Читать книгу За гранью обычного - А. В. Погребной - Страница 3

В одной из своих книг Э. Хемингуэй сказал: «Если у человека есть совесть – ему иногда не мешает подумать о том, что такое военная авиация!» Чтобы дать почву для размышлений на эту тему, я и предлагаю ознакомиться с некоторыми интересными моментами в моей летной биографии, типичной для обычного боевого пилота, одного из тысяч «атмосферных скитальцев» России. Прав был старик или нет – судить вам.

1969 год. Первый курс Тамбовского высшего военно-авиационного училища летчиков ВВС им. Марины Расковой. Нас, лысых, в еще не подогнанной форме, выставили в оцепление в районе главной аллеи ТВВАУЛ. Причина – похороны летчика Бушева, погибшего на Ил-28. Этот суровый воинский ритуал не оставил равнодушным ни одного из нас. Откуда-то изнутри поднималась волна тревоги и ощущалась сопричастность к очень рискованной и поэтому героической небесной специальности. Потом, в курилке, с мальчишеской непосредственностью мы обсуждали произошедшее применительно к себе. Как правильно действовать в аварийной обстановке: прыгать или спасать машину? А что делать, если под тобой населенный пункт, и как быть при отсутствии связи, когда на борту экипаж и ситуация развивается внезапно – взрыв, например, или резкая потеря управляемости? И как же нам, безусым юнцам, входить в такой беспощадный мир настоящих мужчин? Ну и, конечно же, в мыслях мы все в то время были отчаянными храбрецами, настроенными на долгую и очень интересную жизнь. Кто знал тогда, что опасная профессия, в которую мы так рвались, «съест» кого-то из нас сразу после выпуска, а кого-то через 25 лет летной работы. Но это будет потом, а пока мы «грызли» теорию и занимались физподготовкой – в трудах и в поту готовили себя к долгожданной встрече с Небом.

Я – курсант. В шаге от мечты

Почти незаметно пролетел год. Мы перешли на второй курс, начались специальные летные дисциплины и полеты на очень реалистичных тренажерах. В рамках предполетной подготовки мы в обязательном порядке должны были выполнить два прыжка с парашютом и два наземных катапультирования.

Помню, что во время предпрыжковых занятий начальник ПДС (парашютно-десантной службы) училища добросовестно и образно учил нас, что нужно делать в процессе прыжка при нераскрытии купола, перехлесте, обрыве строп, при схождении друг с другом в воздухе, сносе на комбайны, бороны и колья забора ближайшей МТС. От захватывающих дух перспектив у меня, да и у многих ребят, подрагивала челюсть, а чтобы этого не было видно, я крепко сжимал зубы.

Еще не отошедшие от красочного инструктажа, мы построились для выполнения реальных прыжков. Перед их началом для определения места выброски производился пристрелочный сброс «Ивана Ивановича» – 80-килограммового мешка, прикрепленного к парашюту. На глазах у строя обомлевших перворазников «дядя Ваня» лихо просвистел без раскрытия и сочно шмякнулся в траву неподалеку от стартовой зоны. Во взволнованных курсантских рядах послышался ропот, но нас бодро успокоили: мол, парашютист-то песочный, поэтому солдатики и не уделили должного внимания укладке его снаряжения, зато сейчас на надежных куполах пойдет группа спортсменов из числа сверхсрочников – для правильного определения точки нашего десантирования. Группа пошла. Один, второй, третий, а за четвертым потянулась скрученная лента нераскрывшегося основного парашюта. Мы, задрав головы в небо, с ужасом ожидали повторения ситуации, но вот лента отстегнулась и, плавно вращаясь, почти зависла в воздухе. У стремительно падающей точки-человека вышел и раскрылся запасной. Удача! Парашютист благополучно приземлился, но мы были подавлены и, прямо скажем, запуганы. Под бодрое: «Ничего, ребятки, вот вам пример грамотных действий, и если что, то поступайте так же», – нас повели в самолет.

Скажу честно – было страшно. Рот пересох, одолевала постоянная зевота, но я, как и все парни, старался держаться бодро. Одна и та же мысль просто разламывала голову: во что бы то ни стало я должен прыгнуть, иначе не быть мечте. Инструктор открыл дверь, воздух с каким-то жутким гулом стал врываться в салон качающегося и подрагивающего на воздушных волнах самолета, взревела сирена – и началось. Как я вывалился в атмосферу, не помню. Некоторые ребята после отделения от самолета начали открывать сразу по два парашюта. Один парень, охваченный ужасом, так и не сумел преодолеть себя и выпрыгнуть из самолета, в последующем он пошел по нелетной программе. Прыжки были приостановлены. Нас построили в стартовом квадрате и аргументированно убедили в безопасности проводимых мероприятий, успокоили и доходчиво разъяснили еще большую, нежели просто невыход парашюта, опасность двойного раскрытия: купола могут войти друг в друга – и тогда не миновать самого страшного. Обстановка разрядилась, и дальше все пошло нормально. Второй прыжок прошел более осознанно. После приземления моему ликованию не было конца, и в последующем, уже в строевых частях, я даже стал энтузиастом этого адреналинового действа. Прыгал за ребят, не желающих доверять свою жизнь «тряпке», добрался до спортивных куполов, но после случая с длительным кувырканием, полным острейших ощущений, дело это прекратил и стал нормальным летчиком. Этот «цирк с воздушной акробатикой» длился считанные секунды, но остался в моей памяти на всю жизнь.

Ситуация, так напугавшая меня, произошла через много лет после выпуска из училища. В полках массовая выброска летного состава проводилась ежегодно. Прыгали с того, что прилетит: с вертолетов, «кукурузников», транспортников – при норме два прыжка в год каждому члену экипажа. Естественно, практические навыки были слабые, а наземная подготовка велась поверхностно. Отношение к этому серьезному и рискованному занятию у летного состава было каким-то легкомысленным, по типу «разберемся по ситуации». И, естественно, последствия оказывались не всегда благоприятными. За такой подход к ответственному делу пришлось поплатиться и мне.

Это произошло в Моздоке, на очередных плановых тренировках по использованию средств спасения. Так как общее количество прыжков на десантных куполах к тому времени у меня было большое – около сотни, то я отрабатывал навык со спортсменами из состава ПСГ – поисково-спасательной группы. И уже готовился стать одним из них – прыгал со спортивными парашютами. На этот раз мне доверили Т-4 с ручным раскрытием. Вышел из проема двери я грамотно – на поток, нормально отделился от самолета и стал падать. Передо мной просматривалась четкая линия горизонта, снизу в дымке – аэродромное поле. Пролетев секунд пять, я одной рукой вяло потянулся за кольцом. Это было ошибкой. Равновесие тела в воздухе мгновенно нарушилось, и меня сразу перевернуло на спину. Я увидел свои ботинки и упруго полощущиеся штанины комбинезона. В голове промелькнуло: «Ни фига себе!» Я выбросил одну руку в сторону. Меня крутануло в исходное положение, и я радостно увидел землю. Надо раскрывать парашют. Я повторил все действия – и получил тот же результат. Что за черт! Меня снова опрокинуло на спину, да к тому же ногами вверх. Открываться из-за опасности затенения купола было нельзя. Время шло, стремительно съедая запас высоты, безопасной для раскрытия. Ситуация обострялась с каждой секундой, в душе ощущался противный холодок. Снова я попытался перевернуться. Наконец-то у меня это получилось, но земля была уже различимо близко. И в этот момент за спиной щелкнул автомат раскрытия парашюта. Слава богу, что я не успел стереотипно потянуться за кольцом еще раз. Мое тело опять стало крутить, но уже откуда-то из-под ног начал выползать удавообразный оранжевый чехол, стремительно обвивая мою правую голень. Дальнейшее произошло быстро. Меня завертело, я ждал… и услышал характерный хлопок раскрывшегося купола, а потом ощутил резкий динамический удар. Парашютные лямки рванули меня сильнее обычного, и я завис между небом и землей, как щенок, схваченный за шкирку. Надо мной красочным цветком стоял наполненный купол на ножке из туго закрученного жгута строп, который начал распутываться, вовлекая меня в ускоряющееся вращение. В такой обстановке вблизи от земли я судорожно пытался сесть в подвесную систему. Мне так и не удалось этого сделать. Капроновые ремни больно врезались в мое тело и мешали нормально управлять парашютом. Поэтому я не успел подготовиться к встрече с землей – развернуться по ветру, достаточно сильному, или хоть немного уклониться в сторону от бетонной рулежной дорожки, на которую шел удивительно точно. Удар был сильный, приземление произошло боком и спиной на границу бетона и грунтовой полосы. Меня опрокинуло, я крепко ударился затылком о плотную земляную кочку. Из носа пошла кровь, ноги, к счастью, целые, гудели. Я не вставал и думал: «Повезло».

Небо не прощает ошибок. Примерно в это же время в Тарту на прыжках погиб начальник службы безопасности полетов дивизии полковник Толчеев, которого я помнил еще командиром эскадрильи. Его затянуло в смертельный штопор из-за ошибочных действий в свободном падении, и даже автоматика не смогла раскрыть парашют.

…А ко мне уже, прыгая на кочках, вовсю неслась санитарная машина. Превозмогая боль, я встал и помахал зеленой «буханке» рукой, что означало – все в порядке. Меня привезли на старт. Ребята, следившие за прыжками через огромный стационарный бинокль, восхищенно говорили: «Ну, Андрюха, ты молодец! Комплекс крутил!» И только начальник ПДС полка понял, что за «упражнения» в воздухе я выполнял.

С этого момента спортивные парашюты мне были запрещены, и ручное раскрытие, даже на десантных куполах, по-нашему – на «дубах», тоже.

Кроме прыжков, курсанты перед предстоящими полетами должны были два раза в год катапультироваться на наземном тренажере с перегрузками 8 и 12 единиц – так нам говорили. И первый инструктаж, насыщенный рассказами о реальных случаях, когда летчики ломали позвоночники из-за неправильно выбранной при катапультировании позы, заставил нас изрядно понервничать перед выстреливанием, хоть и по рельсе, но в небо. Первым по алфавиту «стрелялся» мой товарищ. Его, слегка побледневшего, на лебедке опустили в импровизированную кабину самолета. Выстрел! Все нормально. Следующий! Когда очередь дошла до меня, я все еще прилично волновался, хотя и значительно меньше, чем перед первым катапультированием своего друга. Скорее всего, именно это волнение не позволило мне правильно нажать на скобу выстрела. Я несколько раз слышал грозную команду на условное покидание самолета, щедро сдобренную «народным фольклором». Но кресло не стреляло. Тогда я решил поглядеть, туда ли жму. Из прямо натянутого положения, готового к «выходу на воздух», я наклонился, посмотрел и чуть подправил положение руки. В этот момент прозвучал оглушительный выстрел, сиденье вместе со мной взлетело вверх, а я почувствовал острую боль в шее и локте, который разбил до кровоточащей ссадины. Шея потом болела, наверное, месяц, а инструктор ласково обозвал меня каким-то «чмом» и констатировал: «Хорошо, что только потянул свою тупую башку, а мог бы и сломать». Вот так я начинал входить в мир авиации.

Началась настоящая подготовка к работе в небе. Осенним днем мы, будучи курсантами второго курса, строем шагали на стоянку «элок» для занятий в кабинах реальных учебно-тренировочных самолетов Л-29. Вдруг над нами на высоте около пятидесяти метров лихо заложила вираж одна из этих машин. От самолета отделилось что-то беловато-блестящее, и в наших рядах началось зубоскальство по поводу показного мастерства училищных инструкторов – у них шли полеты. Самолет резко начал разворот на полосу и стал снижаться для выполнения посадки. После приземления на пробеге он сошел с бетонки и скрылся за земляным обвалованием аэродромного капонира, на вершине которого мы неожиданно увидели уже его торчащий хвост с огромной красной звездой и два очага густого, поднимающегося откуда-то снизу дыма. К месту трагедии побежали люди и помчались аэродромные машины. Наш порыв оказаться со всеми был пресечен жесткой командой: «Стоять!» – и за картиной произошедшей на наших глазах катастрофы мы молча наблюдали из плотного курсантского строя.

Оказалось, что у лейтенанта Старшинова начался пожар в передней кабине. Летчик из-за сильного задымления уже ничего не видел и, чтобы хоть как-то разглядеть приборы, сбросил свой фонарь, который мы заметили и восприняли как «что-то беловатое». Это действие привело к резкому появлению открытого огня. Молодой офицер машиной уже не управлял, он, скорее всего, был без сознания. Управление из второй кабины взял на себя майор Куликов, который стремился произвести посадку по кратчайшей схеме. Этот заход мы и расценили как необычную летную удаль. В сильном дыму и с горящей передней кабиной ему удалось посадить Л-29, но на пробеге пилот уже почти ничего не видел и поэтому поздно заметил перед собой огромный земляной вал, который пытался перелететь, дернув ручку управления на себя. Скорости хватило только на то, чтобы долететь всего-навсего до его гребня, на который самолет и рухнул со всей силы, разломившись пополам. Кабина отвалилась и скатилась вниз, туда же полетела и часть фюзеляжа с деформированными крыльями, а целое краснозвездное хвостовое оперение осталось наверху капонира. Все горело. Оба пилота были мертвы. Это были наши первые летные потери.

Случай оказал на нас очень сильное психологическое воздействие. Мы воочию увидели и поняли, в какую профессию пришли, но никто из нас тогда не захотел изменить цель своей жизни. Потом, в процессе учебы, тяжелые авиационные происшествия в училище были ежегодными, но на других курсах, и некоторые из наших ребят все же покинули стены родной летной школы.

Наконец-то сбылась моя заветная мечта, к которой я шел непросто – приходилось обманывать врачей и ломать в себе зачатки нездоровья. Но все осталось позади. Я стал летчиком! Впечатления от первого полета были восхитительны, разнообразны и поэтому незабываемы.