Читать книгу Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг. - А. О. Смирнова-Россет - Страница 2

Я извлекла из записок моей матери только то, что имеет историческое или литературное значение, и то, что она уполномочила меня рано или поздно напечатать. Потребовалось немало труда и терпения, чтобы привести в систему отдельные листки и собрать заметки, разбросанные в альбомах рядом со стихами, рисунками, засушенными цветами, или в записных книжках, рядом с извлечениями из прочитанных книг. Эта работа взяла у меня немало времени. Я ничего не исправляла, ничего не изменяла. Моя мать, записывая то, что поражало ее, не думала о потомстве и не заботилась ни о слоге, ни о форме. Даже в обычном смысле слова это не дневник, не записки, а просто записная книга. Действительность здесь взята живьем, – вот почему, может быть, эти заметки так жизненны. Встречаются разговоры между несколькими лицами в форме диалога. Это мне показалось оригинальным, я так и сохранила их. У моей матери был ум юмористический и даже сатирический, и она писала без стеснений; но если в ее записках искать сплетен, скандальной хроники, двусмысленных рассказов, то придется разочароваться: она никогда не интересовалась ими и, не признавая за ними никакого исторического значения, даже не записывала их. Из светской жизни она отмечала только то, что имело историческое, литературное или политическое значение, или то, что рисовало нравы эпохи, представляющие тоже исторический интерес.

Привычку вести дневник моя мать сохранила со времен института. Императрица Мария Феодоровна сама вела дневник и более способным институткам советовала делать то же самое. Я нашла несколько страниц из этого юношеского дневника матери, которые были переписаны по совету Пушкина; в них говорится о наводнении 1824 года, о посещении института певицей Каталани, о 14 декабря 1825 года и о смерти Императора Александра I. Эти страницы переписаны тогда, когда моя мать была еще фрейлиной.

Итак, не надо рассчитывать на дневник в обычном смысле этого слова и в хронологическом порядке. Мать записывала с пылу то, что ее поражало. В одном месте есть разговор с Пушкиным по этому поводу; он дал ей совет, как писать, совет, которому она последовала и передала мне, когда я была еще совсем молодая. Я также последовала этому совету, и это мне принесло большую пользу: я сохранила, таким образом, рассказы моей матери, ее разговоры, исторические и литературные подробности. Иногда на тетради помечен известный год, но в той же тетради помещаются и заметки, относящиеся к следующему году. Иногда надписан какой-нибудь день недели или месяца. Но хронологии никакой. Только по указаниям на известные мне события из политики или светской жизни я могла определить эпоху, но, приводя в порядок то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологического порядка. Не числа важны в этих торопливых, кратких заметках. Интересны подробные диалоги, интересно живое отражение эпохи, двора, салона Карамзина, светского кружка, где вращались Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Вяземский – все, что мыслило и писало в России; интересны отношения Государя, Императрицы и Великого Князя Михаила Павловича к этому кружку, где был принят и юноша Гоголь, где он начал свою литературную карьеру.

Самое любопытное в заметках, без сомнения, то, что касается разговоров Императора с Пушкиным, которого он еще в 1826 году, в разговоре с гр. Блудовым, назвал самым замечательным человеком в России. Поэт, по желанию Государя, давал ему на просмотр свои стихи. Мать отдала Ивану Сергеевичу Аксакову один из конвертов, в котором Государь пересылал ей стихи Пушкина. На этом конверте надписано: «Александре Осиповне Россет, от Государя, для Александра Сергеевича Пушкина». Дело идет о «Графе Нулине» и, значит, относится к 1829 году. На этой-то рукописи Государь исправил один стих, поставив слово будильник вместо другого; звук, рифма, число слогов оставлены те же. Пушкин был в восторге. Впрочем, все поправки Государя свидетельствуют о его определенном вкусе и критическом чутье. Эта сторона характера Николая Павловича мало известна и еще недостаточно оценена.

Поэт передавал свои разговоры с Государем моей матери. Одно замечание и совет Государя Пушкину очень типичны. Пушкин счел долгом сказать Государю, что он записывает все разговоры с ним, но перед смертью сожжет все. Государь ответил ему: «Ты гораздо моложе меня, ты переживешь меня, но все-таки спасибо».

Моя мать узнала потом от доктора Даля, что Пушкин, умирая, заставил его сжечь какой-то большой запечатанный конверт. Мать предполагала, что это были именно вышеупомянутые разговоры. Она сама так же поступила и сожгла много писем, доверенных ее честности, ее такту и сдержанности. И я буду верна ее завету относительно всего, что после нее осталось в мое распоряжение, то есть опубликую только те из хранящихся у меня документов, обнародование которых не могло бы прямо противоречить желанию их авторов. Но архив, доставшийся мне от матери и увеличившийся еще моей собственной перепиской со многими историческими личностями, очень обширен, и я еще не успела как следует воспользоваться им для разъяснения многих историко-литературных вопросов, до сих пор совершенно неясных публике и часто очень превратно освещаемых нашими исследователями. Если я не успею напечатать всего, что может быть опубликовано, я поручу это другим; а все, что имеет литературный и исторический интерес, поступит в музей; в музей я отдам и портрет Гоголя от 1839 или 40-го года и акварель Жуковского. (Второй экземпляр этой акварели хранится у сына Жуковского, которому я передала и единственную картину, написанную масляными красками его отцом. На картине изображены два капуцина на террасе монастыря в Альбано перед Сарактом. В 1883 году, в столетнюю годовщину Жуковского, я была в Петербурге и выставила эту картину.)

У моей матери было несравненно больше бумаг и автографов, чем то, что осталось теперь. Очень многое у нее разобрали – для прочтения, чтобы никогда потом не отдать. Немало зачитано книг с посвящениями авторов. (Должно быть, страсть к автографам была непреодолима!) Вот почему мать советовала мне никому не доверять ни автографов, ни ее собственноручных записок, и опыт показал мне, насколько мудр был ее совет. Да никто и не мог бы разобраться в ее записках, не нашел бы нити в ее тетрадках, где рядом с рисунками, засушенными цветами (мать очень любила ботанику), с переписанными стихами и выписками из книг разбросаны эти заметки. Они написаны по-французски; иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изречение по-немецки, по-английски, по-итальянски.

Моя мать могла бы из подобных заметок составить целую книгу, прибавив сюда и свои воспоминания. Но она не решалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. «Это будет слишком долго и утомительно, – сказала она мне. – Я не в силах хорошо написать книгу. Ты записала все, что ты слышала с детства, и можешь когда-нибудь позабавиться и издать все это, воспользовавшись моими записками».

Еще при жизни моей матери я стала приводить в порядок ее бумаги. На основании этих бумаг можно было бы весьма живо воспроизвести всю ее жизнь, полную самого глубокого исторического и общественного интереса. Она вышла из института тотчас после восшествия на престол Николая Павловича, в марте 1826 года. Александровский период истории кончался – это сказывалось во всех сферах жизни: в обществе, в литературе, во всех понятиях и отношениях. Начиналась новая, молодая Россия – пушкинская эпоха в русской мысли и переходное состояние в правительственных сферах до Крымской войны. И вся эта жизнь развертывалась на глазах моей матери. Она пережила также и вторую новую Россию – Россию преобразований, эмансипации, весь новый строй русской жизни и мысли, тургеневскую эпоху в литературе и все это горячее время государственной деятельности, возрождения новых сил нашей народной жизни. Все общественные деятели 60-х годов точно так же были близки к ней. В ее гостиной в 60-м году собирались Самарин, Черкасский, Милютин и другие. Ее личность имеет значение именно потому, что она прожила всю жизнь с людьми, оказавшими на Россию огромное нравственное влияние, и ее биография была бы отражением жизни русского общества в течение целого полувека и призом в самые захватывающие моменты.

В Петербурге я виделась с Б.М. Маркевичем. Он знал мою мать с юности, так как был очень дружен с ее сводным братом, Львом Арнольди. Маркевич всегда восхищался моей матерью. Он предложил мне, сейчас же по окончании последнего романа, приступить к составлению ее биографии. Я должна была собрать материалы. Сотрудничество Маркевича, я думаю, было бы мне очень полезно: он так живо помнил прошлое. Кроме того, он был дружен с другом моей матери, графом Алексеем Толстым, жившим в Калуге, когда мой отец был там губернатором. Болезнь Б.М. Маркевича и его смерть приостановили появление биографии матери (1884). Затем в продолжение трех лет у меня были другие дела, и я серьезно заболела. Но когда я получила из Лондона ящики с письмами, тетрадями и бумагами, я решила приняться за работу[2]. Она пострадала отчасти от моего плохого здоровья, отчасти же оттого, что я слишком медленно исполняла ее, так как у меня были и другие занятия.

Тем временем, до приведения в порядок ныне обнародуемых «Записок» моей матери, я решилась напечатать часть ее корреспонденции с разными лицами. «Русский Архив» напечатал несколько писем, вверенных его редактору. В 1888 году «Русская Старина» стала печатать письма моей матери к Гоголю, но Семевский вдруг, не знаю почему, прекратил их печатание – прекратил без моего ведома. Оно возобновилось только в 1890 году[3].

Марья Федоровна Соллогуб, с честностью, отличавшей всегда семью Самариных, отдала мне в 1882 году письма моей матери к Юрию Федоровичу (он, как и Ив. С. Аксаков, был ее верным, преданным другом и искренним почитателем с 1845 года). Я передала в 1882 году Самариным очень интересные письма Юрия Федоровича, и, кажется, некоторые из них были напечатаны.

Я хочу опубликовать переписку моей матери с Самариным, в особенности письма, написанные в пору Крымской войны и во время ее путешествия по Италии и Англии. Мать с 1846 года переписывалась, если не считать Гоголя, больше всего с Самариным.

У меня хранятся и письма матери к моему отцу в 1848 и 1849 годах. Они очень замечательны; в них говорится о петрашевцах, об аресте Самарина и Ив. С. Аксакова, о посещении моей матери Государем и Великим Князем Михаилом Павловичем. В письмах моего отца описываются Калуга, холера, страх пожаров (Орел тогда выгорел) и мнение моего отца об этих пожарах. «Сивуха, пьянство, ничего политического; а когда поджоги – это поджигают воры и бродяги; они грабят во время пожаров». Отец велел запереть кабаки, забрать бродяг, очень многих засадил в острог, заставил их работать, как кантонистов, и одел всех на своей счет. Те, которые вели себя хорошо, были выпущены и отправлены на родину, калужским же была роздана работа. Эти здравомыслящие меры моего отца вызвали донос на него. Его обвинили в превышении власти и произволе. Но когда холера прекратилась и паника прошла, калужские купцы, мещане и домовладельцы явились к отцу благодарить его за энергию. В городе было мало пожаров и только два поджога, но деревень сгорело много. Холера в Калуге была ужасная, смертность огромная, особенно между бродягами и пьяницами. В этих письмах есть целый ряд исторических фактов, которые не найдешь в архивах, есть изображение провинции и столиц в 1848–1849 годах и даже такие подробности о петрашевцах, которых нет в книге Майкова о Достоевском. Рано или поздно я могу дать в печать эти подробности, а также и многое другое: мнение Государя относительно декабристов, все, что Государь говорил о крепостном праве, которое так тяготило его, о некоторых английских политических деятелях, о февральской революции 1848 года, об июньских днях, о роли Ламартина.

Когда в 1888 году Анна Федоровна Аксакова напечатала первый том переписки мужа, она попросила меня отдать ей для следующих томов все сохранившиеся у меня письма Ивана Сергеевича. Но она умерла в 1889 году, и письма остались у меня, так как третий том еще не был выпущен.

Она поощряла меня в моей работе по исследованиям моего архива и советовала мне писать. Предупреждая, что юные суждения ее мужа о моей матери, чередование восхищения с разочарованием, должны вызвать во мне только улыбку, она писала мне: «Я надеюсь, что некоторые письма не покажутся вам несправедливыми, мой дорогой друг; вы знали моего мужа с детства, знали и живость его чувств».

Я ответила: «Надо все печатать; они мне кажутся типичными для Ивана Сергеевича; да и знаменитые стихи уже появились[4]. Если когда-нибудь два неподкупных и независимо прямых человека оценили друг друга, то это были моя мать и Иван Сергеевич. Он – единственный – написал о ней в 1882 году; он один так всесторонне понимал и знал ее после сорока лет верной дружбы, несмотря на былые размолвки»[5].

После появления в свет первых томов «Переписки И.С. Аксакова» я получила следующее письмо Анны Федоровны:

«Дорогая Ольга, все, что Вы говорите в Вашем письме о первых томах, доставило мне большое удовольствие. Пишите воспоминания; Вам помогут и Ваша память, и заметки, которые Вы уже так давно пишете. Вы жили с Вашей матерью в таком постоянном духовном общении. Мы, последние обломки великой и поэтической эпохи в России, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человечества вообще и России в частности, мы обязаны завещать и передать мысли и работу этой эпохи будущим поколениям, тем, которые будут мыслить и чувствовать, после того как современное поколение истощит всю низменность и пошлость, составляющие теперь ее хлеб насущный. Христос с тобой. Анна»[6].

И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящиеся у меня документы, занося на бумагу свои собственные воспоминания и мысли.

Во всем, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала. Пушкина, Лермонтова, Жуковского я видела, когда была еще очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею, вместо него прибыла «Одиссея»[7].

Я помню Жуковского во Франкфурте. Он рассказывал мне сказки в саду дома Рейтерна, в Саксенгаузене. Жуковский казался мне очень высоким, очень полным, добрым, таким веселым! Странная вещь – воспоминания детства: почему одни обстоятельства так поражают, а другие исчезают, как во сне. Быть может, в памяти детей остается то, что для них ново. Таким образом, в эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурте, чтобы видеться с Жуковским (там был и Гоголь), кроме жены Жуковского, сестры ее Мии Рейтерн, поразивших меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, я помню больше всего их собаку, как она глотала вишни и как Жуковский заставлял ее плясать. Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами[8]. Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась malaria. После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужаснейший припадок в Неаполе, когда он чуть не умер и от которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в Геную. Морская болезнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но с 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам, всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины. Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время в Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека.

Я останавливаюсь на этом, потому что так много говорилось про болезнь Гоголя и о ней распространились самые нелепые слухи. Дошли до того, что уверяли, будто бы он из мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о религиозности. Все это должно быть еще раз пересмотрено в литературе на основании документов и показаний знакомых и друзей Гоголя, к которым принадлежала моя мать и вся наша семья[9]. У меня есть дневник, который я вела в то время (мне тоже отдала его мисс Овербек). Я упоминаю в нем о Гоголе, Алексее Толстом, славянофилах, Ив. С. Тургеневе, о всех тех, кого я встречала в Калуге, в деревне, в Москве, в Петербурге у моих родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похорон, всего того, что я слышала об аресте Ив. С. Тургенева, в то время, как он у нас обедал, и комментарии об этом событии. Я записала про посещение Государем моей матери в самый день, когда Тургенев был отпущен на свободу и пришел к нам обедать, записала даже про рассказ о кулебяке, которую он ел, когда за ним явились из III отделения, и которую моя мать ему потом послала в полицейский участок, записала те шутки, которыми по этому поводу его встретили, когда он вернулся к нам обедать. Я отметила в своем дневнике много мелких подробностей относительно Гоголя, А. Толстого, Ив. С. Тургенева, славянофилов, относительно разговоров и чтений, на которые я была допущена[10]. Я нашла также очень любопытные заметки мисс Овербек о воспитании, потому что ей случалось беседовать о нашем воспитании с Гоголем. Он прозвал ее восьмым чудом света, так как 20 лет учительства не убили в ней ни силы воображения, ни любви к прекрасному, к природе и к поэзии. Когда я напечатала в Nouvelle Revue, в Париже, два отрывка моих воспоминаний, мисс Овербек мне написала: «Отчего Вы не сообщаете подробностей об аресте Тургенева? Они довольно любопытны». Я отвечала: «Потому, что я рассчитываю со временем напечатать более подробные воспоминания». Поэтому-то она и завещала мне мой дневник и даже свои собственные заметки. Она была знакома со всем кружком, который собирался у моей матери, и даже толковала о воспитании с Жуковским, когда в 1844 году моя мать навестила его перед своим возвращением в Россию и в последний раз с ним виделась. Я подробно рассказала о том, что моя мать записала про это последнее свидание с Жуковским[11].

Я очень жалею, что не сохранилось тетради, где моя мать описала свое детство, Одессу, Малороссию и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лорер, урожденную княжну Цицианову. Впрочем, в записных книжках моей матери встречаются странички воспоминаний о ее детстве. Вот одна из таких страничек:

«Пушкин обещал мне послать „Евгения Онегина“ на Кавказ и в Одессу. Как я желала бы отправиться туда! Вновь увидать хутор моих родителей, мое Черное море. Балтийское – кажется мне таким безобразным в сравнении с Черным. Если Сверчок (Пушкин – о прозвищах см. ниже) поедет в Одессу, то он привезет мне листья тополя, который посадил мой отец, когда родился мой брат Клементий. Я помню Одессу точно сквозь сон, помню хутор[12], герцога[13], Баптиста[14], который давал мне абрикосов, королеву Каролину и ее желтую шаль, маленьких Пападополли и Клавдиньку Коблей, с которою я играла; моего отца, очень бледного, в красном кресле, мою плачущую мать в трауре, Амалию Ивановну[15], мою бонну, – и все это отрывками, без всякой связи. О Грамаклее[16] и бабушке сохранились во мне более полные воспоминания, а также о Малороссии, когда я жила у Капнистов».

Моя бабушка говорила охотнее по-малороссийски, хотя хорошо знала русский язык, говорила по-французски и знала итальянский язык, который в то время был очень распространен в Одессе, как в Леванте. Подняни были хохлушки, и дети, естественно, говорили на южнорусском наречии и не забыли его. Амалия Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при детях Россет до тех пор, пока мать не увезла их в Петербург. Императрица-Мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старших сыновей были помещены в Пажеский корпус, двое младших, до поступления в этот корпус, были поручены их дяде, А.И. Лореру, и его жене. Затем моя бабушка вернулась в Умань, где стояла тогда артиллерийская батарея ее второго мужа, генерала Арнольди, от которого она имела много детей.

Генерал Арнольди, отец, потерял ногу под Лейпцигом; это был превосходный военный, но старого закала, заботившийся о пище солдат, но страшно суровый в деле дисциплины и очень вспыльчивый. Он командовал артиллериею в Таганроге. Император Александр I умер у него в доме. Мой дядя, А.И. Арнольди, помнит приезд Императора, который был его крестным отцом. Генерал Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тем, что называется «крутым нравом». В минуты раздражения он не стеснялся даже с Императором Николаем.

Бабушка умерла в очень молодых летах, от родов. Амалия Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нее для детей от Арнольди, из которых выросли только трое. Старший Александр, один из товарищей Лермонтова в гродненском гусарском полку, уже в довольно преклонном возрасте, сделал кампанию в 1877–1878 годах и был даже губернатором в Софии. Второй из сводных братьев моей матери, женившийся на В.Д. Свербеевой, Лев Иванович Арнольди, обладал поэтическим талантом, был перворазрядным чтецом и имел феноменальную память. Он часто жил у моих родителей, служил под начальством моего отца в то же время, как и И.С. Аксаков; он часто видал Аксаковых в Москве, так как они были близки к семейству Свербеевых. Лев Арнольди умер в молодых летах так же, как и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замуж за князя Петра Сергеевича Оболенского. Ив. Ив. Арнольди, умерший в отрочестве, был белокур, высок и тонок; о нем можно было сказать: «Это греческий мальчик». Моя тетка, Ольга Ивановна, была портретом-контрастом моей матери: высокая, темноволосая, бледная красавица, но не обладавшая ни умом, ни физиономией, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась в полной беспечности и физической, и умственной, в пассивной кротости и в большом недостатке воли. Впрочем, женщина на Кавказе имеет два типа: тип пассивный, беспечный и мало одаренный, и тип деятельный, энергичный.

Я должна сказать, что в грузинках я замечала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствие всякого тщеславия. Гордые даже до крайности, они не имеют в своем характере никакой тщеславной мелочности, по крайней мере те из них, которых я видела; при великой простоте они представляют собою то, что они на самом деле. Князь Барятинский, живший целые годы в этой стране, говорил часто об этом при мне; он говорил даже моей матери: «Вы имеете в себе черты лучшей грузинской крови». Походка В.П. Орбельяни, урожденной княжны грузинской, ее жесты, интонация в ее разговоре, ее столь просто и величественно религиозный ум были очень похожи на то, чем обладала моя мать.

Любовь к порядку, к классической музыке и к работам иглой, которые превосходно выполняла моя мать, перешла к ней со стороны ее матери, в которой была кровь Лореров, с одной стороны, и грузинская кровь Цициановых: кавказские женщины в работах иглой истинные художницы. От отца-француза[17] перешли к ней дух возражений, вкус, критический смысл, ясный и точный стиль, качества сатирического ума без пересмеивания. Те, которые помнили его еще в Одессе, говорили нам, что он был человек очень замечательный, начитанный, степенный, серьезный, отличавшийся рыцарским благородством, деятельный; даже во Франции моя мать, очень молодая, слышала похвалы его способностям и его характеру от эмигрантов, видевших его в Одессе и знавших, каким уважением и какою дружбою он пользовался со стороны герцога Ришелье с первой их встречи.

Моя мать воспитывалась в Екатерининском институте (девятый выпуск) и получила второй шифр. Первый дали m-lle Балугьянской: она была более способна к арифметике, к геометрии и рисованию, и у нее был отличный голос. У моей матери не было никаких способностей к рисованию, что не мешало ей тонко понимать пластические искусства. Особенно она развила вкус и любовь к искусству, когда вышла замуж за моего отца, известного знатока искусства и страстного любителя живописи; он прожил много лег в Италии, где особенно полюбил итальянскую музыку. И музыка была страстью моей матери до самой ее смерти; но только классическая музыка – итальянская и немецкая. Она изучила генерал-бас и разбирала ноты в совершенстве, так, что могла играть à livre ouvert (с листа [фр.])[18] фуги Баха и всю классическую немецкую музыку. Она играла с Листом и очень часто с князем Владимиром Одоевским, хотя никогда не была тем, что называется пианисткой-исполнительницей.

Когда моя мать кончала институт[19], она понравилась молодой Императрице Александре Феодоровне, и она захотела взять ее к своему двору[20]. В девятом выпуске было три дебютантки. Княжна Стефания Радзивилл, с которой моя мать была дружна с семи лет: они более девяти лет просидели рядом на институтской скамье. Ленивая, оригинальная, пылкая, простодушная и правдивая, с благородными порывами молодая Радзивилл была любимой подругой моей матери; она со своей стороны платила ей дружбой и полным доверием. Императрица их немного баловала, с детства зная их, и прозвала обеих девушек «неразлучными». Стефания Радзивилл осталась при дворе Императрицы. Моя мать дежурила при обоих дворах. Живя в Аничковом дворце, она иногда ездила и в Зимний; летом переезжала в Павловск. Но во время пребывания царской фамилии в Петергофе[21] она дежурила при Александре Феодоровне. После смерти Марии Феодоровны, в 1828 году, она окончательно перешла к Александре Феодоровне.

Третья дебютантка была Alexandrine Эйлер[22], очень красивая девушка, высокая блондинка, немного холодная, очень способная к музыке и математике. Она была благоразумная, прямая, искренняя; моя мать подружилась с ней и с баронессой Марией Дальгейм, уже после своего замужества и после преждевременной смерти подруги Стефании, которая в 1828 году вышла замуж за сына знаменитого графа Витгенштейна[23].

Стефания Радзивилл была высокая, стройная, очень красивая, грациозная. Мать моя была гораздо меньше ростом, брюнетка, с классическими чертами, с чудесными глазами, очень черными; эти глаза то становились задумчивыми, то вспыхивали огнем, то смотрели смело, серьезно, почти сурово. Многие признавались мне, что она смущала их своими глазами, своим прямым, проницательным взглядом.

У нее были очаровательные черные, со стальным оттенком, волосы, необыкновенно тонкие. Она была отлично сложена, но не с модной точки зрения[24], а с классической. У нее было сложение статуи: ноги, затылок, форма головы, руки, профиль, непринужденные движения, походка – все было классическое. Еще недавно одна дама, знавшая мою мать с детства, говорила мне: «Я помню, как ее походка поразила меня даже тогда; ведь я была ребенком. У нее были лебединые движения и так много достоинства в жестах и естественности».

На портрете, приложенном к этим запискам, моей матери 18 лет. Тогда она только что появилась при дворе.

Моя мать явилась ко двору в марте 1826 года, и весь этот год о Пушкине не упоминается. В 1827 году его имя впервые появляется в записных книжках. По крайней мере, после коронации Государя моя мать пишет: «Жуковский получил письмо от своего „Феникса“; ему будет разрешено жить здесь. Значит, я увижу Пушкина. Мне сказали, что он будет мне антипатичен, так как он насмешник, злой язык, язвительный и особенно смеется над молодыми девушками. Если он будет смеяться надо мною – пусть!»[25]

Затем идут рассказы о пребывании в Ревеле, о приезде прусских принцев и о принцессе Веймарской (Августе), о принце Оскаре шведском, о браке будущего императора Вильгельма с принцессой Августой, о браке принцессы Марии Виртембергской (племянницы Марии Феодоровны, воспитывавшейся в России) с принцем Кобургским, о Марии Феодоровне, об ее смерти, о персидской войне, о войне с Турцией; большую часть этого я совсем пропускаю. А вот привожу описание первой встречи с «Фениксом» Жуковского у Карамзиных[26].

«Наконец-то я видела „язвительного“ Пушкина. Я разговаривала с Р.[27]; он до смерти надоел мне, и я ушла от него в столовую. Я увидела, что вошел незнакомый молодой человек, невысокий, меньше даже брата Клементия[28]. Меня поразило то, как он вошел, поразили его непринужденность, оригинальность, развязность, прекрасные манеры (он отлично кланяется). Я спросила у Б., кто это? Он мне ответил: „Должно быть, какой-нибудь москвич, потому что я его не знаю“.

Незнакомец быстро прошел через залу в гостиную, где сидели серьезные люди. Я заметила, что он отлично держится, закидывает голову назад, что у него густые, вьющиеся волосы, но не такие длинные, как у Хомякова, и он не такой смуглый, как Хомяков. Я спросила Софи Карамзину, кто это пришел сейчас? Она ответила мне: „Маленький, бледный, курчавый? Значит – Пушкин“.

Мы решили, что пора танцевать мазурку, так как фортепиано уже настроено и С.В. должна пожертвовать собою и играть. Вошла Катерина Андреевна, позвала меня и сказала: „Представляю вам Пушкина, он просит вас на мазурку“.

Я согласилась. Меня забавляло танцевать с „Фениксом“. У него голубые глаза с серым оттенком; когда зрачки расширяются, то глаза кажутся черными. Странные глаза: они меняют цвет, глаза говорящие. Его волосы вьются, но они не черные и не курчавые. Зубы – поразительной белизны, и, когда он смеется, все они видны. Губы полные, но не очень толстые. В нем ничего нет негритянского. Воображают, что он непременно должен походить на негра, потому что его предок Ганнибал негр. (Я видела его портрет в Петергофе.) Но Ганнибал не негр, а абиссинец: у него были правильные черты, лицо длинное и сухое, выражение жесткое, но интеллигентное. Софи Карамзина говорила мне, что Пушкин до двенадцати лет был блондином и потемнел уже позже. Его мать белокурая и хотя происходила от Ганнибала, но ничем не напоминала негритянку. Его брат и сестры не брюнеты и не смуглые. У Пушкина прекрасные руки с очень тонкими пальцами. Он для танцев надел перчатки. Он простой, но элегантный; отлично держит себя, танцует дурно, очень дурно и смеется, как ребенок. У него грустная и добрая улыбка; голос очень приятный: в этом голосе есть что-то откровенное. Время от времени он насмешливо улыбается.

Вот каков Пушкин! Он начал с того, что заявил, что танцует плохо. Это оказалось правда. Я предложила ему поболтать вместо того, чтобы танцевать. Я говорила с ним по-русски; он нашел, что я очень хорошо говорю по-русски, и спросил, где я научилась. Я ответила: „В институте, у Плетнева. А до семи с половиной лет я говорила по-малороссийски“. Это рассмешило Пушкина».

Немного позже встречается следующая заметка:

«Пушкин поднес мне у Карамзиных одну из песен „Евгения Онегина“. Скоро выйдет в печати еще одна. Софи Карамзина передала мне, что Пушкин нашел меня очень симпатичной; я польщена, так как и он мне нравится. Я нахожу его добрым и искренним, и он не говорит мне глупостей насчет моих глаз, волос и т. д. Такого рода комплименты не лестны для меня потому, что не я сделала себе глаза или нос!»

В первый раз дело касается произведений Пушкина, когда моя мать рассказывает один эпизод из ее пребывания в Петергофе. Мать была дежурная; Императрица писала письма во дворце Монплезир, а мать играла с маленькой Великой Княжной Александрой, которая была очень привязана к ней.

Молодая девушка и ребенок стали, шутя, бросать розы в красивый фонтан перед дворцом Монплезир. Мать начала декламировать стихи Пушкина:

и т. д.

Она читала их на выпускном экзамене в Екатерининском институте.

Императрица вышла в это время и, увидя мою мать, декламирующую стихи и бросающую вместе с Великой Княжной розы в бассейн, воскликнула: «Какую прелестную картину вы обе составляете. Очень поэтично! Надо бы вас так нарисовать! А что вы декламируете?»

Мать повторила стихи, Императрица нашла их очаровательными и спросила: «А чьи они? Мне что-то они знакомы, я их где-то слышала».

Мать назвала Пушкина и сказала, что он написал это стихотворение ранее, чем «Бахчисарайский фонтан». «Мне оно больше нравится, – прибавила мать, – чем большая поэма. Ваше Величество слышали его на экзамене, когда я читала». Императрица сказала: «Напишите мне его в альбом, на память, я нахожу его обворожительным».

Мать сейчас же исполнила это, а Императрица дала ей розу[29].

Вечером, за чаем, Императрица говорила об этом с Государем. И он попросил мою мать прочитать стихотворение Пушкина и спросил: знала ли она поэта? Она тогда встречала его у Карамзиных. Государь очень хвалил Пушкина и рассказал свою беседу с ним после коронации. Тогда Императрица заметила: «Как наше общество равнодушно к русской поэзии: кроме моего доброго Жуковского никто со мной и не говорит о ней. В Германии всякий наизусть знает творения Шекспира и Гёте. Как нехорошо так мало следить за родной литературой!»

С этого вечера и начались у моей матери разговоры о Пушкине с Государем и Императрицей. Государь спрашивал ее: видала ли она его, написал ли он что-нибудь? Мать этим пользовалась и передавала стихи Царю. Он делал на них заметки, и она потом возвращала их Пушкину. Стихи шли в цензуру только после того, как их прочитывал Государь.

Мать записала также мнение Великого Князя Михаила Павловича. Он был сначала предубежден против Пушкина. Но раз, встретив его у моей матери, переменил мнение о нем. В тот же вечер он сказал матери: «Смотрите, как оклеветали Пушкина! Кроме того, что он талантлив, он вполне порядочный человек, рыцарь. Какой честный и гордый характер! Он очаровал меня».

Великий Князь говорил и о Гоголе, которого моя мать представила ему. Михаил Павлович находил в нем много оригинальности и юмора.

Пушкину приписывали множество эротических стихотворений, эпиграмм и тривиальных сатир. Раз он с грустью говорил об этом моей матери: «Только богатым и верят в долг, – сказал он. – Я и так краснею за то, что написал; я хотел бы все взять назад и сжечь. К несчастью, успели так много переписать, что мне никогда не собрать всего. Но я уверяю вас, что никогда не убивал ни грамматики, ни здравого смысла, а мне приписывают все глупости, которые теперь ходят по рукам».

Моя мать заговорила с ним о «Кинжале». Он ответил ей: «Это плохо, высокопарно! На самом деле есть только два-три хороших стиха, но теперь я гораздо требовательнее. Мне кажется, что это стихотворение я писал на ходулях, так оно напыщенно. Как человек глуп, когда он молод! Мои герои того времени скрежещут зубами и заставляют скрежетать зубами меня самого».

В одной из тетрадей я нашла заметку:

«Искра[30] принес мне поэму „Медный всадник“. Он уже написал несколько строф. Он напомнил мне один вечер и видение, как Петр Великий скачет по петербургским улицам.

Я нашла описание наводнения превосходным, особенно начало: думы Петра на пустынных берегах Невы. Когда я высказала Пушкину мое восхищение, он улыбнулся и грустно спросил:

– Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть еще что-нибудь?

Я только вскрикнула. Он продолжал:

– Все, что я пишу, – ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо скорее пера, на бумаге все выходит холодно. В голове у меня все это иначе.

Он вздохнул и прибавил:

– Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить все, что чувствует и думает сердце и мозг, все, что предвидит и отгадывает душа?»

Мать прибавляет к этому: «Он часто падает духом, вдруг делается грустным, и чем прекраснее его произведение, тем он кажется недовольнее.

Я говорила об этом с Жуковским, и он ответил мне: „Что вы хотите, мысль гения и мыслителя сверхчеловеческая; никакое слово не выразит ее вполне. Мы не так вдохновенны, как те, что писали священные книги, потому что мы не святые“».

Пушкин говорил моему отцу (который оплакивал его всю жизнь и не мог говорить о нем без волнения):

– Уверяю тебя, во всяком человеке, даже в дураке, всегда найдешь что-нибудь, если дать себе труд поискать. Ужасны только дураки с претензией да цензора.

– Когда ты говоришь с дураками, ты им ссужаешь собственного ума, – сказал ему мой отец.

– Нисколько! – ответил Пушкин. – Я не так расточителен.

Одно из любимых выражений Пушкина было: «Он просто глуп, и слава Богу».

Имя Гоголя впервые встречается в записках моей матери после подробных описаний событий 1830 года.

В первый раз, когда мать говорит о Гоголе, она называет его двойной фамилией: Гоголь-Яновский. Она говорит о нем по поводу уроков Мари Балабиной, сестры княгини Елизаветы Репниной. Больше она никогда не называла его двойной фамилией. Есть указание на то, почему она сразу так заинтересовалась Гоголем: он был малоросс. Как только Орест и Пилад (Пушкин и Жуковский) привели его к моей матери, он стал просто Гоголем и получил прозвище Хохол Упрямый. Он от застенчивости колебался ходить к моей матери, которая через Плетнева передавала ему, что она тоже отчасти «хохлачка». Это впервые сблизило их и положило начало их хорошим отношениям, перешедшим впоследствии в глубокую дружбу[31].

Есть одна заметка, в которой дело идет о Гоголе, но моя мать не называет его, потому что говоривший с нею не знал, кому принадлежит произведение, подписанное немецким именем:

«Плетнев принес мне повесть, подписанную именем Ганса Кюхельгартена. Я сказала ему: „Ваш немец, должно быть, хохол“. Плетнев посмеялся надо мною и спросил меня – не думаю ли я, что только одни хохлы умеют смеяться. Несмотря на мое уважение к Плетневу, я остаюсь при своем мнении, что его Ганс – веселый человек и его нрав (humeur)[32] чисто малороссийский. Даже великороссы шутят иначе, чем хохлы. Плетнев принес мне письмо, полученное им от нашего путешествующего Сверчка, который, отправляясь на Кавказ, обещал нам описать со временем свое сентиментальное путешествие. Я просила его не писать больше „Кавказских пленников“, – довольно уже одного офицера, похищенного чеченцами и любимого черкешенкой».

В записках матери встречаются прозвища, на которые была в ее время особая мода. Великий Князь Михаил Павлович, князь Петр Андреевич Вяземский, Пушкин и мать моя раздавали их и употребляли в интимном кругу.

Вяземский был ипохондриком, и мать прозвала его Аббатом Тетю m-me де Севинье; иногда она звала его еще Асмодеем. Пушкина она называет то Сверчок, то Искра. Раз Жуковский громко расхохотался. Мать сказала ему: «Вы мычите как бык». На следующий день он подписался в записке: «Ваш верный бычок, Sweet William (Милый Уильям [англ.])». Ал. Ив-ча Тургенева она прозвала Всеведущий и Всезнающий Человек; графа Бенкендорфа – Цензором Катоном, графа Уварова – Профессором. Шишков назывался Кириллица. Княжна Софья Урусова Сильфида.

В «Онегине» Пушкин упоминает об Александре Феодоровне:

Дело в том, что Императрица на костюмированном балу при дворе в Берлине была в костюме героини поэмы Мура, переведенной Жуковским.

Моей матери давали много названий: князь Вяземский звал ее Донья Соль, Madame Фон-Визин и Южная Ласточка. Он же называл ее Notre Dame de bon secours des poètes russes en détresse (наша покровительница русских нуждающихся поэтов [фр.]). Мятлев зовет ее Пэри, Колибри. Хомяков – Дева-Роза и Иностранка, Глинка – Инезилья, Вяземский – Madame de Sévigné. В «Онегине» она названа Венерою Невы и буквами R. С. Жуковский называет ее Небесный Дьяволенок, Моя Вечная Принцесса. Каждый давал ей свое прозвище. Когда Пушкин читал ей свои стихи, мать ему сказала: «Мольер читал свои комедии своей служанке Лафоре». Пушкин рассмеялся и с тех пор, шутя, называл ее Славянская Лафоре. В письмах, вместо прозвищ, часто ставятся просто буквы.

Говоря о Жуковском и в письмах к моей матери Императрица Александра Феодоровна называет его «мой поэт», о Пушкине она говорит и пишет «ваш поэт». (Письма 1837 года и др.) Когда оба поэта и Плетнев приходят все вместе к ней, она называет их «классическое трио».

Мода на всякого рода прозвища царствовала долго.

Одного очень важного красавца Великий Князь Михаил Павлович называл Тарквиний Гордый. Другого красавца Вербный Херувим, и Пушкин ему сказал: «Ваше Высочество, подарите мне это, эпитет такой подходящий». Великий Князь ответил: «Неужели? Дарю, и не стоит благодарности; неужели эпитет верный?» Пушкин ответил: «Дивный, С. именно вербный херувим!»

Но все эти шутки были очень добродушные, и вообще тон этого кружка был весьма вежливый, общительный; все было просто, без жеманства, без педантства, никто не позировал, и этим отличались Жуковский, Вяземский, Пушкин, принадлежавшие к так называемому высшему обществу, постоянно встречавшиеся в гостиной моей матери с Государем и всей царской фамилией и разговаривавшие с ними, как будет видно из записок моей матери, с полною искренностью и простотою. Государь сам был необыкновенно откровенен; когда он доверял кому-нибудь, то думал вслух и никогда не говорил против убеждения. Его красноречие – и на французском и на русском языках поражало дипломатов и позднее славянофилов.

Я вхожу в эти биографические и жизненные подробности для того, чтобы дать несколько больше сведений о моей матери, о которой в наших русских журналах трактуют как о какой-то незначительной светской женщине, и о том аристократическом литературном кружке, средоточием которого она была столь долгое время и который она так живо изобразила в своих записках.

После смерти матери я получила много писем отовсюду, ото всех, кто ее знавал, даже в преклонных годах и больною. Масса писем, которые я получила, принадлежит людям самым разнородным по уму, положению и национальности.

Замечательно, что о душе, сердце, доброте говорят даже больше, чем об уме, который так ценили и которым так восхищались. Все верили в ее искреннюю дружбу, прямоту и благородство характера. Из стихотворений Пушкина и Хомякова видно, как хорошо они ее поняли; Хомяков описывает ее душу, а Пушкин ее сердце и характер. Гоголь не преувеличил, назвав ее в одном из своих писем «перлом русских женщин».

К.М. Базили, человек ученый, редкого критического ума, приехавший знакомиться с моей матерью в Одессу, потому что она была другом Гоголя (Гоголь с ним много раз встречался в Бейруте, где он был нашим генеральным консулом), написал мне после смерти моей матери: «Пишите про нее, ее пример будет поучителен, узнают, что не только красота и ум (а ее ум был замечателен) останутся в памяти людей; доброта, высота и благородство характера, красота души не могут исчезнуть; они вместе с ее высоким умом составляли то незабвенное, что поражало с первой встречи».

Дочь К.М. Базили (вышедшая замуж в Афинах) писала мне: «В ее избранной натуре была такая власть порабощать людей всех возрастов, что даже когда не можешь ценить всех совершенств человека – ее совершенства овладевали воображением. Мне самой будет долго недоставать этого избранного существа, перед которым так приятно преклониться».

Одно лицо, знавшее ее с юности, писало мне: «Для всех со смертью матушки Вашей исчез из ряду выходящий ум, но для тех, кто ее близко знали и которых она отличала, угасло и сердце, способное к самой искренней и верной дружбе. Можно было рассчитывать на ее истинную и неисчерпаемую доброту. Можно было быть уверенным, что в тяжелые минуты в ней встретишь живое участие, найдешь ее всегда готовою дать добрый совет и оказать всевозможные услуги».

Мисс Демпстер (писательница, помещавшая критические статьи в «Эдинбургском Обозрении» и других английских журналах) написала мне: «Она всегда была добра ко мне; она была даровитее кого бы то ни было. Она уносит с собою вашу жизнь и целое прошлое, которое больше не может возродиться ни для России, ни для Европы, ни для вас самой!»

Есть письма и телеграммы от лиц, которые встречались с нею при дворе и знали ее в течение 50 лет; также и от людей простых, молодых и старых. Моя гувернантка уже в преклонных летах (она была на два года моложе моей матери) писала мне: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости, когда Ваша мать стала уже бабушкой – я не слыхала от нее ни одного банального, низменного слова. В ней все было велико. В ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем и умом. А тело ее так часто было слабо! Уже с 1845 года, и особенно с рождения Вашего брата, у нее было в жизни более шипов, чем роз. Она говорила мне: „Тело иногда страшный гнет, дорогая Миссинька“»[33].

Я привожу мнение мисс Овербск, во-первых, потому, что она с 1844 по 1882 год знала мать, а во-вторых, потому, что она была женщина такая искренняя, прямая, с глубоким сознанием чувства долга, такая образованная и развитая в широком смысле слова, что ее мнением надо дорожить.

У меня хранятся несколько писем Михаила Павловича, где он благодарит мать за ее верную дружбу. Сохранилось также одно замечательное письмо покойного императора Вильгельма. После смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письме. Он уполномочил меня сохранить его. Оно имеет историческое значение, так как написано несколько недель спустя после его вступления на прусский трон и после смерти Александры Феодоровны, к которой он относился с искренней любовью.

Теперь ясно, что все эти письма одного типа во всем, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще более ранние письма, где Великий Князь мне говорит, что ум и душа моей матери дополняют ее гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесят лет. Фельдмаршал Барятинский мне говорил о ней часто: «Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно». Она знала Барятинского совсем молодым, когда он только что появился при дворе. Точно так же рано познакомилась она и с Алексеем Толстым, ее постоянным и горячим поклонником.

Николай Павлович говорил о ней: «Это джентльмен». В его устах это была громадная похвала, так как он хотел этим отметить рыцарскую черту характера, что, собственно, и означает это английское слово. Он употреблял его в высоком смысле, как означающее человека, никогда не идущего на компромисс с принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человека, никогда не изменившего своему слову[34].

В России существует какая-то ребяческая манера – говорить с легкомысленным невниманием о женщинах высшего круга, которые играли нравственную и интеллектуальную роль в русской литературе. А между тем Россия имела двух великих государынь, или, вернее, государей, так как они обладали также мужскими качествами, – Елизавету и Екатерину II, довольно известную и ученую женщину княгиню Дашкову, Марию Феодоровну, сделавшуюся до такой степени русскою, Александру Феодоровну, обладавшую кротким моральным влиянием, тоже русскую по сердцу, Марию Александровну, которой граф Алексей Толстой посвятил свои первые стихотворения. Можно упомянуть и о многих других в дворцах и салонах. Великая Княгиня Елена, воспитанная в пансионе в Париже и с 16-летнего возраста жившая в России, княгиня Вера Вяземская, вполне посвятившая себя мужу, графиня Софья Толстая, вдова автора «Князя Серебряного», Волхонская, вдова Плетнева, доставившая Я.И. Гроту материалы для составления биографии ее мужа по его переписке, и г-жа Аксакова – мать и ее невестка, рожденная Тютчева, которая, будучи уже тяжко больна, занималась изданием переписки Ив. Серг. до его последнего дня, – все это выдающиеся русские женщины, тоже светские. Поэтому время сложить предрассудки в склад обветшалых принадлежностей человеческой комедии. Я назвала только немногих, тех, которых я знала близко и притом уже умерших, но эти примеры для всех, интересующихся правдой, должны быть очень красноречивы. Я не должна также забыть среди дворцов Великую Княгиню Марию Николаевну, эту артистку по своей любви ко всему прекрасному, ни королеву Ольгу Виртембергскую, которой один французский журнал посвятил превосходный некролог. Иностранный автор статьи сумел оценить великие качества ее души, сердца и характера. Он изучил ее жизнь и изумил меня своею критическою проницательностью.

Наша древняя история представляет тот характерный факт, что в ней недостает женских типов, они появляются редко. Можно назвать только нескольких княгинь царской крови, двух женщин свободных городов Марфу Борецкую, Марфу Псковскую и подругу Курбского, княгиню Щербатову, которая писала письма о воспитании к наиболее образованному из бояр-князей своей эпохи. Русская женщина появляется только с Петром Великим и его матерью, которая была воспитана под руководством Гамильтон и приобрела некоторые новые идеи. Нам потребовалось целое столетие для создания типа русской женщины, сознающей свое моральное и интеллектуальное значение. А между тем, я думаю, никто не забыл о замечательных женщинах Запада, женщинах исторических и святых, из коих некоторые были писательницами по метафизике, философами и теологами, – стоит только вспомнить о св. Терезе Авильской, великой писательнице в стихах и в прозе, св. Гертруде, св. Катерине Сьенской, выучившейся писать в 30-летнем возрасте и умершей 34 лет, оставив удивительные письма (даже политические). Я пропускаю целые дюжины подобных женщин. Иногда бывают также особенные семейные наклонности и таланты этого порядка и в области естественных наук. Таким талантом была, например, особенно одарена дочь Галилея, и ее отец часто сообщал ей о всех своих работах. Список этих женщин в Италии и в Испании был бы слишком длинен. Миссис Сомерваль была тоже дочь ученого, и ее открытия превзошли труды ее отца. Даже имея 80 лет от роду, она еще делала в Неаполе наблюдения над большим извержением Везувия, которое покрыло город пеплом, и ее дочь боялась, как бы она не задохнулась от испарений. Ее имя, кажется, мало известно в России. Это она говорила, будучи уже совсем старухой, но все еще продолжая работать: «Я не читаю ничего, кроме Св. Писания, Шекспира и „книги природы“». Наконец из двух знаменитых астрономов Гершель более великим была мисс Гершель. Ее брат, сэр Джон Гершель, должен был обещать ей умолчать об ее имени перед публикой. Она сделала наиболее ценные открытия, и после ее смерти он счел себя освобожденным от своего обещания. Он стал говорить о ней ученым и показал, чем астрономия обязана была его сестре.

Мы останавливаемся на этих именах как на примерах умственной даровитости и творческой способности женщин с полным сочувствием и уважением. Это лишь немногие примеры из длинного списка прославивших себя женщин, известных всякому, кто изучал человеческую историю с этой точки зрения. Но при всем нашем уважении к способностям и энергии этих женщин, проявивших себя в какой-нибудь специальной области, мы должны заметить следующее. Человеческое существо сложно в своих внутренних способностях и свойствах, и, развивая одну какую-нибудь сторону в ущерб другим, мы делаем его неполным, негармоничным и тем самым уменьшаем его нравственное влияние на окружающую среду. Ученая женщина, вообще всякая специалистка, удваивает свою силу, не разбрасываясь в разные стороны, потому что наука требует большого сосредоточения ума на одном предмете, и это есть специальный дар. Но вне этого круга лучи ее знаний распространяются бесконечно меньше, потому что умы, преданные точным наукам, редки даже между мужчинами. Поэтому тип женщины разносторонней, отзывчивой ко всему прекрасному и чуткой ко всему, что страдает и требует ее помощи, всегда будет одним из самых обаятельных женских типов.

Моя мать не была специалисткой ни в какой области, но, как указывали П.А. Вяземский и Хомяков, в ней была душевная гармония и полнота, составлявшая ее обаяние и сделавшая ее центром литературного салона в царствование Николая Павловича.

Этот салон был, как мы видели, собранием лучших сил всей нашей страны, сердцем, из которого разносились во все концы России животворные соки – светлые, вдохновенные идеи и истинное просвещение. Здесь же происходил обмен мыслей между теми, которым суждено было будить Россию словом, и теми, кто имел возможность задумывать и подготавливать благие начинания в государственной жизни.

Но мало-помалу времена изменились. За последние десятилетия между представителями высшего класса общества, света и представителями работающей интеллигенции произошел разрыв, который все более и более усиливается. Светские люди, несомненно, теряют от этого, но выигрывают ли молодые писатели, те, которые появились недавно? Я хорошо знаю, что Достоевский, Тургенев, Алексей и Лев Толстые, Гончаров, Щедрин и несколько других, даже Писемский, Островский, изучавшие довольно специальный мир, не порывали связей с некоторыми людьми света. Именно в этом свете Лев Толстой нашел материал для своих двух главных произведений. Именно в большом свете Грибоедов нашел сюжет для одной из прекраснейших комедий во всемирной литературе, потому что, читая Бомарше, Мольера, Шеридана, Александра Дюма-сына, писателей итальянских, испанских, норвежских, шведских, немецких, можно сказать, что то, что они сделали отдельными частями, Грибоедов сделал в одном произведении, которое по своей сущности остается и всегда останется современным. Я говорю о высокой комедии. Она в самом деле не существует вне того круга, который называется обществом, тогда как трагедия, драма существуют во всех кругах.

Мне извинят это отступление, которое мне показалось необходимым, чтобы объяснить, в чем сношения наших писателей с нашими салонами и дворцами имеют важность и были тогда более чем «простыми светскими знакомствами». Впрочем, говорить о Пушкине и Лермонтове, что они гонялись за high-life (светской жизнью [англ.]), значит, ничего не знать о них; они родились в этом кругу, они были в нем своими людьми. Гоголь познакомился с некоторыми представителями этого круга еще до появления в нем, у Плетнева, и очень естественно, что он был дружески принят там с тех пор, как Жуковский, Пушкин и Плетнев признали его талант. Поэтому давно пора перестать ставить нашим великим писателям в упрек «их тщеславное искание большого света и двора, и знатных меценатов». Этот припев, который повторяется от времени до времени столько же stale as a twice told tale (стар, как дважды рассказанная сказка), говоря словами Шекспира.

Наконец, я утверждаю и то, что говорили и писали все истинные друзья Пушкина: именно, что Император Николай не только оценил и понял Пушкина, но и всегда о нем сожалел и не забывал его. Его смерть была для него очень прискорбна. У меня есть доказательства этого, которые я могла бы привести, так же как и доказательства сожаления его о Гоголе. Император ценил и сожалел об авторе «Ревизора» и «Мертвых душ», чему я тоже имею доказательства, которые мне было бы легко обнародовать. Может быть, я даже сделаю это, окончив издание «Записок».

О. Смирнова