Читать книгу Малыш и Горемыка. Рассказы - А. И. Трифонов - Страница 2

Как-то раз, пролистывая страницы томов «Русской старины», в которой, как известно, печатались рассказы людей, случайно ставших свидетелями важных исторических событий или же событий не столь заметных, малозначительных, но любопытных своим свидетельством малоизвестных фактов русской жизни, я наткнулся на одну крайне занимательную историю, заинтересовавшую меня поистине необычным своим сюжетом, в котором, как мне показалось, бушевали страсти далеко не шуточные. История в ней шла о краже у Карамзина части рукописи его знаменитой «Истории государства Российского». Люди, отсылавшие в «Русскую старину» свои незамысловатые рассказы, были самые разношёрстные по своему общественному положению, от генералов – участников громких исторических событий, знаменитых военных кампаний до мелких чиновников, торгового люда, грамотных солдат и вообще личностей, неизвестно чем занимавшихся. В данном случае писал дьячок церкви Рождества Богородицы, при положении в сан нарёченный Максимом, причём сам этот храм находился неподалёку от помещичьих владений Карамзиных. Ведь нам известно, что и отец Карамзина, и он сам владели значительными земельными угодьями и крепостными крестьянами. Читая бесхитростный рассказ дьячка, я получал большое удовольствие, я люблю такие истории мало кому известной русской старины, но, кроме того, мой интерес подогревался ещё и тем обстоятельством, что в рассказе речь шла о краже рукописи «Истории…», а насколько я знаю о жизни Карамзина, к сожалению, не так уж много, но всё-таки кое-что мне известно, и уж во всяком случае я точно уверен, что нигде, ни слухом, ни криком, ни слова не упоминается об этом прискорбном случае, о краже. То ли те из наших биографов, кто по роду своей деятельности занимался обстоятельствами жизни Карамзина, не пожелали упоминать о краже, то ли данный факт остался ими незамеченным – словом, рассказ дьячка продолжал оставаться неизвестным читающей публике. Поначалу я взял занимательную историю на заметку, решив поделиться ею со своими друзьями. Прошёл месяц, и постепенно я начал забывать её и забыл бы, наверное, окончательно, когда б примерно через полгода не явился ко мне во сне суховатый старик со строгим взглядом колючих глаз, в старинного кроя сюртуке и надменным голосом не сказал, даже более того, скорее, представьте себе только такое, приказал: «Вы, сударь, должны написать в журнал о краже рукописи «Истории…«». Проснувшись утром, я припомнил странное сновидение и саму историю, рассказанную дьячком, но не придал этому какого-то особенного значения. Каково же было моё удивление, когда уже следующей же ночью сон повторился, но теперь уже в мучительной форме. На этот раз старик с немного вьющимися, седыми волосами явился в превосходном фраке, белоснежной манишке, в орденах и сверкающих звёздах на груди, опоясанный голубой муаровой лентой и с орденом Святой Екатерины на шее. Представ предо мной в столь блистательном виде, он показался мне крайне раздражённым.

– Почему вы не исполняете моего приказания, милостивый государь? – грозно вопросил он, воззрившись сурово на меня своими почти совсем уже выцветшими, глазами.

– С какого ж такого рожна я должен на ваши прихоти тратить своё драгоценное время, заниматься не нужной совсем мне, дурацкой ерундой! А уж коли вам это так позарез нужно, ищите себе такого идиота где-нибудь на стороне, в другом месте, а здесь их нет! – отвечал я нарочито грубо, полагая, что в своём-то сне смогу позволить себе немного покуражиться и отвести душу.

– Это не ваше дело знать, почему, что да как и отчего мой выбор упал именно на вас, – отвечал он ледяным, надменным голосом, при этом было явно заметно по его сильно побагровевшему лицу, что мои слова попали в цель и что загоревшаяся в нём ярость достигла высочайших пределов.

– Допустим потому, что вы неплохо знаете мою биографию, кроме того, прочли рассказ этого дьячка в «Старине». Не довольно ли с вас! Впрочем, есть и ещё одна существенная причина, но до времени я вам её не открою. – Помолчав некоторое время и всё более хмурясь, он добавил: – Вам надлежит только одно – старательно и неукоснительно исполнять всё, что я поручаю вам, и не задавать мне ваши глупые, дерзкие вопросы. Не сомневайтесь – я сумею от вас добиться исполнения всего, что я требую, и, уж поверьте, у меня есть для этого хорошие средства. Берегитесь, милостивый государь! Утром я проснулся с больной головой и камнем на сердце. «Что же это такое происходит, этак он меня совсем доконает!» – пожаловался я сам себе. И следующим же вечером предпринял кое-какие ответные меры. К сожалению, как оказалось впоследствии, они были не очень умны и отчасти довольно наивны и заключались лишь в том, что, наполнив до краёв мухинский стакан «Столичной» и преодолевая внутреннее отвращение к подобному использованию «драгоценного» напитка, выпил его залпом, закусив кое-чем, и вскоре уснул, слегка одурманенный. Я очень рассчитывал, что «Столичная» не допустит несносного старика в мою одурманенную голову, не тут-то было. Лишь только необъятные пространства Морфея приняли меня в свои болотно-тинные объятья, как вдруг пелена небытия с гулким треском разорвалась и всё пространство полыхнуло ярчайшим светом, слегка отдававшим купоросной зеленцой, и из дальнего угла, в котором свет не достигал своего ослепительного блеска, явился ужасный скелет, распространявший вокруг себя тошнотворный, затхлый, могильный запашок.

– Я вас, милостивый государь, предупреждал, – прошамкал он, – теперь пеняй, брат, на себя.

– Эй, мужичьё немытое, марш сюда! – проскрежетал он, будто ветер сорвал с крыши кусок железа и, подгоняя его, поволок по подворотне. – Сидор, гони их сюда! – После чего до меня донеслось бряцанье многочисленных костей и из ещё более сгустившегося до тёмной, болотной зеленцы дальнего угла показалась толпа бежавших мертвецов. Позади всех верхом на лошади, а точнее, на том, что от неё осталось за все прошедшие годы, то есть, разумеется, на её скелете, скакал Сидор, подгонявший быстро приближавшуюся ко мне толпу то зычным окриком, а то и ременным кнутовищем, которым он мастерски «выстреливал», пугая мужицкую братию оглушительным щелчком.

При виде столь ужасающего зрелища, явно направляемого стариком на меня, я обмер от ужаса, весь трепеща и изнывая. Добраться до меня мужичью было делом нескольких минут, и вот уже вскоре все они обступили меня со всех сторон, дожидаясь лишь команды мстительного старика, безобразным воплощением которого и являлся, без всякого сомнения, этот ужасный скелет. И, конечно же, он не преминул гаркнуть, да так, словно тяжёлый сундук свалился со шкафа и вдрызг разбил неудачно стоявший под ним деревянный стул:

– Бейте его, мужики, не жалейте, он противился моей воле!

С этими словами вся орава мертвецов как с цепи сорвалась – накинулась на меня, усердствуя хорошенько исполнить повеление своего строгого барина. Я только еле успевал закрывать руками голову, орал и стонал не переставая, причём в руках не на шутку озверевшего мужичья порою мелькали их же собственные кости, о происхождении которых, когда всё уже было кончено, я шибко призадумался впоследствии, припоминая детский мультфильм «Смиренное кладбище». Но в те отчаянные мгновенья я только и был способен на то, чтобы стенать, подумывая в самые тяжкие минуты моего изнеможения от сыпавшегося града ударов: «Нет, не выжить, не выжить мне после такого зверского и ужасного избиения». И я, действительно, был уже на грани, они вполне способны были меня забить до смерти, когда б ко мне не пришло неожиданное спасение, и, конечно же, то была моя жена, внезапно меня разбудившая.

– Что ты вопишь как помешанный? – с беспокойством спросила она, и в голосе её сквозила доля досады. – Спать мне не даёшь!

Меня не огорчил её недовольный тон.

– Ты мне жизнь спасла, милая! – ответил я, обнимая и целуя её. Она всё так же недоуменно смотрела на меня, досадливо морщась и не понимая, в чём тут дело, и мне пришлось ей рассказать всё, включая предысторию всего, и весь кошмар только что оставившего меня сновидения.

– Странный сон, но ведь это – лишь сон! – задумчиво сказала она, но вдруг, взглянув на мои руки, отшатнулась от меня в испуге.

– Чего ты так перепугалась! – с досадой спросил я, потому что не люблю излишнюю эмоциональность и всякие такие выкрутасы, для которых и повода-то не бывает никогда никакого, но, проследив за взглядом жены, я невольно посмотрел на свои руки, и новая волна страха от недавнего, едва только миновавшего меня, ночного кошмара охватила меня своей ледяной изморозью. Бедные мои руки были черны от покрывавших их сплошь, синяков, переходивших у плеч в оплывавшую желтизну.

– Дай-ка я тебя осмотрю, – прошептала жена и принялась оглядывать и осторожно ощупывать моё тело.

– Ой, да у тебя и на спине сизые полосы! – она потянулась к моей голове, и её лёгкое прикосновение отдалось в моей голове гулом мотора военного штурмовика, я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть. В результате обследование головы дало неутешительные результаты: две больших шишки болезненно начинали ныть даже после дуновения лёгкого ветерка. Утром, охая и стеная и поминая всеми недобрыми словами злобного и привязчивого старика, я отправился на работу, а вечером, изнывая от страха перед грядущим мучительным сном, твёрдо наказал жене при первом же, даже лёгком и совсем легчайшем моём охе без промедления будить меня, нисколько со мной не церемонясь.

Я долго маялся, борясь со сном и не решаясь ему отдаться, но всё-таки в одно неуловимое мгновение провалился в его непроницаемую мглу, как будто помер. И здесь, в моём беспамятстве, злой старик как будто только и ждал меня, он вынырнул из мрака чёрной тенью бесшумно и грозно. На этот раз седовласый старик явился в прежнем своём сюртуке и, словно подслушав мои наказы жене, с угрозой в голосе сказал:

– Вы, милостивый государь, продолжаете всё упорствовать в своей лености и нежелании сделать нужное дело, и для вас это может закончиться очень плохо. Я намерен и дальше наказывать вас до тех пор, пока окончательно не сломлю вашу волю, но может случиться и так, что вы не выдержите всего, что я намерен к вам применить. Подумайте хорошенько и трезво – стоит ли вам так упрямиться, и дальше оказывая мне ваше неразумное сопротивление. Завершив свою речь, он без секунды промедления, буквально мгновенно оборотился в ужасную, грязную, подлую тварь с огромным, хищным клювом и двумя жёлтыми, горящими лютой злобой глазами. Раздвинув свои широченные, похожие на два мохнатых одеяла перепончатые крылья, гадина нависла надо мной, размашисто кивая своей отвратительной, маленькой головкой, злобно вереща и ежеминутно угрожая оторвать от меня кусок моей плоти. Опять целую ночь я промаялся, изнывая душой от страха и отвращения к подлой твари и даже слыша во сне свои же собственные стоны.

На следующее утро я пробудился с огромным трудом и только потому, что было явное ощущение – вот ещё, совсем ещё немного и будильник разорвёт мои уши. Всё усугубляла невыносимая тяжесть в голове и необыкновенная вялость в теле, с раздражением в голосе я спросил жену, почему она опять, ещё и эту ночь обрекла меня на этот ужас общения с зловредным стариком, переносить с великим тщанием устроенные им для меня египетские казни.

– Я ничего не слышала, ты спал вроде бы вполне спокойно, – отвечала она растерянно, с сочувствием глядя на меня.

– Вроде бы! – вскричал я в досаде. – Я стонал всю ночь напролёт как прокажённый, а теперь ещё должен в таком состоянии топать на мою долбаную работу! – воскликнул я в отчаянии.

– Так не иди, кто тебя заставляет! Позвони начальству, возьми за свой счёт день, всех денег не заработаешь, – вздохнула она, – потом, я думаю, тебе всё-таки лучше сделать всё то, чего от тебя с таким упорством добивается приснившийся тебе старик-покойник. Я подумал и счёл за благо последовать её мудрому совету, сил на распри с мстительным и злобным стариком у меня теперь уже не оставалось вовсе, и потому, отпросившись по телефону у начальства, я остался дома. После завтрака часик вздремнул без каких-либо мучительных приключений и немного пришёл в себя после ночной муки, а в полдень, собрав все свои выписки о Карамзине, сел за стол и, преодолевая отвращение к навязанной мне работе, взялся за писанину.

И вот теперь перед вами моя интерпретация бесхитростного рассказа дьячка церкви Рождества Богородицы отца Максима с некоторыми моими включениями, напоминающими взыскательному читателю некоторые сведения из биографии Карамзина, на мой взгляд, необходимые для разъяснения читателю существа событий, описываемых дьячком, а также с дополнениями о некоторых малоизвестных случаях, имевших место при создании им «Истории…».

«Милые государики, – писал дьячок, и я по возможности постараюсь передать его интонацию, источавшую доброту и доброжелательность ко всякому лицу, пожелавшему выслушать его, с некоторой долей слезы, – наш великий историописец Николай Михайлович Карамзин написал первые свои девять томов «Истории…», да будет вам любезно это узнать, в именьице Вяземских, невдалеке от нашей матушки Москвы, в премилом и прелестном своими природными красотами сельце Остафьево. Там же Божьей милостью в своё время творил и наш народный гений А. Пушкин, и там же после его ужасной дуэльной смертушки впоследствии сохранялись его памятные предметики – рабочий письменный стол, жилеточка, политая его драгоценной кровушкой, и те самые пистолетики, которые и послужили орудиями к его погибели.

Что же касаемо самого Николая Михайловича, о коем и пойдёт речь в моём рассказце, милые мои читатели, то он для своего неподъёмного труда по нужде наведывался и в столичный град Петров, и в матушку Москву, чтобы по повелению нашего царя-победоносца Александра Первого собирать наинужнейшие документики в архивах и запасниках, а с Божьей помощью подобравши всё необходимое, бывало, уединялся в кабинетиках либо князей Вяземских, в благословенном Марфино, либо в столицах, или же, на некоторое недоброе времечко, в своём родовом именьице Михайловка. Оно, это заповедное для высших трудов именьице, родная его вотчина, в одно злокозненное времечко обернулось нашему великому зачинателю подвига наитруднейшего своей злой сторонушкой. А дело, любезные мои государики, состояло в том, что карамзинское именьице по злому стечению обстоятельств, по прихоти судьбинушки-злодейки соприкасалось с владеньицем некоторого крепостника-тирана полковника Роговицкого Гаврилы Михайловича, едва-едва только покинувшего полк по причине своего выхода в отставку. Зарождение недоброжелательства этого Роговицкого к нашему светочу случилось по смешной и глупой нелепости этак девять лет тому назад, когда ещё только зачинался великий труд написания труда наиважнейшего. В тот знаменательный год полковник как раз едва только оставил свой полк и приехал в родовую свою вотчину, чтобы осмотреть состояние этих своих владений, а также нанести полагающиеся в подобных случаях визитцы своим ближайшим соседям. Роговицкий стремился наладить добрососедские отношения со всеми помещиками в ближайшей округе. И первым делом, конечно же, его внимание привлёк Николай Михайлович, чьё имя уже в ту пору было достаточно известно в среде господ дворян, и Роговицкий почёл за благо сначала нанести визитец ему, тем самым отметив его превосходство над всеми остальными. Однако в противоположность его надеждам на радушный приём Карамзин принял его холодно, сославшись на неотложные дела, которые ожидают его незамедлительно, и предстоящий скорый отъезд из именьица в столицы, а мы знаем, благодарные мои читатели, что отговорки великого изыскателя не являлись едва прикрытым лукавством и чертой чёрствого характера, мы можем теперь только догадываться, какие богатырские думы в то время кипели в его уме перед зачином труда небывалого. Но об этом никак не мог догадываться и даже вообразить себе Роговицкий, что холодность к нему не пустое высокомерие и не хвастливое чванство, притом и Карамзин ничего ему не объяснил, а потому почуял он в его немногих словах предвзятое мнение и недоброжелательство и даже презрение известного писателя.

– Вот, вот они, столичные любимцы! – уже через несколько дней говорил он в окружении мелкопоместных помещиков и обнищавших дворян у себя в господском доме, с которыми уже вскоре он сошёлся на короткую ногу после неудачного визита к Карамзину.

– Знать они никого не желают по причине своей гордыни и чванства. Других людей для них не существует!

Эти неправедные слова довелось выслушивать и мне, когда я, ещё церковный служка, бывало, наезжал к нему с прежним нашим дьяконом, отцом Михайлом, который всякий раз в этих случаях брал меня с собою, приговаривая: «Надлежит и тебе, Кузьма, поглядеть, как люди – то живут, особливо наделённые богатствами несметными и славою людскою, имя которых есмь прах земной. Иначе как служить-то ты будешь, когда в чин войдёшь!» Правда, в те юные годы, а было мне тогда отроду всего восемь лет, я слабо понимал причины раздоров среди людей, о которых говорилось за столом, также мой неокрепший разум не был в состоянии и в малой степени осмыслить значение имени Карамзина, и только многими годами позже я хотя бы в какой-то степени осознал смысл и значение его великих творений для русской литературы и в особенности для прозрения в тьму вековую минувшей жизни наших далёких предков. Миновало с той поры около пяти лет, разлюбезные мои читатели, когда ничего не подозревавший о творившемся кипении умов в стане Роговицкого Карамзин внезапно возвратился в свою родную Михайловку, чтобы внести некоторые дополнения и уточнения в рукопись «Истории»…, также чтобы продолжить и само написание последующих её разделов. Можно было бы предположить, что за столь длительный срок страсти полковника и его клевретов по отмщению зазнайке и гордецу соседу, а на самом-то деле светочу российской словесности за якобы нанесённую, теперь уж, конечно же, им всем страшную обиду давно улеглись и успокоились. Ничуть не бывало. Разогревание недоверия и отвержение его личности сложились годами как насущная потребность, вносившая в монотонную и довольно однообразную их жизнь некоторое разнообразие и развлечение. Сами образовались таким образом даже определённые мифы. Так, твёрдо в их кругу считалось, что литератор-зазнайка, погрязший в подлом возношении над соседями, ничуть не менее достойными всяческого уважения, но, к сожалению, не наделёнными судьбой столь же высокими талантами, – человек в жизни слабый и по-женски чувствительный. Поводом к тому послужили повести Карамзина, имевшие распространённый в то время романтический настрой, коих никто из них не удосужился прочесть, но зато без тени сомнения все пользовались слухами и женскими восторгами, толкуя их на свой лад. Одним словом, приезд Николая Михайловича оказался куда как кстати для этой компании, не находившей себе какого-либо иного, более достойного применения и развлечения. Таким образом, прослышав о появлении в их весях прославленного всей Россией сочинителя, кипение страстей в головах его ненавистников достигло градуса наивысшего. И это их постепенное и одновременное для всех потемнение рассудка в конце концов вылилось в их общий злой умысел – первым каким-либо попавшимся им на скорую руку способом досадить своему ненавистнику.

Случилось это в один из тех безумных дней, когда всё их негодующее сообщество после плотного обеда собралось на веранде барского дома, вокруг самого хозяина, неоспоримого их вдохновителя и предводителя всех их начинаний, который c томиком повестей Николая Михайловича в руках, заимствованного им у его же жены, обратился к ним с речью.

– Послушайте-ка, господа, наш-то умник чем занимается! Вот, к примеру, его весьма посредственная повесть «Бедная Лиза», – прочёл он, стараясь придать голосу подчёркнуто слезливую интонацию. – Одно уже это название вызывает у настоящего мужчины естественную улыбку.

И далее он зачитывает им некоторые самые трогательные места этой прелестнейшей, сострадательной истории о несчастной девушке, подвергая всё грубым насмешкам и превратному истолкованию.

– Ну, посудите сами, достойно ли человеку, пережившему жестокие схватки с неприятелем, заниматься женскими юбками, чувствами и прочей подобной дрянью! Ну, не слюнтяйство ли это? Даю самое верное слово, что оно именно и есть, пошлое, бабское слюнтяйство, и кто же он после всего этого, наш объявленный всеми кумир, как не угодник, бабский юбочник и лизун! Вся компания с воодушевлением и восторгом поддерживает все эти его насмешки и негодование Роговицкого, и всё это и тому подобное «варится» в их головах несколько дней кряду, пока с языка полковника не слетает следующее:

– Верно, други мои, нам следует хорошенько проучить нашего барбоса-пачкуна, этакого негодника, чтоб он впредь не зазнавался и не задирал перед нами своего чувствительного носа. Немедленно угодливая на все проделки своего предводителя шайка бессовестных людей с готовностью откликается на этот его необдуманный призыв. Но тут они пускаются в споры, рассуждения и измышления, чем бы таким этаким и, главное, каким образом досадить зазнайке-соседу побольнее и, главное, придумать, как бы им самим впоследствии не пострадать из-за всего этого затеянного ими баловства. Ведь и до них доходят слухи, что объект их злонамеренных выдумок имеет доступ к самому государю императору. Неизвестно, сколько бы времени в умах этих бессовестных господ боролись два противоположных желания – низость и страх, когда б сам Роговицкий не взял всё на себя.

– Не бойтесь, други мои, – возгласил он. – Всё дело мы обставим таким образом, что комар носа не подточит, – говорил он, заранее усмехаясь от уже придуманного им способа отомстить обидчику, – а если уж что-то пойдёт не так, я всё свалю на мою дворню; коли придётся лишний разок их отстегать, так не беда, даже им на пользу пойдёт. Но это крайний случай, господа, нашему чувствительнейшему носу ещё сильно придётся голову поломать – что да как?! Так что, скорее всего, господа, наша проделка останется без всяких последствий.

– Уж коли действительно так всё обстоит, – единодушно вскричали сподвижники полковника, – то дело говоришь, но скажи, скажи нам, в чём суть самого действа?

– А вот в чём, мои дорогие други, – отвечал он им. – Дошло до меня, что наш сладчайший, cлёзолюбивый писака точит ещё одну свою слезливую пьеску. Вы наверняка догадались уже, друзья, да, верно, нам всего лишь надлежит как-то исхитриться и стянуть её из-под самого его носа. Вот потеха-то выйдет, господа, уверяю вас, он море слёз прольёт, наш этот нежнейший книголюб, узнав о случившейся беде. Компания господ во главе с Роговицким ещё долго предавалась веселию и смакованию мучительных последствий их злой грядущей проделки для их ненавистного противника Карамзина, сбиваясь порою уже на совсем фантастические планы отмщения, а в это же самое время, драгоценнейшие мои читатели, сам источник и цель всех этих безумств и вакханалии компании Роговицкого, Николай Михайлович, не ведая о заговоре, отдохнувший и посвежевший в родной обители, сиживал в своём любимом кабинете, помещавшемся на втором этаже барского дома, почитывая уже готовую рукопись и внося в неё необходимые изменения и поправочки. Погода стояла прекрасная. Лето в полном расцвете всех своих животворящих сил, деревья и травы благоухали, наполняя эфиры неповторимыми ароматами, птички, Божьи создания, щебетали и заливались, дополняя общую радостную картину. Хотелось жить и любить все существа, которые копошились в воздухе и на земле».

Тут дьячок пускается в длительное лирическое отступление, которое мы за неимением времени пропускаем, признавая в дьячке натуру поэтическую и возвышенную, и останавливаемся на том знаменательном моменте его рассказа, где он сообщает подробности самой кражи рукописи Карамзина. «Теперь же, почтеннейшие мои читатели, наступило время приступить к огорчительнейшей цепи воспоследовавших за этим событий, приведших непосредственно к самой утрате Карамзиным ценнейшей части его неоценимого труда, а именно его «Примечаньицев» к Истории государства…». Эти самые «Примечаньица» являли собой неотъемлемейшую и ценнейшую часть всего его колоссального труда, этой великой работы, так как без них сама «История Государства…» подвисала в воздухе, теряя свою крепкую опору, а потому и силушку, поскольку в них Николай Михайлович даёт свои подробнейшие разъясненьица к любому историческому лицу, событию и историческому фактику, прилагая надлежащие документики, справочки или же отсылочки к розыскам своих предшественников, историописцев, ранее исследовавших, каждый в своё время, какой-либо из приведённых им фактиков. Среди них, любознательные мои читатели, мы встречаем такие славные имена, как: Татищев, Болтин, Щербатов, Шлицер, однако в дальнейшем нашем рассказце мы более не коснёмся их славных имён. Конечно же, Роговицкий, замысливший недоброе дело, и представить себе не мог, на что он собирался покуситься, а надумал всё исполнить он вот каким подлым образом. Созвав дворню перед барским домом через несколько дней после того злодейского их сборища, где открыл приспешникам свой злой умысел по похищению рукописи Карамзина, сам вместе с управляющим стоя на крыльце, он объявил им:

– Слушайте, мои холопы, поручаю вам важное дело! Знаете ли вы моего врага – того барина, что живёт по соседству в Михайловке?!

– Не видели, батюшка наш, но знаем, что таковой обретается неподалёку, – отвечали ему холопы.

– Так вот, этот мой враг сейчас ненадолго появился у себя в имении и через некоторое время, неизвестное мне, сможет ускользнуть от меня неотмщённым… Потому повелеваю вам поторопиться, то есть вам нужно так исхитриться, чтобы изъять у него рукопись, которой, как достоверно мне стало известно, он теперь изволит заниматься. Постарайтесь угодить мне, а то вы меня знаете!

Тут же вперёд выходит старейший из дворовых Роговицкого и, поклонившись ему в пояс, отвечает от имени всех собравшихся:

– Помилуй, господин наш, служил я тебе верой и правдой много лет и исполнял все твои приказания, как есть в точности…

– Верно, верно, Дормидонт, – перебивает его Роговицкий, – я знаю тебя, ты хорошо служил мне всегда, постарайся и на этот раз для меня.

– Но, батюшка наш Гаврила Михайлович, ведь теперешнее-то делушко того, сущая кража выйдет! Как же мы потом перед Богом-то отвечать будем?! Помилуй нас Христа ради, не страшно наказание, коли нас споймают холопы того барина-то, перед Творцом отвечать – вот что беда, кара великая за этакий грех!

– Об этом не думай, Дормидонт, не вы, я за вас перед ним отвечу, беру весь грех на себя, так и знайте. После таких слов как не хотели дворовые, а пришлось им волей-неволей исполнять барское повеление. Посовещавшись какое-то время, они измыслили один очень нехороший, предательский ход, а что им ещё оставалось делать-то в их подневольном положении! Суть их умысла была касательна такой необъяснимой и невещественной материи, какой представимо бывает понятьице – любовь. Она, голубушка, цветёт порой посреди самых неблагоприятнейших и запретных условий жизни. Таковой назидательный, но, безусловно, печальный и грустный пример имел место и здесь, в самой гуще назревавших событий, о которых идёт речь в нашем рассказце.

Несмотря на строжайший приказ Роговицкого своим холопам не встревать ни в какие сношения с крепостными Карамзина, они всё-таки порою случались и не однажды, да и как им было не быть, когда граница между владениями обеих этих господ проходила то по лесу, то по речке, а также и по полям, и по всем их пажитям. Там-то сама жизнь и сталкивала их крестьян, если уж не головами, так боками. Пойдут, к примеру, бабы Роговицкого в лес по ягоды, глядь, а соседские-то девки их там же собирают, и пойдут меж ними такие заковыристые разговоры и взаимные пересмешки, что только держись. К примеру, одни говорят: «Как ваш барин-то к вам миловаться приходит? Небось и не жалует вас вовсе». Противоположная сторона тоже не отстаёт, в свою очередь подзадоривает: «Это вы все пуганые вашим-то жестокосердом, а наш-то барин хороший, милостивый!»

После этого пойдёт у них такая перебранка, что не столько ягод насобирают, сколько разных словечек обидных друг на друга напридумывают. Однако по прошествии некоторого времени посреди раздоров двух враждующих сторон родилась и исподволь начала виться и завиваться совсем другая ниточка, и, как я уже упоминал, мои милые, та ниточка струилась любовная. Был у Роговицкого замечательнейший плотник, Степан, умел он топориком владеть виртуознейшим образом. Ещё в юные годы Степанушки приметил управляющий в нём зачатки этого таланта, заблаговременно уведомил о том Роговицкого во время одного из его коротких наездов из его полка и по его же наказу отдал потом его в учёбу замечательнейшему столяру-краснодеревщику Роговицкого – старику Архипычу, который по старости лет несколько утерял былую точность рук и начал хуже справляться со своими обязанностями по ремонту барских мебельных гарнитуров и со всякой другой плотницкой работой. Многое перенял Степанушка у своего учителя, да и сам Архипыч, видя его усердие и очевидный талант, был рад, что нашёлся на старости лет ему достойный ученик, кому можно было спокойно передать все его хитрости, знания и умения, которыми он сам когда-то владел в совершенстве. Такие искусники, каким стал Степанушка, у Роговицкого были на особом счету, им дозволялись некоторые вольности, неведомые остальной дворне. Так, Степанушке была предоставлена свобода совершать лесные прогулки при условии оповещать предварительно управляющего, где его можно будет сыскать в случае крайней необходимости. В лесу Степанушка отыскивал необходимые ему деревца, сучки, из которых по своему же собственному замыслу изготавливал смешные фигурки, шкатулки с секретом или что-нибудь ещё занимательное на радость и восхищение барина с барыней да и ему самому на удовольствие. В лесу-то и произошло его знакомство с Прасковьюшкой, крепостной девкой Карамзина, вскоре обернувшееся в запретное чувство между двумя трепетными их сердцами. В отличие от других дворовых девок Прасковьюшка отличалась удивительной скромностью в поведении и характере, то ли по возрасту своему, а было ей в ту пору всего пятнадцать лет, но скорее всего, по душевной своей тишине и чистоте, отчего и прозвали её молчальницей. Вместе со своими подружками прислуживала она в барском доме, а в свободное время, обычно по вечерам, занималась вышиваньицем и в этом деле благодаря своему упорству и усидчивости достигла такого умения, что даже барыни – две престарелые сестры Николая Михайловича, жившие постоянно в имении, – всегда отличали перед другими девками её работы – красивые скатёрки и покрывальца. Настоятель нашего храма в те годы отец Виссарион, иногда навещавший барынь, тоже заметил кротость и какую-то беззащитность Прасковьюшки и за это её качество назвал её Голубкой, и с его-то лёгкой руки прозваньице это так и пристало к ней, так что в дальнейшем никто в доме её иначе и не называл.

Как завилась любовная ниточка между Степанушкой и Голубкой, при каких обстоятельствах, известно не было, но и без того представляется очевидным, что только в лесу она и могла завиться, да, только там и имела она возможность продолжаться. Ведая о вражде своих хозяев, сколько слёз пролили они ввиду неразрешимости их дальнейшей судьбы. Только они не знали, что ещё худшее горюшко вот уже поджидает cкоро их впереди. Между тем дворовые Роговицкого долго ломали свои головушки, так и сяк прикидывая способы и возможности, чтобы им подступиться к исполнению строгого барского наказа, и всё никак не находили возможностей исполнить желание барина, пока кто-то из них не подслушал случайно, среди бабьих сплетен в девичьей, а уж от бабы, скажу я вам, мои милостивые государики, если дело коснётся любви или любовных секретов, не укроется ничего. Так-то и на этот раз не утаилась от них несчастная любовушка Голубки и Степанушки, несмотря на все их особые предосторожности.

И только дворовые овладели этим секретом, как сразу же в их головах произвёлся на свет пагубный планец использовать зацепочку – любовь Голубки и Степенушки – и тут же, нисколько не медля, подступились они к нему и стали его склонять и упрашивать, чтобы умолил он свою Прасковьюшку разведать, где помещается та самая рукопись, которую им барин поручил исхитить. Долго противился им Степанушка, несмотря на все их мольбы и отсылки к той страшной расплате, которая ожидает их в случае, если они не исполнят строгий наказ барина. Но Степанушка оставался твёрд и ни на какие уговоры не соглашался, хотя страшное наказание грозило ему первому, ведь дворовые в случае его отказа обещали немедленно открыть Роговицкому всю подноготную о преступной его связи с Голубкой.

Но Степанушке легче было самому сгинуть, чем подвести своё сокровище – Голубку, да он и думать боялся вовлечь единственную свою судьбинушку в грязное, нехорошее дело. Вот тогда-то Голубка и заметила при последней их встрече, что милый её дружок терзается какой-то тайной мукой, заботушкой, и принялась она выпытывать у него, что и почему: «Всю правду расскажи мне, милый, всё, что на душе у тебя и отчего так задумчив и так невесел, отчего мучаешься и страдаешь, ведь теперь всё равно не будет у меня ни минутки радости, пока не поведаешь мне всё, до единого словечка». Как умел, отрекался Степанушка, очень уж не хотелось ему огорчать свою Голубку всеми теми печальными обстоятельствами строгого приказа барина, обернувшимися для него самого такими особо тяжкими последствиями, но Голубка была настойчива, укоряя его, что он ей не позволяет разделить вместе с ним эту тяжкую напасть, в которой сам теперь пребывает, и в конце концов после продолжительных колебаний он признался ей, в чём заключалась вся его беда и мучение, ставшие теперь их общей напастью. Голубка сперва поплакала о кручинушке, приключившейся с ними, а потом сказала своему милому, что, как ни дурно и ни грешно перед Богом то дело, какое заставляют их сделать, а выбора у них не осталось и поневоле, хочешь не хочешь, а придётся им преступить грань дозволенного. Далее, мои любезные читатели, cобытия уже следовали своим естественным чередом. Прасковьюшка поведала милому дружку, где располагается искомая рукопись её барина, он, в свою очередь, объяснил всё пребывавшим в томительном ожидании мужикам, и те, отрядив из своей среды особо ловких молодчиков, послали их совершить самую опасную и в то же время очень подлую часть дела. И те совершили её без всяких на то помех, так что уже к вечеру этого же дня часть рукописи «Истории…» находилась в руках Роговицкого.

И он, сгорая от нетерпения, в неистребимом желании своём скорее посмеяться вместе со своими друзьями над никчёмным, слезливым писателишком, не откладывая дело в долгий ящик, углубился в чтение наконец-то полученной рукописи. Могу ли я передать вам, мои милые государики, всю степень того удивления, разочарования, смущения, наконец, страха – словом, всю ту гамму непередаваемых чувств, которую испытал и, я бы даже сказал, пережил Роговицкий, когда вместо «слабой пьески», которую он рассчитывал увидеть, чтобы уже вскоре затем снова выставить своего ненавистного соседа в самом недостойном, позорном и неприглядном виде перед своими ближайшими соседями и друзьями, он нашёл написанную превосходным языком, объёмистую часть могучего труда по истории родного отечества, и среди прочего он ещё находит некие «Примечания» – скрупулёзную вещь, воочию показывающую, какого титанического труда стоило автору написание этой самой «Истории…»! Именно, в этот-то самый момент Роговицкий с ужасом и понимает, на какого масштаба человека он покусился и чего стоят его копеечные обиды на такого человека. Не знаю, милые мои, устыдился ли он в тот миг своих глупых сборищ, гульбы и пустой болтовни. Ясно одно, что со всей полнотой он теперь осознаёт, какие дела влекли соседа и не давали ему откликнуться с чистым сердцем на его добрососедское приглашение, теперь Роговицкий видит с совершенной очевидностью, что вся его обида на великого деятеля земли русской лишь пошлый его каприз, его, не имеющего никакого представления, с каким человеком он вздумал чваниться и у кого посмел изъять неоценимую часть работы. Но это ещё малая часть всех тех бед, которые теперь с ужасающей силой сваливаются на него, так, среди прочего он неожиданно обнаруживает некую кипу бумаг, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении перепиской писателя с государем, и в ней ему попадается на глаза черновой набросок ответа Карамзина государю императору по поводу своевременности проведения реформ, предусматривающих в том числе и вопрос облегчения положения крепостного крестьянства с возможностью его дальнейшего освобождения от крепостной зависимости. Роговицкий со страхом осознаёт, что он вторгся в государственную переписку. В полном смятении он мечется из комнаты в комнату, не понимая, что ему следует предпринять, ведь обратного хода – немедленно вернуть владельцу похищенную у него рукопись, – по-видимому, нет, так как остаётся совершенно неясным, обнаружил ли сосед уже свою потерю или же ещё нет. Смятение Роговицкого продолжается несколько дней, достигая точки кипения, но способа вернуть похищенное так никак и не обнаруживается. В имении Карамзина в это же самое время происходило что-то примерно в том же духе Тем же злополучным вечером, когда украдена была рукопись, Николай Михайлович, ничего не подозревая, надумывает снова засесть за продолжение своей многотрудной работы и вскоре с ужасом и растущим негодованием обнаруживает, что столь драгоценная для него рукопись куда-то исчезла, всё это происходило в его личном кабинете. Он и представить себе не мог такое, нет слов, мои государики, передать вам всю меру негодования благородного мужа и его всё возрастающего отчаянья, ведь утрата неоценимой части его рукописи, а особливо «Примечаньицев» (они-то и были похищены среди прочего), давшихся ему многолетним упорным трудом, предстают пред его душевным взором невосполнимой потерей. Тут же ещё он вспоминает, как огорчится государь, узнав про то, что издание «Истории государства…» откладывается на неопределённый срок, когда ему уже доложено о скором выходе всего труда в свет. Словом, у Николая Михайловича тоже происходит временное умопомрачение и смятение чувств.

Однако же через два дня он собирается с мыслями и обрушивает весь свой гнев и раздражение на пребывающих в невинном неведении своих дворовых – мужиков и баб. Надобно нам тут сказать, что, несмотря на всю твёрдость убеждений Николая Михайловича сохранять уложения старых законов и старые устои, дошедшие до наших дней и доставшиеся нам со времён глубокой старины от далёких предков, и в том числе крепостное право, в своих непосредственных сношениях со своими дворовыми всегда оставался милостив и никогда не допускал излишних жестокостей при всех случавшихся порою их провинностях.

В теперешних же своих обстоятельствах дошёл до неистовства. Собрав всех дворовых перед крыльцом барского дома, сам же поместившись на балконе и то и дело охаживая плетью его ни в чём не повинную перекладину, в самых гневных словах и тонах обратился к собравшимся со следующими словами:

– Знаете ли вы, что из моего родового дома, из моего кабинета украдена рукопись, ценю которую выше собственной жизни? Как же вы, мои холопы, смогли дозволить такое! Как не уберегли вы жизнь своего барина!

При таких его словах холопы шибко призадумались, оказавшись сбитыми с толка и не понимая, что это такое означает.».. …Не уберегли жизнь своего барина!..», когда барин-то вон он, стоит себе перед ними живёх-здоровёхонек, но уже вскоре разъяснились между собой, что, по всей видимости, это есть не что иное, как то, что барин ихний заболел тяжкой, смертельной болезнью и, дескать, они-то сами его и заразили. От этих всех неутешительных умозаключений они не на шутку опечалились, ведь своего барина они любили.

А Николай Михайлович в это время, продолжая крушить перекладину, добавил к уже им сказанному следующее:

– Теперь же берегитесь, вы получите такое наказание, что даже внуки ваши будут помнить, как следует беречь и оберегать своих господ! – После этого он уже конкретно уточнил, что от них, собственно, требуется: Если за два дня вы не отыщете украденную у меня великую ценность…

В этот момент дворовые с облегчением поняли, что их барин не так уж и болен, а ему нужна лишь какая-то драгоценность и об ней им надобно у него хорошенько полюбопытствовать, но пока смолчали, боясь его гнева и надеясь узнать это у его управляющего при удобном случае.

– Если же вы за этот срок не дознаетесь, кто оказался тем негодяем, который посмел покуситься на эту единственную мою великую ценность, тогда каждый третий из вас будет запорот до полусмерти! Поручив управляющему проследить исполнение своего приказа, Николай Михайлович отправился в свой кабинет, в котором запершись посвятил остаток дня запылённой бутылке португальского портвейна, доставленной ему из старых его запасников, сохранявшихся ещё c прадедовских времён, к коим по своей ежедневной занятости давненько не прибегал. Дворовые же, пригвождённые невиданным доселе гневом своего любимого барина, долго стояли понурясь, наконец, придя немного в себя и с большим трудом собравшись с мыслями, решились учинить пристрастный допрос каждому из своей среды, чтобы докопаться, кто же из них мог решиться на такое злодейство.

Единственной, кого они решили оставить в покое от волнительного и пристрастного дознания, была кроткая и тихая Прасковьюшка, никто из них не решился потребовать к выяснениям и её, так как и подумать никто из них не мог, что такая чистота и кротость может решиться на подобное злодейство.

А в это самое время виновница всего переполоха… Нет, милые мои, не могу назвать её, мою голубушку, таким прилипчатым и гадким словом, коли она самая настоящая жертва обстоятельств. Сама же Прасковьюшка дожидалась лишь одного: когда все разойдутся, и только-только это случилось и едва лишь барин скрылся в своих покоях, она подошла к управляющему и призналась ему во всём, то есть что это именно она-то и есть виновница всего cлучившегося. Тот, в свою очередь, немедленно поднялся на второй этаж к барину и доложил, что кража уже раскрыта и преступница найдена. Николай Михайлович, едва успевший сделать всего несколько глотков превосходнейшего портвейна и уже было настроившийся на длительные возлияния, был даже немного раздражён такой излишней поспешностью, но преодолел себя и велел немедленно представить преступницу к себе и, оставшись с ней наедине, долго глядел на едва удерживающую слёзы Прасковьюшку, не понимая, для чего и как столь невинное существо могло решиться на столь тяжкое преступление. Гнев, было закипевший в его груди, он до времени сдержал, и единственное, что смущало его в разрешении этого дела, был вопрос: «Почему?». Наконец он и задал его Прасковьюшке.

– По глупости, барин, хотелось на буковки посмотреть, – еле собравшись с мыслями, отвечала она тихим голосом.

– Да уж не наговариваешь ли ты на себя, милая?! – в великом сомнении спрашивал Николай Михайлович не в силах поверить, что вот это нежнейшее существо, зная, какое наказание ожидает похитителя барского добра, могло совершить подобное. – Способна ли ты на этакое дело?

– Способна, способна, барин, – только и нашлась она что ему ответить, но Николай Михайлович, будучи натурой высоких чувств и романтического склада души, всё более и более убеждался, что злодея искать следует не здесь, а стоящая перед ним едва удерживающая слёзы девица лишь случайная жертва в чьих-то руках, поэтому допрос продолжился ещё некоторое время. После длительных увещеваний, расспросов и понуждений, в которых говорилось, что барину требуются не невольные соучастники кражи, а её главный зачинщик, истина наконец восторжествовала. Прасковьюшка не выдержала мучительного для её чистого сердца давления дознания и словесного мучительства, расплакалась и постепенно рассказала, откуда пришла затея с кражей.

Так что уже поздним вечером того же дня Карамзин был осведомлён обо всём «механизме» кражи и её настоящем зачинщике. Несколько дней он обдумывал и решал, как ему следует поступить с главным вором, но, так ничего и не решив, на утро следующего дня, едва дотронувшись до завтрака, приказал закладывать коляску и уже в девять был на дороге к имению Роговицкого, имея твёрдое намерение вызвать мерзавца-похитителя на дуэль.

Что же Роговицкий? Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что накануне поездки Николая Михайловича он после длительной горячки и смятения рассудка в поисках способа вернуть хозяину его украденную рукопись не нашёл ничего лучшего, как покаяться в совершённом, перед соседом. Для чего на следующий же день наметил съездить в стан врага. Так что он находился в пути на той же дороге и в то же примерно время, имея при себе все похищенные бумаги и твёрдое намерение передать себя в руки сиятельного вельможи. И таким образом, неизбежно происходит их встреча, совершенно неожиданная как для одного, так и для другого, экипажи останавливаются, и в первую минуту каждый из них из-за внезапности случившегося не находит слов, так как все приготовленные заранее слова выскочили из головы, будто их и не твердили, и не повторяли бессчётное количество раз накануне, один в припадке раскаяния, другой в буре негодования.

Первым находится Роговицкий, который вылезает из экипажа и раскланивается со словами:

– Так точно-с, милостивый государь, перед вами первостатейный подлец, похитивший из ложного возомнения у вас неоценимое творение разума, в чём перед вами же себя полностью изобличаю. Истинно-с из одного подлого стремления навредить и посмеяться над никчёмной пьеской, но полностью посрамлён-с, не ведал, на что покушался. Отдаюсь в ваши светлейшие руки, приму любое наказание.

После этих неловких покаянных слов Роговицкий немедленно возвращает Карамзину всё им похищенное – рукопись и остальные все бумаги с удостоверениями в их полной целости и сохранности, после чего умолкает, ожидая решения и возможной кары со стороны пострадавшего.

Теперь Николай Михайлович оказывается в большом затруднении, Каких-то ещё несколько минут назад он весь кипел от гнева в твёрдом намерении жестоко наказать Роговицкого – вызвать на дуэль, пригвоздив тем самым его как похитителя, ожидая в свою очередь от него в ответ чего угодно – насмешек, яростного отрицания вины и прочего в том же духе, но никак не смирения и откровенного признания вины. Но когда сам виновник причинённой ему столь тяжёлой душевной раны предал теперь себя сам в его руки и смиренно стоит перед ним, ожидая его решения, горячее его сердце постепенно остывает.

– Полноте, я вас прощаю, – после длительного раздумья наконец говорит он Роговицкому, – рукопись у меня, и я смогу завершить труд всей моей жизни.

– Нет, не могу никак принять-с, не достоин вашего великодушия, преступил черту дозволенного и не могу рассчитывать на снисхождение. Должен понести кару от государя императора, вторгся в недозволенное и потому подлежу закону! – в каком-то исступлении повторяет Роговицкий. Эта его самоотречённость ещё более трогает Николая Михайловича, который и сам был натурой возвышенной и чувствительной, склонной к некоторой экзальтации и порывам сердца. Поэтому и им овладевает высокий душевный настрой, и он со всем своим даром изображения сердечного трепета и мастерством принимается разубеждать своего ещё недавно врага покончить с самоуничижением и готовностью понести наказание за содеянный им проступок. Всё это он обрамляет и усугубляет только что им самим изобретёнными условиями и оговорками, чтобы Роговицкий быстрее пошёл на попятную, первое из которых – в меньшей степени употреблять жестокости при наказании своих крепостных, а второе – продать ему Степана, умолчав о своём тайном желании женить его на Прасковьюшке. Как не жаль было Роговицкому расставаться со своим искусным плотником, но в теперешнем своём положении он готов был и не на такие жертвы. Словом, мои государики, постепенно проштрафившийся полковник оживает духом, понимая, что конфликт каким-то чудом улажен, и даже между обеими сторонами завязывается что-то вроде дружеских отношений, и впоследствии они по-соседски обмениваются визитами. Вместе с тем Карамзин продолжал интенсивно работать над завершением своей «Истории…», и вскоре, к 1818 году, она наконец вышла в свет в двенадцати томах, хотя сама рукопись была уже готова в 1815 году. Тем самым Николай Михайлович упорнейшим многолетним трудом завершил подвиг всей своей жизни, оставив после себя неоценимый труд и показав впервые всем последующим историкам российским, что дают трудоёмкие раскопки в архивах. Несколько слов о том, как сложилась дальнейшая судьба Степанушки и Голубки, после того как они, благодаря возникшей распре между их господами и последующему содействию Карамзина, нежданно-негаданно нашли своё счастье. Восемь последующих лет они прожили вполне благополучно и счастливо, насколько это позволяло их подневольное положение. Но в восьмом годе Степанушка в зимнее время отправился в лес поискать любимые им чурбачки для своих поделок, чтобы порадовать барина, которому был безмерно благодарен за покровительство в его семейном счастье. Но этот его поход оказался опасным, в лесу на него напала стая волков, из коих он убил топором двух, но пал жертвой остальных их сородичей. Не сразу сообщили дворовые Прасковьюшке о случившейся страшной беде, но совсем утаить её они не могли. Узнав наконец обо всём произошедшем, она была сильно потрясена и все последующие дни никак не могла отойти от нежданного свалившегося на неё горя. Промаявшись таким образом три месяца, она тоже отдала Богу душу, оставив после себя четырёх сирот ребятишек.

Узнав о случившейся трагедии, Николай Михайлович был настолько поражён несчастной судьбой этих двух ещё молодых людей, что вскоре сподобился написать небольшой очень трогательный рассказ, включавший в себя все перипетии совсем недавно произошедших событий, но по известным причинам так и не решился его опубликовать, остерегаясь причинить ущерб чести Роговицкого, хотя все имена он и заменил на вымышленные. Со временем рукопись эта куда-то затерялась и после смерти Карамзина среди его бумаг не была найдена, так и оставшись известной узкому кругу лиц, услышавших её из уст самого писателя. Посему, милые мои государики, c особым удовольствием я и завершаю сии строки. C уважением к вам, мои разлюбезные читатели, дьякон храма Рождества Богородицы Максим (по рождению Кузьма Ферапонтов)».

Завершив последние строки моего рассказа, я вздохнул с облегчением, надеясь, что покойный сановник больше не станет досаждать мне каким-либо новым поручением, и намереваясь опубликовать его в неопределённом будущем в каком-нибудь журнале. Но не тут-то было, ближайшей же ночью сухощавый старик вновь ворвался в мой сон. Снисходительно отметив, что я довольно неплохо справился с первой частью предначертанной им мне задачи, он повелел мне уже на следующий день заняться публикацией этого рассказа, причём указал на самый элитный и труднодоступный для авторов журнал. Я попробовал ему объяснить, что вряд ли мне удастся это осуществить в таком известном и популярном у читающей публики журнале, но он и слушать ничего не захотел.

Утром, припомнив очередное навязчивое повеление старика, я возмутился духом против его неотступного насилия не только над моей волей, но даже и над самой моей личностью. Видимо, память моя притупилась, сгладив неприятные воспоминания от прошлых ночных моих кошмаров и сопровождавших их мучительных для меня их телесных проявлений, создаваемых и наводимых на меня несносным стариком. И когда пришло время сна и едва он только смежил мои веки, мучитель объявился сразу же, без промедления и, нехорошо улыбаясь, прошамкал своим беззубым ртом: «Вы, видно, забыли, милостивый государь, мои возможности, так я вам о них напомню!» С этими словами он внезапно исчез, растворившись в зеленоватом сумраке, сгустившемся в отдалении, а через некоторое время, которое я провёл в жутком беспокойстве, беспрестанно оглядываясь по сторонам и не зная, откуда ждать мне напасть, приготовленную мне несносным, мстительным стариком, до меня донёсся многоголосый собачий лай.

Этот тонкий заливистый лай во мгновение ока породил во мне удушающий испуг, лай быстро нарастал, и я вскоре разглядел в отдалённом, туманном сгущении яростно мчавшуюся ко мне на большой скорости собачью стаю. Сердце моё сжалось в предчувствии неминуемой беды, я вгляделся в быстро, с каждой секундой приближающийся ко мне комок и различил не менее двадцати свирепых псов. То есть, конечно же, это была стая собачьих скелетов, и позади неё на скелете лошади скакал безумный старик, в котором я было признал злющего Николая Михайловича.

– Что это вы собираетесь делать, Николай Михайлович, а ещё вас считают благородным, сердечным человеком! – крикнул я каким-то постыдно просящим, срывным голосом, дрожа от испуга.

– И никакой я вам не Николай Михайлович, Роговицкий я, и сердечности от меня, господин упрямец, не ждите, – гаркнул хриплым, ужасным голосом скелет Роговицкого. – Я выбью из вас эту вашу своевольною дурь – упрямиться, когда вам ясно говорят – делай, что тебе повелено, и делай хорошо, как полагается! Нет, у вас одно на уме всегда – упрямство и блажь всё делать наперекор, по-своему.

Оттого, что предо мною находился не Николай Михайлович, а тот самый Роговицкий, по рассказу дьячка, известный своей чрезмерной жестокостью в отношении крепостных крестьян в те старозаветные времена, как вы можете догадаться, смелости мне не прибавило.

– Даю вам десять минут, попытайтесь, если, конечно, хотите, избежать предназначенного вам наказания, – зловеще усмехнулся скелет, – и благодарите за это вашего де… то есть Николая Михайловича.

Едва услышав эти его слова, я всё-таки нашёл в себе силы собраться и опрометью кинулся бежать в направлении редкого леска, который тёмным пятном в белёсом тумане маячил вдалеке. Мне показалось, что я успел сделать каких-то всего несколько скачков, когда позади меня донёсся грозный окрик старика Роговицкого: «Ату, ату его!» – и последующее тяжкое шуршание многих несущихся ко мне ног, нарушаемое лишь топотом лошади Роговицкого и моими собственными скачками, но, видно, это мне только показалось, так как лесок был почти уже рядом, ясно различимый впереди, в каких-то метрах пятнадцати от меня. Посчитав себя уже избавленным от укусов свирепых псов, я оглянулся назад и c удивлением и нараставшим цепенящим страхом обнаружил, что вся стая, несущаяся ко мне на всех парах свирепым комком, во главе с Роговицким тоже, оказывается, уже была почти рядом. До ближайшего дерева мне не хватило всего каких-то нескольких метров. Я рассчитывал подняться по его стволу довольно быстро, надеясь успеть стать недосягаемым для беснующихся псов. Но, увы, не успел, и потому мне пришлось, испытывая адову боль от не менее десятка собачьих укусов, тащиться кое-как к дереву, собрав все имевшиеся ещё у меня силы и волоча при этом на ногах трёх упиравшихся самых быстрых и свирепых псин. И потом, когда с невероятным усилием я всё же сумел добраться до него, мне пришлось ещё карабкаться по нему наверх, хватаясь за сухие ветви давно высохшего дерева, ухитряясь при этом дробить их черепа своими тяжёлыми ботинками. А Роговицкий в это время с видимым удовольствием озирал мои муки, подзадоривая плёткой и окриком своих подопечных. Наконец-то я добрался до безопасного сука, на котором кое-как устроился, ощущая себя в недосягаемости от плётки зверя-крепостника и его злющей собачьей своры. Конечно же, я был несказанно доволен этим своим относительным успехом, но боль покусанных в кровь ног не давала мне ощутить всю полноту радости моего спасения. Бешеная стая собачьих скелетов всё время после этого, оглушая унылые окрестности, продолжала носиться вокруг чахлого моего деревца, ещё надеясь изыскать способ каким-то образом дотянуться в сладостном укусе до моих и без того потрёпанных лодыжек. Сам же Роговицкий продолжал удовлетворённо наблюдать за мной, скорчившимся в неудобной позе на корявом суке, с разодранными штанами и с гримасой страдания на лице.

– Думаю, сударь, вы получили достаточно и именно всё то, чего вполне заслужили своим упорным непокорством, – крикнул мне напоследок свирепый старик, подскакав поближе к деревцу, на котором я помещался, и на скаку осадив лошадь так, что вся она вздыбилась на задние ноги.

– Запомни хорошенько, в следующий раз тебе уж не уйти от меня! Исполняй веленное тебе, иначе берегись!

– Да пошёл ты, придурок, козёл засохший, сгнил ведь весь, провонял, а туда же ещё, мне грозит, хорохорится! Я для тебя, козёл, если только попадёшься ещё хоть раз мне, пару гранат разрывных приберегу! – не сдержался я с досады от сознания, что мне угрожает какой-то давным-давно упокоившийся субъект, да к тому же ещё так бесславно проявивший себя в отношениях с нашим великим предком.

– Вона как заговорил, наш молодец! Думаешь, ушёл уже от меня и можешь теперь болтать всё, чего тебе вздумается?! Ошибаешься, вижу, что ещё ничему ты не научился. Придётся, сукин сын, тебя опять поучить хорошенько. С этими словами Роговицкий, гремя своими костями, тяжело соскочил со скелета своей лошади, после чего, подойдя к ней, начал копаться в пристёгнутой к седлу сумке и вскоре вытащил из неё небольшой плотницкий топорик. – Нашёл, – доверительно подмигнул он мне, после чего, насвистывая какую-то песенку, направился к деревцу, на котором я томительно наблюдал за его зловещими приготовлениями, с тоской подумывая, когда он всё-таки уберётся восвояси со своей собачьей сворой, и только теперь я наконец сообразил, каким образом он решил меня проучить.

– Эй, Роговицкий! Беру слова обратно, сгоряча сболтнул, не подумавши, – крикнул я просительно, со страхом следя за каждым ударом по деревцу его топора, но Роговицкий только злобно в ответ усмехнулся, убыстряя свои движения. Мне очень повезло, не понимаю, каким образом мне это удалось, но когда деревце затрещало, клонясь под моей тяжестью, я, инстинктивно ища себе спасения, каким-то неведомым чудом сумел уцепиться за ветви соседнего деревца, столь же хилого, как и первое, и потом с большим трудом и напряжением всех моих сил сумел перебраться в более безопасное место, поближе к его стволу, и там устроился как мог. Роговицкий, в первый момент увидев, что каким-то чудом мне удалось избежать падения и тем самым избавиться от его очередного истязания, явил во всей красе присущий ему дикий, необузданный темперамент, с яростью запустив в меня свой топорик, одновременно чертыхаясь и поминая меня всеми известными ему ругательными словами, но и здесь опять промахнулся. И потом, когда я уже перелезал поближе к стволу дерева, он снова продолжал со вниманием наблюдать за моими неловкими, cудорожными движениями, надеясь, что я всё-таки сорвусь и, таким образом, всё-таки попаду ему в руки. Но мне всё удалось, ему же, по-видимому, не захотелось ещё раз заняться рубкой очередного деревца, весьма возможно и то, что он уже устал, или же, вероятно, он заметил, что провидение благоволит мне, и потому спорить с ним не решился.

– Повезло тебе, сукин сын, но берегись, попадёшься мне, хотя бы один ещё только раз, узнаешь, как Роговицкий наказывает непокорство и своеволие! – говоря это, он погрозил мне своим скрюченным, состоящим из мелких суставов пальцем, после чего прибавил: – Роговицкий зря не болтает. Утро далось мне нелегко, хотя я и проснулся довольно рано, но отнюдь не по собственному произволению, а из-за сильнейшей боли в ногах. Разбудив жену, я показал ей, что сделали со мною псы Роговицкого, давая и ей ощутить меру её вины за мои страдания, ведь была же у неё реальная возможность избавить меня от них. Следы от укусов покрывали мои ноги от щиколотки до колен, выглядели они в виде иссиня-фиолетовых пятен. Но женщины не столь чутки к нашим болям, поэтому я услышал от неё не совсем то, на что рассчитывал.

– Вот так дела! – посочувствовала она. – Никогда не видела такого. И чего теперь он от тебя добивается?

– Чего, чего, – отвечал я, несколько уязвлённый отсутствием в ней и капли сочувствия и понимания её собственной вины, – требует опубликовать мой рассказ в самом популярном журнале, а ты знаешь, что туда берут рукописи только самых известных авторов! У меня нет там никаких шансов.

– Ты сходи и просто отнеси туда свою рукопись, ведь другого от тебя он не требует, ведь правда?! Так что не переживай особенно, – весьма мудро опять посоветовала она. Так я и поступил: притащившись на работу, конечно, с большими трудностями и мучениями из-за боли в ногах; я благополучно отпросился у своего начальства, встретив с его стороны сочувствующие и всё понимающие взгляды, а потому не задавшего мне ни одного вопроса о причинах столь скоропалительной моей отлучки, слишком очевидно она была написана на моём сморщенном от боли лице. Затем, опираясь на сучковатую трость, подаренную мне когда-то много лет назад товарищем, долгое время без дела валявшуюся в кладовке как совершенно бесполезная вещь и теперь так кстати оказавшуюся мне чрезвычайно полезной, я поплёлся в редакцию названного мне привередливым стариком журнала, где и отдал её в секретариат.

Ответ пришёл ко мне примерно через месяц и был тривиален, находясь в полном соответствии со всеми моими предварительными ожиданиями: «Ваш рассказ по своему содержанию не отвечает актуальным проблемам современности, а по своему уровню не соответствует принятым в нашем журнале высоким, художественным требованиям!» Ответ оказался на удивление предсказуем и лаконичен. Я не пытался бороться за свою рукопись, не просил встречи с главным редактором или, по крайней мере, с его заместителем, как иногда это делают некоторые особо настойчивые авторы. Я забрал рукопись и на этом счёл свою миссию перед привередливым стариком вполне исполненной, ожидая дальнейшего развития событий, а что они воспоследуют и непременно скажутся на ком-то из руководства журнала, причём отнюдь не в обнадёживающем своём виде, я нисколько не сомневался. И они, действительно, последовали уже через три дня. Ближайшую же ночь и несколько следующих за ней я провёл довольно спокойно, без сновидений и мук, если не считать только колющих болей в щиколотках – последствия собачьих укусов. Конечно, злобный старик мог бы ещё мне вменить в непокорство мою очевидную пассивность и отсутствие каких-либо энергичных попыток добиться своего, протолкнуть рукопись в редакции, но по какой-то так и оставшейся неизвестной мне причине он не захотел этого делать, видимо, направив всё остриё своего вспыльчивого характера на руководителей редакции. И таким образом, я получил приятную возможность отдохнуть от тяжких мук и беспокойств предыдущей ночи.

Утром третьего дня после моего ночного (во сне) столкновения с собачьей сворой Роговицкого, утром, ровно в девять часов, в моей квартире раздался резкий телефонный звонок, то, конечно же, звонили из редакции, как оказалось, это был тот самый заместитель главного редактора. Но теперь от его неприступного, полного внутреннего холода голоса, который мне довелось ранее услышать, пока регистрировали мою рукопись в секретариате, не осталось и следа.

– Прошу вас, срочно приезжайте, привезите мне ту самую вашу рукопись, мы подумали и всё-таки решили её напечатать! Я очень вас прошу, только обязательно принесите её мне сегодня же. Поверьте, мы её опубликуем сразу же, первым эшелоном, в долгий ящик откладывать её не будем. Обещайте мне… – униженно просил он, и мне показалось, что со мною говорил совершенно другой человек, до того переменился сам тембр его голоса.

Предвидя нечто подобное, я намеревался немножечко покочевряжиться, чуть-чуть проучить не в меру зазнавшееся руководство известного журнала, всем своим прошлым опытом привыкшее к резким оценкам и нелицеприятным характеристикам поступавших к ним произведений. Но, услышав эти его униженные слова: «обещайте мне», слова совершенно «раздавленного» человека, я передумал и дал согласие без промедления принести рассказ. Что вскоре и выполнил, передав рукопись в руки названного им сотрудника, и уже через два месяца, вне всяких планов, рассказ был напечатан, правда, навещать редакцию мне пришлось ещё несколько раз, внося некоторые незначительные правки в текст по рекомендациям сотрудника-рецензента, который наблюдал за её прохождением, и потом, просматривая сигнальный экземпляр рассказа.

В один из таких приходов в редакцию мне довелось снова встретиться с заместителем главного редактора, теперь его трудно было узнать: лицо его в области правого глаза затекло и на нём красовался большой, сизо-жёлтый синяк, затем одна рука его была забинтована и висела полусогнутой дугой, другою же рукой он опирался на массивную палку, так как сам он был довольно тяжеловат, и при этом ещё подволакивал ногу. На него было больно смотреть, и он прочитал в моих глазах полное сочувствие и понимание, ведь и я продолжал ещё хромать и тоже опирался на палку, так как боль от собачьих укусов ещё отдавалась во мне весьма ощутимо.

– Он едва не забил меня до смерти, – прохрипел он доверительно, морщась при каждом слове, как близкому человеку.

– А кто – он? – спросил я, полагая, что он знает своего истязателя. Но он не знал и потому недоуменно воззрился на меня:

– Ну, этот самый, злющий старик с кнутом на огромном таракане! Он так бил меня беспощадно! – Слёзы покатились по его лицу, он снова переживал события ужасного сна. Мне пришлось вкратце рассказать ему о действующих «персонажах» наших мучительных снов и о самих причинах, заставлявших их действовать подобным образом.

– Неужели такое смог бы сделать сам Николай Михайлович?! – усомнился он.

– Думаю, что в вашем конкретно случае, вероятнее всего, действовал крепостник Роговицкий, имевший устоявшуюся привычку подобным образом расправляться со своими крепостными, но и Карамзин сумел бы доставить вам массу неприятностей. Мне пришлось порассказать ему о своих ночных злоключениях, где мучителем выступал сам известный писатель.

– Что вы хотите, те времена тоже отличались жестокостью и скорой расправой, хоть и вельможа, а в иных ситуациях так сущий зверь, к сожалению, ничего не изменилось и до сих пор, – припоминал я свои страдания. Расставаясь, мы пожали друг другу руки и обнялись, словно близкие люди.

– Если у вас появится что-нибудь новое, обязательно приноcите, я постараюсь вам посодействовать, – заверил он меня на прощание.

Я сильно не злоупотребил его щедрым предложением, но всё-таки с тех пор несколько моих весьма скромных литературных опытов появились на страницах известного журнала, и я даже приобрёл в окололитературных кругах некоторую известность. Но на этом моё, так сказать, общение со старцем, увы, ещё не прекратилось, он продолжал меня донимать, вскоре навязав мне ещё одно безотлагательное дело.

После публикации моего рассказа в том известном журнале, ближайшей же ночью, он снова объявился в моём сне в своём любимом стареньком сюртуке, носить который, видимо, ему доставляло удовольствие. Пытаясь изобразить любезную улыбку, он проскрипел:

– Дело сделано, милостивый государь, вы вняли моим увещеваниям, и я не останусь перед вами в долгу и вознагражу вас по достоинству.

– Побойтесь Бога, Николай Михайлович, какие могут быть счёты между нами! Вы от меня требовали это сделать, ну вот я это и сделал, и никаких таких даров и наград мне от вас не требуется. Несколько раз я ещё попытался разубедить его не навязывать мне какие-то совсем мне не нужные дары, но упрямый старик твёрдо стоял на своём. Более того, мои отговорки опять начали всё более и более выводить его из терпения.

– Опять вы смеете прекословить мне, милостивый государь! В моём праве желать вознаградить вас или наказать! – воскликнул он, сверкая очами. Какого же ляда вы мне снова прекословите?! Или вы уже позабыли, чем грозит вам ваше препирательство и непокорство?! Я немедленно предпочёл умерить свои возражения, ища обходные пути к отступлению.

– Нет, нет, я, конечно же, ничего не забыл, – отвечал я поспешно. Однако я хочу обратить ваше внимание, что этот ваш подарок мог с годами затеряться из-за значительных перемен в самом ландшафте той местности, там, где вы когда-то, давным-давно его спрятали. Да и вообще, подумайте над тем, как много минуло с той поры разных событий, когда, так сказать, вы в некотором роде вели земную жизнь. Те же войны, переустройство земель, новое строительство – всё разительно могло перемениться с того времени, так что вашу щедрую награду по силам ли мне станет отыскать? Вот отчего я и думаю, стоит ли уж мне этим… – я не успел договорить, как он уже перебил меня.

– Знаю я всё, знаю! – заорал мне в ухо несносный старик. – Не воображайте себя, милостивый государь, слишком большим умником, – презрительно добавил он, стараясь унизить и уязвить моё самолюбие побольнее. Явив, таким образом, предо мной полное своё превосходство, он затем принялся растолковывать мне, как следует добираться до нужного места и как там устроиться и потом отыскивать спрятанный клад.

– Место самого клада вам напрямую покажет пастух, выходящий из леса со стадом, покажет он механически, так как живёт он механически, как теперь у вас многие живут, ничего не замечая. Естественно, о существовании клада он не знает и ничего о нём не подозревает, – этим уточнением он завершил свои поучения. Утром следующего дня я отправился на работу, где долго упрашивал своего начальника дать мне отпуск за свой счёт на десять дней. По моим прикидкам, этого времени мне должно было с лихвой хватить на это дело, и для поиска самого клада, и для его извлечения, а также чтобы своевременно возвратиться домой. Увы, вопреки моим ожиданиям на этот раз выпросить у начальника согласие на внеочередной отпуск мне так и не удалось. Время было горячее, и наша газета, увеличив тираж, едва успевала выходить три раза в неделю, так что моё отсутствие могло ещё более усложнить и без того тяжёлую ситуацию в редакции. Впрочем, как вы понимаете, меня это шибко не расстроило. Из своего недавнего опыта я уже предвидел, что должно было произойти в ближайшие дни, и спокойно готовился к отъезду. Мои ожидания вскоре оправдались, как это бывало в подобных случаях, когда дело касалось скоропалительных требований привередливого старика Карамзина. Произошло это через три дня после моего обращения к начальнику насчёт отпуска.

Следует уведомить читателя, что начальник мой был натурой очень нервной и впечатлительной, вследствие чего и реакция его на огорчительные последствия его неминуемой встречи с вспыльчивым и мстительным вельможей была в высшей степени болезненной и нервной. Как только я появился на работе, он немедленно пригласил меня в свой кабинет и молча протянул лист бумаги с уже подписанным им моим заявлением на отпуск. Заранее приготовившись к отъезду, я без лишних проволочек отправился на Ленинградский вокзал, прихватив с собою вещи, которые должны были мне пригодиться при поисках клада: палатку, штыковую лопату с коротким черенком и, конечно же, компас и карту, чтобы не заблудиться на местности.