Читать книгу История города Екатеринослава. Книга первая. Монастырское урочище - А. В. Паншин - Страница 6

Бесермены – так с гордостью называла себя определённая часть жителей Монгольской империи, раскинувшейся на необъятных пространствах Евразии. Разговорное «бусурманы» ведёт начало оттуда, так обобщённо наши предки стали называть беспокойных кочевников, непрерывно разорявших окраины государства, а потом и всех врагов вообще (это искажённое слово звучит и в других славянских языках). До сих пор по поводу значения слова «бесермен» не утихают учёные споры. Знаменитый российский историк Николай Михайлович Карамзин, ссылаясь на древние русские летописи, считал татар и бесермен разными народами, другие исследователи связывали этот этноним с населением Великой Булгарии, включённом в состав Золотой Орды. В. И. Даль указывал, что на Руси «бусурманами», «басурманами» обобщённо называли нехристиан, «неверных», в частности, мусульман.

Некоторые современные учёные тюркологи связывают слово «бесермен» с исходным именем мисирмен/мисырмин – «я священный» или «священные люди», и предполагают, что так называли себя люди, принявшие ислам.[115] Такая трактовка достаточно правдоподобна. Первоначально в монгольском войске было очень много язычников и даже христиан. Поэтому, естественно, что новообращенный мусульманин выделял себя из общей массы населения. «Татары» же – было общеплеменным названием, у русов это слово означало – «люди другой страны».[116] Примечательно, что в Западной и Центральной Европе вместо названия «татары», звучал этнотермин «тартары», который нес совершенно иную смысловую нагрузку. «Тартар», от тюркоязычного «тар-тар» (узкий-узкий), что характеризовало разрез глаз монголоидной расы.[117] Существовала и другая, мифологическая трактовка этого названия. Средневековые источники считали монголов потомками древних Мидийцев, живших над рекой Тартар. От названия реки и произошло название народа. Кроме того, в умах европейцев существовала аналогия с древнегреческим «Тартаром», преисподней, где находилось царство мёртвых. «Тартары» казались выходцами из этого страшного места.[118]

Столкновение двух миров, леса и степи, череда непрерывных войн, потоков крови, эта традиционная теория знакома и нам, и нашим родителям по школьным советским учебникам истории, которые были неплохо написаны и читались с интересом. Нашествие орды сопровождалось картинами страшного разорения и опустошения Руси, уничтожения многих народов, возникала четкая граница между домонгольским и послемонгольским периодами древнерусского государства, развитие которого было отброшено на несколько столетий назад.

Была и другая, в силу ряда обстоятельств, не очень распространённая теория. Её сторонники считали, что, наряду с жестокостями периода завоевания, татаро-монгольское иго имело и положительный результат. Благодаря жесткой централизованной власти монгольских Ханов прекратились междоусобицы русских князей, произошло постепенное объединение русских земель. Благодаря веротерпимости монголов сохранилось и даже упрочилось православие. А опасность Руси грозила с Запада, в связи с постоянными проявлениями агрессии католических стран. Эту теорию «Евразийства» представлял в начале XX столетия академик Г. Н. Вернадский и другие. Известный сторонник этой теории Л. Н. Гумилев, издавший много интересных, хотя и критикуемых книг по истории Руси и степных народов, называл отношения Руси и Орды взаимовыгодными или, другими словами, – «симбиозом».[119]

Как бы там ни было, но столкновение этих двух миров, леса и степи, привело к изменению жизни не только завоеванных народов, но и самих завоевателей, части степных племён. Литовские татары из Трок, московские Касимовские татары, многие другие сменили кочевой образ жизни, соединились с оседлыми соседями. Такими же оседлыми постепенно стали и жители Казанского ханства, часть народа кочевой империи, соединившегося с бывшими жителями Великой Булгарии и Великой Унгарии.

Всё же основная масса монголо-татар продолжала оставаться кочевниками, и дело здесь было вовсе не в их отсталости. Кочевой стиль, кроме способа ведения хозяйства, был ещё и жизненной философией. Знакомый нам профессор Матвей Меховский сообщал о кочевых татарах: «Насмехаясь над христианами, они говорят между собой: "Не сиди на месте, чтобы не быть в грязи, как христианин, и не гадить под себя"».[120] Подобную татарскую поговорку приводил в своих записках и Сигизмунд Герберштейн: «…Иногда, разсердившись на детей и призывая на них тяжкое несчастие, они обычно говорят им: "Чтоб тебе, как христианину, оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь"».[121]

Движение, постоянное движение, весь домашний уклад кочевника был приспособлен к этому. Сам его дом в зависимости от размера семьи и достатка находился на двухколесной арбе или четырехколёсной повозке. Втулки деревянных колёс этих повозок, сделанные из твёрдой древесины, никогда не смазывались и при движении издавали жуткие скрипящие звуки. Дело не в недостатке смазочного материала, как раз жира в семьях скотоводов хватало. Сами татары объясняли, что мол колёса смазывают только воры, а честному человеку таиться нечего. В литературе часто встречается также мнение исследователей, что скрип огромной массы деревянных повозок, сопровождавших монгольское войско в любых походах, был своеобразным психологическим фактором устрашения. Эти звуки должны были воздействовать на подсознание врага примерно так, как современная полицейская сирена действует на преступника.

Версия о раздирающем душу скрипе сотен и сотен повозок, парализующем врага, впечатляет. Очень вероятно, что такое психотронное оружие являлось реальностью, но «колесному скрипу» есть и совсем простое объяснение. В российском «Справочном энциклопедическом словаре» издания К. Края от 1847 года при описании татарской арбы читаем:

«Татары не употребляют ни поддосок, ни втулок, словом ни крохи железа на оси или в ступице; ось и ступица делаются из крепкаго, твердаго дерева (граб, дуб и кизил); если же ось хотя однажды будет смазана дегтем, то уже непременно загорается впоследствии, но изредка её можно натирать мылом, не опасаясь воспламенения».[122]

Оказывается, однажды смазанную ось необходимо было непрерывно мазать и дальше, иначе происходило возгорание ступиц. А несмазанная втулка могла служить очень долго без всяких проблем (кто бы мог подумать!), но при этом страшно скрипела. Картину движения по степи такого кочевого города красочно описал любимый мною со студенческой скамьи поэт Николай Заболоцкий:

Перемещение орды по необъятным степным просторам, не было хаотическим движением повозок, как может подумать кто-то. Такое движение было сродни маршам современных воинских колонн, подчиняющихся строгим правилам и чёткому штабному расписанию. «Не излишним почитаю заметить здесь, что ещё задолго до прибытия главнаго Татарскаго стана, передовые отряды онаго… шли осьмью отделениями, разведывая по сторонам: не предстоит ли какой опасности», – сообщал Иосафат Барбаро.[123]

Уже упоминавшийся Михалон Литвин, пламенный патриот литовского государства, сравнивая литовские и татарские войска отмечал:

«…Эти варвары знают, что нет ничего столь спасительнаго для народов, как храбрость и военная дисциплина и что мужество состоит в твердости, то они презирают изнеженность и удовольствия, ведут жизнь суровую, с детства занимаются верховою ездою, с колыбели возятся на конях… Они до того берегут последних, что даже князья их в земле своей ездят верхом одни, тогда как вне отечества их сопровождает обыкновенно по сотне всадников».[124]

Связь татарского всадника и его лошади была буквально мисти ческой. Конный воин в седле двигался как гимнаст на спортивном снаряде, мог вести огонь из лука на полном скаку и вперёд по ходу движения, и назад, в преследовавших его врагов, и совершать ещё много чего, поражая воображение европейских наблюдателей. Недаром миф о кентавре, рождённый мастерством скифских конников, поддержанный монголом, пройдя через тысячелетия, дожил до наших дней.

Неутомимый наблюдатель, посол императора Фердинанда, Сигизмунд Герберштейн в знаменитой книге «Записки о Московских делах» описал татарские приёмы конной езды:

«При езде они наблюдают такой обычай, что садятся на седло, поджав ноги, чтобы иметь возможность легче повертываться на тот и другой бок; и если случайно что упадет и им нужно будет это поднять с земли, то, опершись на стремена, они поднимают вещь без всякаго труда. К этому они до такой степени приучены, что выполняют это даже при быстром беге лошадей. Если в них пускают копье, то они внезапно опускаются на другой бок для отклонения удара противника и держатся на лошади только одной рукою и ногою».[125] Под стать такому наезднику была и лошадь, которая отзывалась на свист, по команде ложилась и чуть ли не могла двигаться ползком (помните сказку про Сивку-бурку?).

Специальные правила регулировали все стороны военной жизни орды, например вёлся учет убитых в бою врагов. Способ учёта был весьма колоритный, сродни традициям американских индейцев, использовавших в качестве трофеев скальпы убитых. Ордынцы в этих целях использовали отрезанное ухо павшего врага, такую процедуру после одного из сражений в Польше описывает Матвей Меховский: Одержав величайшую победу над князем Генриком и поляками и собрав добычу, татары у каждого из павших отрезали ухо, чтобы знать число убитых, и наполнили таким образом десять больших мешков.[126]

Не только степные переходы, но и переправы через реки были организованы очень эффективно. Иосафат Барбаро описал татарскую переправу через реку Дон, которая опять же, больше напоминала современную войсковую операцию, чем действия орды варваров-кочевников:

«Замечательно и удивления достойно, что эта переправа, продолжавшаяся двое суток, совершена была в большом порядке и столь же спокойно, как бы на сухом пути. Несколько человекпосланы были, по распоряжению начальников, вперед для приготовления деревянных плотов из леса, ростущаго в большем количестве по берегам Танаиса. Сверх сего заготовлено было также множество фашинника из хвороста и тростника. Фашинник этот подвязали под плоты и повозки, к которым припрягли нужное число лошадей; потом пустили этих лошадей вплавь по реке под управлением нескольких человек (вовсе нагих) и таким образом перевезли повозки и плоты с одного берега на другой».[127]

Фашины – это связанные охапки хвороста или сухого тростника, обладающие высокой плавучестью. В данном случае фашины поддерживали плоты, придавали им дополнительную устойчивость. Как следует из описания, татарские арбы переправлялись не на плотах, как можно было ожидать, а представляли собой отдельную плавучую единицу, поддерживаемую снизу все теми же фашинами. Особенно интересно, что и плоты, и арбы тянули по реке впряженные в них плывущие лошади. С помощью фашин через реку переправлялись и одиночные воины во время походов, осуществлялась переправа тюков с амуницией, оружием или даже захваченным во время похода добром.

Отлаженной была не только военная, но и бытовая сторона жизни степных солдат. Как писал Иосафат Барбаро, каждый из них имеет при себе: «…мешок из козлиной кожи, наполненный пшеничною мукою, замешанною на меду, наподобие теста, и деревянную чашку. Сверх того они стреляют по пути дичь, которой в степях водится множество и которую Татары мастера убивать из своих луков. Тесто, выше мною описанное, размешивают они с небольшим количеством воды и таким образом приготовляют себе похлебку, которою и питаются в пути…

Кроме вышепомянутых яств Татары питаются ещё в степях кореньями, травами и всем, что только можно употреблять в пищу. Самое необходимое вещество для них есть соль, ибо от недостатка оной зараждаются между ими болезни, как то: опухоль и гниение во рту и кровавый понос, от котораго они нередко и умирают».[128]

Помимо муки, замешанной на меду, в поход бралась молочная продукция домашнего приготовления: «…они также берут с собой молоко, густое как тесто, и приготовляемое следующим образом: его кипятят и снимают всплывающий наверх жир, который кладут в особую посудину, где из него делают масло; затем молоко ставят на солнце и оно таким образом сохнет. Отправляясь в поход, каждый берет с собой около десяти фунтов этого молока и утром кладут его с полфунта в маленькую, кожаную бутылочку, имеющую вид кишки, и примешивают к нему немного воды. Во время езды верхом молоко взбалтывается и образует род какого-то сока, что и составляет их обед».[129]

Основной тягловой силой орды были не лошади, а быки или волы. Они, по наблюдениям Иосафато Барбаро, использовались для перевозки тяжёлого груза, в частности повозок с юртами,[130] поскольку, как писал барон Герберштейн: «лошадей они употребляют только холощеных, потому что таковыя, по их мнению, более выносливы к труду и голодовке».[131] Быки у них, видимо, тоже подвергались обязательной кастрации (вол, кстати это и есть кастрированный в раннем возрасте бык). В результате такой операции животное вырастало более крупным, более сильным и выносливым. И, конечно, волы обладали более спокойным нравом, чем подверженные влиянию половых гормонов быки.

Путешественник, писатель и проповедник, архиепископ Антиварийский, Иоанн де Плано Карпини, написавший известную Историю Монголов, сообщал, что в татарские повозки впрягалось от одного до нескольких быков (волов).[132] Картина, наверное, была очень красочная: впряжённые попарно, ряд за рядом, в тяжёлую повозку с юртой два, четыре, шесть или целая вереница волов, монотонно вздымающих тёплую степную пыль, жаворонки, звенящие высоко в небе, скрип колёс, разносящийся далеко вокруг. Учитывая, что в орде имелась достаточно большая купеческая община, о чём сообщал всё тот же Иосафат Барбаро, вся тяжесть перевозки торгового добра, покупаемых и продаваемых товаров, также ложилась на этих терпеливых, безотказных животных. Вот откуда, видимо, взялись запорожские чумаки на своих волах, впряженных в телеги с солью. При ближайшем рассмотрении предшественниками чумаков, если только не они сами, оказываются татарские купцы.