папаяни. Он открыл ящик и оттуда достал большую книгу заказов. Просмотрел заказы, данные больше двух месяцев назад, проводя пальцем по страницам. – Я плохо запоминаю имена. «Хассан Бу Али, имам Мербата», – прочел он.

И это мне ровно ничего нового не сказало.

Мербат находился на арабском побережье в округе Дофара. Это я знаю. Как раз в этом районе, по заключениям Триника, спасательная шлюпка «Калобара», бегущая от юго-западного муссона, могла пристать к земле. Я вспомнил одно выражение Триника: шлюпка была хорошо снабжена. На ней отлично мог оказаться также один из судовых хронометров. Была также другая фраза, которую он повторял и повторял. Стоя здесь, в лавке Папаяни, я желал, чтобы он этого не делал. Мне не хотелось слышать опять эту фразу, которую живой голос повторял в агонии отчаяния, которую память шептала мне. Шептала. По другую сторону улицы в кафе один из фокусников гала-галла показывал свои штуки, доставая цыплят из карманов туристов. Он их показывал уже лет двадцать. Но сейчас я видел не его, а Триника. Голос его гремел в моих ушах через пространство двадцати лет: «Я хочу знать, что моя дочь умерла». Я повернулся к Папаяни.

– На что похож этот имам?

Папаяни описал его. Это был высокий, полный, богатый и опрятно одетый человек средних лет, черный, как смоль.

– Конечно, я видел его в самом лучшем виде, – сказал Папаяни.

– Когда это было?

– Он находился на пути в Мекку. Он ждал в Суэце пароход в Джедду и приехал на поезде в Порт-Саид.

Я не знал, что мне делать. У меня было искушение уйти из лавки Папаяни, не говоря ни слова, в надежде, что эта неприятная история с «Калобаром» уплывет обратно в туман забвения. Если бы я серьезно верил в такую возможность, я бы так и поступил. Но у меня уже было убеждение, что это невозможно. Эта история старалась в течение двадцати лет пробиться сквозь кору событий. Она обеспечила себе бессмертие, так как оставила загадку. Неразрешенная загадка переживает все остальное.

– Хассан Бу Али должен зайти за хронометром на обратном пути, – сказал я.

Я играл с защелкой его стеклянной двери. Я отворял и снова закрывал дверь. Фокусник уже уходил. Забвение засыпало бы его своим мраком в тот момент, когда он зашел бы за угол, но для загадки хронометра забвения не было. Я вернулся обратно в лавку.

– Я должен повидать этого монарха, когда он вернется обратно в своем зеленом тюрбане. – сказал я со смехом, который едва ли звучал естественно.

Папаяни кивнул:

– Я вызову вас по телефону, мистер Вудьер. Я могу сказать, что я заложил куда-нибудь часы, и задержать его, пока их ищу.

Вернувшись домой, я взялся за «Лоцмана Аденского залива». Просмотрев все места, которые Триник отметил карандашом:

Опасный народ – стр. 115.

Якорная стоянка, защищенная с юго-запада – стр. 136-7-8.

Мербат – народ цивилизованный – стр. 122.

Я с интересом открыл страницу 122. Мербат был главным торговым городом княжества Дофара. Из него вывозили курения и гуммиарабик на собственных баржах. Имам взимал десятипроцентный сбор с вывоза и пятипроцентный с ввоза. И – да, так и стояло! – население отличалось приветливостью.

Все это было отлично. Но вставал ряд вопросов. Почему, если население было приветливое, и шлюпка прибыла в Мербат, спасшихся не отправили на одной из барж вдоль берега Кадена, как только кончился муссон? Почему, если шлюпка прибыла в Мербат, и народ там был приветливый, никакого следа шлюпки не нашли во время розысков – ни министерство торговли, ни компания «Даггер»? А если лодка не достигла берега, откуда взялся хронометр? К тому же я был не очень уверен в сведениях «Лоцмана». Он был издан в 1882 году, и с тех пор новых данных не было. Корабли обычно обходят этот неприветливый участок берега.

Я отложил загадку в сторону и удалил ее, насколько мог, из своих мыслей. Прошли месяцы. Однажды у меня зазвонил телефон. Говорил Папаяни: один человек, но не Хассан Бу Али, с зеленым тюрбаном паломников, вернувшихся из Мекки, зашел за хронометром. Не могу ли я поскорее прийти? Я отправился туда с возможной скоростью, но когда я прибыл в лавку Папаяни, там никого не было, а хронометр «Калобара» в его оправе из красного дерева стоял на прилавке.

Папаяни начал всячески извиняться и оправдываться. Он рассказал следующее:

– Араб, но не Хассан Бу Али, а человек в зеленом тюрбане, вошел, оглядываясь направо и налево, как деревенский житель, впервые попавший в город. Он спросил часы, дал мне квитанцию и вынул деньги. Я прошел к телефону – он тут в углу – и вызвал вас в контору. Я сказал: «Пусть мистер Вудьер сейчас приедет». Через плечо я заметил какое-то движение, и когда я обернулся, моего араба больше не было.

– Вы напугали его, – сказал я.

– Его все пугало! – ответил Папаяни, пожимая плечами.

Мне оставалось только надеяться, что теперь Имам придет сам за своим хронометром, а не будет посылать слугу. Однако он не разрешил мою загадку. Через два дня наемная коляска, сопровождаемая скороходом, остановилась у моих дверей. Конторщик поднялся ко мне в комнату с поручением от скорохода: не могу ли принять одну даму.

– Разумеется, – сказал я; и по честности – я не знаю, что побудило меня спросить, есть ли у этого скорохода зеленый тюрбан.

– Да, – сказал мой конторщик, и в ту же минуту я оказался у окна. Внизу стояла коляска, а в ней сидела египетская дама, так завуалированная и закутанная в такое количество одежд, что самый опытный знаток не мог бы различить – костлявая она или пухлая, толстая или тонкая, молодая или старая.

– Пускай она лучше поднимется, – сказал я.

Как только она вошла в комнату, она сказала по-арабски, очень тихим голосом, что хотела бы поговорить со мной наедине. Я поклонился и сказал по-английски своему конторщику:

– Принесите стул для дамы и уходите.

Легкий вздох, еле заметное движение закутанной женщины дали мне повод начать. Как только мы остались одни, я сказал по-английски:

– Так вы были в спасательной шлюпке «Калобара».

Она сидела совсем неподвижно. Я сообразил, что она не слышала своего родного языка в течение двадцати лет, и что как старательно она ни готовилась к возможности его вдруг услышать, знакомые звуки ее поразили.

– Да, – ответила она, наконец, и так же по-английски. – Я думаю, я была единственной из спасшихся. Я предпочла бы не спастись…

– Расскажите мне, – сказал я, и она рассказала.

– У нас был ужасный переход. Три дня и три ночи. Некоторых волны смыли за борт. Другие умерли от истощения. Я была единственная, которая спаслась. Мы наскочили на скалы в Мербатской бухте, и одну меня выбросило на берег с обломками лодки.

Имам потребовал ее к себе. У него был каменный дом с садом и с домиком в саду для его жен.

– Он сделал меня своей женой. Я убила бы себя, если бы могла. У меня не было способов… Человек привыкает ко всему… Он не был недобр ко мне.

Этими краткими словами она изложила историю двадцати страшных лет. Имам вел торговлю на юге, вплоть до Занзибара, на запад – вплоть до Адена. Он отложил деньги в Адене, и этой весной, взяв с собой жену и небольшое количество слуг, отправился на паломничество в Мекку. В Джедде, на обратном пути, он скончался. Ей осталось крупное состояние.

– Так вы теперь свободны! – воскликнул я по глупости.

Она сидела, как каменная. И ее молчание служило мне ответом. Как могла она быть свободна, когда влачила за собою цепь этих двадцати страшных лет? Она сказала:

– Я слышала, что все, кто остались на обломках парохода у Сокота, были спасены. Это правда?

– Да.

– Был там плантатор с Явы?

– Мистер Триник. Да.

Честное слово, Триник как будто бы стоял передо мной! Я видел его так ясно. И незначительные черты его лица, и кожаный бювар с двумя портретами его дочери, и огромное отчаяние, которое окутывало его достоинством. И вот теперь в той же самой комнате, через двадцать лет, находилась его дочь. Я в этом не мог сомневаться. Девушка с мудрыми и спокойными глазами, и удивительно одухотворенным взглядом – чего она ждала в те дни с такой уверенностью? – и этот ворох платьев были одним и тем же существом, только через промежуток двадцати лет ужаса.

– Что он сказал? – спросила она.

Я не хотел ей этого говорить.

– Он был вне себя. Он хотел, чтобы обыскали берег, чтобы найти обломки шлюпки. Мы и производили поиски – министерство торговли и компания «Даггер».

– Да. И что же?

Это был прямой вопрос. Я говорил ей о вещах умерших, конченных. Она не отставала от своего вопроса.

– Он собирался обосноваться в Ливерпуле. Ему было страшно ехать туда одному. Он оставался здесь, пока не убедился, что ему все-таки придется ехать одному. Тогда он отправился в Англию.

Она сидела неподвижно, молча некоторое время. Потом вдруг сдержанность ее оставила.

– Что мне делать? – простонала она, и ее возглас прорезал воздух, как нож. – Я думала, что он скажет хоть слово.

Ей был нужен кто-нибудь знакомый. Я спрашивал себя, зачем она пришла ко мне. Конечно, не для того, чтобы обсуждать, кому принадлежат часы. Но теперь причина была ясна. Для того выбора, который ей предстояло сделать, она хотела раскрыть книгу и ткнуть пальцем в фразу, которая показала бы, какой путь избрать. Я сидел и смотрел на нее. После этого одного возгласа она снова казалась спокойной. Она спряталась в обволакивающий ее кокон. У нее не было формы, не было лица. Только воспоминание о ее возгласе предупреждало меня, что следует быть осторожным. Дело было в том, что я обладал тем словом, которое она спрашивала.

На расстоянии все это кажется легко. Но в то время я сильно колебался, вспоминая те две фотографии. Мне хотелось, чтобы она вернула себе все то, что возможно, из той жизни, которую обещали эти фотографии; конечно, остатка жизни, не больше. С другой стороны, можно ли было еще что-нибудь вернуть? Если предположить, чтобы она поехала в Ливерпуль, если бы предположить, что она застала бы своего отца живым – какая жизнь ждала бы их обоих? Мир, разумеется, немало продвинулся вперед за последние двадцать лет. Но достаточно ли? Разве не было предрассудков, укоренившихся в крови, которых не могла скрыть самая либеральная полировка воззрений? Как бы то ни было, сделать выбор должна была она. Я сказал, одолевши в себе внутреннюю борьбу:

– Ваш отец сказал больше, чем я вам передал. Он сказал: «Я хочу убедиться в том, что моя дочь умерла».

Она двинулась или, скорее, наклонилась вперед на своем стуле. Я думал, что она готова лишиться чувств и падает на пол. Я вскочил с места. Но из глубины складок ее платья протянулась рука и остановила меня. На самом деле она только преклонялась перед посланием.

– Двадцать лет! – сказала она. – Горе само уничтожает себя за такое время. Что бы я внесла, кроме смятения?

Понизив голос, она добавила:

– И он тоже теперь, во всяком случае, обретет мир.

Она поднялась со стула.

– Не рассказывайте никому о моем посещении.

Она не стала ждать ответа. Она ушла раньше, чем я успел подойти к двери. Я услышал, как отъезжает коляска. Через некоторое время я вспомнил про хронометр и телеграфировал Папаяни, чтобы он отдал его, когда за ним зайдут. Но никто за ним не зашел.