Читать книгу Элементарная социология. Введение в историю дисциплины - А. Ф. Филиппов - Страница 2

Тексты, вошедшие в эту книгу, основаны по преимуществу на расшифрованных видеозаписях. Файлы можно легко найти в Сети, расшифрованный текст отредактирован и дополнен. У записей есть предыстория. Она имеет небольшую самостоятельную ценность, но важна для понимания того, как возник первоначальный вариант издаваемого курса и в чем смысл сделанных к нему дополнений.

Двадцать лет, начиная с 1996 года, я преподавал на факультете социологии Московской высшей школы социальных и экономических наук. Ее создал профессор Теодор Шанин, задумавший организовать в Москве российско-британский университет с годичным, рассчитанным на подготовку магистров, циклом обучения. Этот университет существует по сей день и сейчас широко известен как «Шанинка». Так мы еще не называли его в те годы. Многое было впереди. Надежного образования у большинства социологов тогда не было, и получить его было негде. Наши студенты в большинстве своем не совершенствовались в профессии, как это обычно бывает с теми, кто поступает в магистратуру после бакалавриата, а просто с нуля получали необходимые знания. Тех, кто имел так или иначе сложившиеся представления о предмете, мы собирались доучивать и переучивать. Иногда это удавалось. У нас были большие амбиции, за которыми стояли не только ресурсы, но и годы самостоятельной работы, размышлений о характере и задачах науки. Мы – это преподаватели факультета социологии: его первый декан Г. С. Батыгин, а также А. О. Крыштановский, В. В. Радаев и я. Мы далеко не во всем были согласны между собой, я готов свидетельствовать лишь о своих тогдашних взглядах на социологию; но кажется, по этому поводу не было споров. Нас вдохновлял масштаб того, что предстояло сделать.

Что я думал в те годы о социологическом образовании, уже поработав немного в московских вузах и в стенах Института социологии РАН, получив первый опыт издания социологической периодики? Я считал, что образование должно быть фундаментальным; социология – особый язык социальных описаний; история и теория в социологии не разделены пропастью, но до известной степени составляют единое целое; исторически социология вышла из философии, принципиальной разницы между социальной философией и теоретической социологией нет. Эти идеи оформились у меня в 80-е годы во время работы в Институте социологических исследований АН СССР, в группе (позже ставшей сектором) по истории социологии, у замечательного философа Ю. Н. Давыдова, которому, как первому и единственному научному руководителю, я обязан очень многим. Если я говорю «идеи оформились у меня», то не потому, что я претендую на авторство. Скорее это были в основном его идеи, до понимания которых я постепенно созревал, но были и другие влияния. Если бы наша Школа была в первую очередь британским заведением, а уже во вторую – российским, если бы английским коллегам удалось постоянно и содержательно вторгаться в наши программы, курс мой вряд ли бы состоялся[1]. Хотя именно в Манчестерском университете, где сертифицировались наши программы, сочувствие и понимание можно было встретить с большей вероятностью, чем во многих других местах – разница в традициях была слишком велика[2]. Представление англичан о том, чем должны заниматься русские социологи, сказалось, прежде всего, в самой Великобритании, на научной карьере тех, кто приехал туда учиться и защищаться. Это, как правило, хорошие карьеры хороших ученых, продолжающих вносить вклад в мировую науку с ее более или менее отчетливым разделением труда. Диссертации, статьи и книги, написанные русскими социологами на английском, занимают подобающее место в большой всемирной библиотеке научной литературы. Я ценил и до сих пор высоко ценю рутину; нормальная наука – это именно то, что должно было, по идее, состояться и у нас. Но можно ли было начинать у нас сразу с имитации нормальной науки, без того третьего измерения, без глубины, которая все еще различима в текущих публикациях наших зарубежных коллег?

Моя проблема как преподавателя и ученого состояла в том, что становление социологии в России было рутинной задачей для западной профессуры, смотревшей на дело просто: вот – страна, в которой науки и образования пока нет или есть в плохом качестве, это надо поправить так, как поправляют в отсталых странах. Мне трудно было с этим согласиться, хотя про неоколониализм я еще не знал и бороться с навязыванием социологии в перспективе, которую сегодня назвали бы колониальной, не собирался. Я видел становление социологии в нашей стране совершенно по-другому, не пытался продолжать то, что было создано в советский период, но и не считал это просто «плохим качеством»[3]. Я задумывался о принципиальных, главных проблемах нашей науки. Это вызывало лишь раздражение. Сам не знаю, как мне удалось вырулить.

Я говорю в основном о себе, но в некоторой степени мои представления о задачах курса разделяли (и частично повлияли на них) коллеги по факультету. Солидарным решением мы сделали курс длинным, занимавшим весь учебный год, обязательным для изучения и основанным на чтении первоисточников. Впоследствии я сократил его и сильно упростил, убрал часть материалов по предыстории социологии, сосредоточился на немногих классиках. Для меня в те годы в смысле профессионального становления чтение такого курса было едва ли не важнее, чем для слушателей. Это был двусторонний процесс. До преподавания в Московской школе я всего несколько раз читал похожие лекции в других университетах, так что каждый следующий год прибавлял мне знаний. Через повторение, через дискуссии со слушателями, через бесконечные проверки письменных работ я приходил ко все более точному осознанию своего предмета и начинал лучше его объяснять. Я учился, уча, и до сих пор не знаю лучшего способа повышать квалификацию.

Мои слушатели несколько раз записывали лекции на диктофоны. В начале 2000-х годов благодаря усилиям сотрудников двух университетов: МВШСЭН, из которой я собирался уходить, и Высшей школы экономики, где я уже работал на факультете философии, появилась видеозапись, которая и стала основой этой книги[4]. Я считал это подведением итогов и возвращаться к истории социологии не предполагал; несколько раз принимался за подготовку печатной версии курса, однако, в конце концов, пришел к выводу, что такая работа должна быть проделана заново и с нуля. Этому помешали обстоятельства, переписывать все заново я не стал. Выяснилось, что старые тексты нельзя исправлять по частям. Новые нельзя написать так, словно бы за ними не стоит ничего, кроме естественного прогресса знания, позволяющего сохранить дух предприятия, невзирая на все перемены в изложении, казалось бы, навсегда отошедших в прошлое идей. Действительно, классика сама по себе не меняется, меняется наше прочтение, и я иначе смотрю теперь на многие классические сочинения. Мои собственные суждения, высказанные пятнадцать – двадцать лет назад, кажутся мне неполными и местами наивными. Исследования в области истории социологии за эти годы сильно шагнули вперед, в том числе и в области фактографии. Я читаю новые книги и вижу пропасть между тем состоянием знания, на которое я ориентировался, и тем, которое сегодня считал бы стандартом. Но главное не в этом. Грубые ошибки можно исправить, недосказанное можно отчасти восполнить. А настроение, с которым эти лекции читались, навсегда осталось в прошлом.

Те амбиции, которые выше я упомянул, не раскрывая их смысла, – в чем они состояли? Конечно, в попытке проложить новый путь в науке. Но возможны они были только потому, что с ними связаны надежды на трансформацию отечественной социологии, которые я сохранял довольно долго. Сейчас они представляются мне скорее комичными. Парадоксальным образом я хотел решить разом две задачи: с одной стороны – развивать теоретическую социологию как наиболее совершенный аппарат постижения социальной реальности в связи с историей науки и как продолжение большой социологической традиции, с другой стороны – с самого начала форматировать социологию (в первую очередь именно теорию) как национальный проект, который приспособлен не для любого времени и территории, но для понимания и объяснения того, что происходит именно здесь, на пространстве огромной страны, в которой я вырос. «Смысл пространства» – ключевое слово тех лет; я думал и писал об этом столько же, если не больше, сколько об истории социологии.

Привязка социологии к пространству была важнейшей частью всего замысла, и она началась с публикации статей «Социология и космос» и «Наблюдатель империи»[5]. В конце концов эта работа привела к социологии пространства, которой я отдал четверть века[6], но замысел был все же другой, о нем я в те годы писал в статье «О понятии „теоретическая социология“»[7]. С одной стороны, любая попытка начинать социологию как бы с нуля может в лучшем случае привести к формированию еще одной школы, не желающей учитывать достижения прочих теорий. С другой стороны, те общие теории, те школы, которые уже есть, не могут нас устроить своей односторонностью. Значит, надо найти модус работы на уровне синтеза продуктивных идей, а для этого разобраться с основными интуициями, лежащими в основе абстрактных теоретических построений. Одна из этих интуиции и отсылает нас к особому опыту, – опыту пребывания на специфическом пространстве. Для мировой, глобальной социологии в этом нет ничего интересного, в ней сама идея пространства не очень приветствуется именно потому, что глобальный мир – это не какая-то особая территория, оттого и территориальность в социологических концептах исчезает даже на уровне базовых понятий. Поэтому надо вернуть пространственное в социологию, а общую социологию строить с учетом имеющихся теоретических достижений и с опорой на основополагающую интуицию огромного пространства, пространства империи, которой был Советский Союз, и которое как смысл сохранилось даже после распада страны. Так два проекта дополняли один другой: история социологии, доходящая до современных концепций, позволяла свободно обращаться с теоретическими ресурсами; социология пространства как общая социология показывала специфику территориальных интуиции, зашитых в теоретический аппарат науки на уровне базовых концептуализации. Именно для реализации двуединого проекта и была задумана, в сущности, та большая работа по истории социологии, которая в других обстоятельствах была бы всего лишь дежурным введением в дисциплину. Никакого или почти никакого «пространства» в истории социологии у меня нет, все это прописано было в рамках другого курса и других публикаций. Но как раз учебные курсы были взаимодополняющими. «Социологию пространства» я издал десять лет назад. «История социологии» дождалась своего времени только сейчас. Превращать ее в трактат значило бы заново заняться судьбой классической социологии. Возможно, интересно как раз противоположное: дойти до самых оснований, до корней, до сердцевины нескольких центральных теорий, посмотреть, как они устроены, и высказать это в той доступной форме, к которой располагают лекции, но никак не трактаты.

Сейчас я рассматриваю и классическую социологию, и ту, что ей наследовала, как, по сути, завершенный проект. Она сохранила ценность, но ценность эта совсем иного рода, чем казалось мне в 90-е. Изощренное движение мысли, если ему следовать, – прекрасная школа; но движение мысли великих социологов базировалось на определенных интуициях социального, которые нам трудно разделять, и на определенной философской выучке, которая больше не вызывает у нас доверия. Классическая социология наследовала политической философии; теоретической социологии наследуют другие дисциплины. Не важно, как они называются. Когда-то Георг Зиммель писал, что умирает, не оставляя наследников, и наследство его разойдется по многим. То же и с большой социологической традицией. У нее нет одного наследника, но все-таки она не пропала, она вошла в состав того языка, тех объяснительных схем, тех ходов мысли, которые можно встретить повсеместно. Вот почему эти лекции издаются в таком виде. Они выглядят как записи, потому что основаны на записях. Они воспроизводят интонацию живой речи и то намерение, тот замысел, без которого организация материала может быть непонятной. Часть того, что должны были знать выпускники (как предполагалось, они знают еще до поступления), ключевые фигуры и важнейшие факты, связанные с историей социологии, входили в программу вступительного собеседования, и я снова возвращался к ним лишь для того, чтобы выстроить связный рассказ. Тем не менее читатель, возможно, не найдет здесь всего того, что можно прочитать в любом добротном учебнике по общей социологии: это не учебник для первокурсников бакалавриата, это не для тех, кто начинает с нуля. Наконец, часть тем мы проходили со слушателями на тьюторских занятиях, более или менее успешно практикуя то медленное чтение, которое сейчас вошло в моду. Этого материала здесь тоже нет; у читателя, знакомого с материалом, может возникнуть недоумение, лишь отчасти справедливое, потому что систематический учебник истории социологии из этого курса все равно сделать нельзя. Зато в подготовленном к печати тексте есть кое-что новое. В некоторых случаях, увидев ошибки, я устранил их; увидев явную недосказанность, сделал прибавления, постаравшись сохранить строй живой речи, передаваемой на письме. К сожалению, некоторые лекции не записались или записались неважно (жертвой одной из технических неполадок стал вводный биографический очерк о Дюркгейме, не имеющий, впрочем, никакого самостоятельного значения); чтобы избавиться от лакун, я вставил на пустующие места фрагменты давно подготовленного, но не издававшегося более обширного и систематического, уснащенного цитатами курса по истории социологии. Я добавил некоторые ссылки на источники и исследования, но при этом не смог найти единого решения для всех случаев: сейчас появилось много новых переводов, было бы странно игнорировать их, придавая чрезмерное значение сохранению «аромата эпохи»; но и превращать лекции в ученый труд, где разбираются все аргументы и воспроизводятся позиции сторон в новейших дискуссиях, тоже немыслимо. Возможно, стилистический разнобой сыграет здесь позитивную роль, став дополнительным аргументом в пользу менее формального, водянистого изложения. Что касается систематического труда, то и он либо дождется своего времени, либо, по примеру классиков, вместе с моими предполагаемыми соавторами я предоставлю его грызущей критике мышей, на сей раз компьютерных. Ценность сделанного не очевидна для меня в смысле решения задач обучения и преподавания. О ней судить читателю. Но, возможно, у того, что получилось, есть еще и ценность исторического документа, свидетельства усилий в точном смысле слова бесплодных, но все же состоявшихся, все-таки бывших.

Москва, апрель-май 2018