Читать книгу Избранные произведения. Том 5 - Абдурахман Абсалямов - Страница 8

Последний раскат грома проплыл над головой, напомнив отдалённый шум телеги, подпрыгивающей по булыжной мостовой, и замер где-то далеко, не то над Бавлами, не то в голубовато-мглистом небе Башкирии. Вокруг начинало проясняться. Нависшие над землёй серые тучи, будто оглядываясь, уходили всё дальше и дальше. Если посмотреть на небо, оно голубое, чистое, будто вымытое. А вокруг такое спокойствие, такая тишь, что кажется, природа устала после длительной трудной борьбы и сейчас отдыхает, набирая силы. Посвежевший воздух как-то особенно прозрачен, лёгок. Трава, деревья, радуясь солнцу, сверкают миллионами дождевых капель.

Косые закатные тучи, пронизав деревню от одного конца до другого, придают ей неповторимую красоту. Белёные домики, выглядывающие из зелени садов, похожи на атласные коробочки, высокие журавли колодцев, недвижно выстроившиеся вдоль улицы, сдаётся, погружены в какие-то свои думы, даже длинные строения колхозных ферм, напоминающие казармы, сияя белизной своих стен, выглядят празднично. А за деревней, точно ворота сказочного дворца, поднялась, заиграла всеми оттенками радуга.

Но тишина после бури не бывает долгой. Не успеют ещё затихнуть вдали последние раскаты грома, выходит, вылетает из своих убежищ всё живое, и снова начинается деловая суета, поднимается суматоха и гомон. Ещё у соседей с юга – в Яктыкуле, Туйралы, Наратлы – шёл дождь, а на залитые солнцем дворы «Красногвардейца», на улицу, к оврагу, куда с шумом стекали потоки дождевой воды, со всех ног, будто сорвавшиеся с привязи стригунки, бежали с засученными по колено штанами ребятишки. Председатель Ханафи и бригадир Габдулла верхом на конях поехали осматривать посевы. Заработали сепараторы на ферме.

С коромыслом на плече прошла на родник за водой молодая девушка в белом платке и белом переднике, в новеньких, блестящих калошах. Ниже родника разлилось целое озеро жёлтой пенистой воды. По ней с гоготом, с кряканьем плавали гуси и утки. Открылись широкие двери конюшни. Оттуда выскочил рыжий жеребёнок, остановился, повёл вокруг головой, словно удивляясь происшедшей перемене, и, задрав хвост и наддавая задом, принялся играть и резвиться. Заржала мать, подзывая его. Через некоторое время в широко открытых дверях конюшни показались Сабир-бабай и Газинур. Они подошли к бочке с водой, стоявшей под жёлобом на углу конюшни. Рукой, перевязанной тряпицей, Газинур смахнул со скамейки набравшуюся в небольшом углублении дождевую воду, усмехнулся.

– Прошу, Сабир-бабай, на почётное место!.. Давай закурим. Пусть не наши сердца – табак горит.

Оба они порядком-таки устали за сегодняшний неспокойный, полный неожиданных неприятностей день. Особенно Сабир-бабай. Газинур пытался уговорить его отдохнуть. Да куда там! Старик только нетерпеливо отмахивался от него.

– Всё равно глаз не сомкну, пока Ханафи с Габдуллой не вернутся… Лучше бы мне самому поехать… А вдруг побило хлеба?.. Целы ли кони? Страшный ведь ураган был. Помню, как-то давно такой же вот ураган пронёсся, так хлеба совсем полегли. И сгнили. А коней три дня разыскивали, за тридцать вёрст их занесло от непогоды.

– Да не тревожь ты себя раньше времени, Сабир-бабай. Лучше закури. Пока выкурим по одной, Ханафи-абы с бригадиром как раз и вернутся.

– Что вернутся, это я и без тебя знаю. С доброй ли вестью, вот о чём разговор.

Сабир-бабай негнущимися стариковскими пальцами свёртывает самокрутку, то и дело поглядывая на овраг. Дно оврага, по которому бурлят сейчас водяные потоки, кишит ребятишками. Шесть-семь лет тому назад овраг едва намечался. А сейчас – эк его размыло! – в ширину три, а кое-где и четыре метра будет, да и в глубину, пожалуй, не меньше двух-трёх метров. Дождевые и снеговые воды, устремляющиеся с гор, со всех сторон обступивших «Красногвардеец», год от году всё больше размывают его.

– Вот сила эта вода! Мало сказать – землю, и камень точит, – вслух принимается размышлять Сабир-бабай, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от сосущего беспокойства за посевы и коней, и тихонько качает головой. – Эх, жизнь, жизнь…

Газинур тоже курит и тоже поглядывает на овраг. Но его интересует совсем другое. Вон чернявый мальчонка вытащил корыто, в котором мать стирает бельё, и пытается забраться в него, чтобы поплыть, как на лодке. Но не успевает влезть – корыто перевёртывается, и мальчонка срывается в воду. Газинур от души смеётся.

– Не отступай, Апкали, не отступай, – получится!

Сабир-бабай не обращает внимания на его выкрики, он занят своим.

– Эх, была бы у нас речка, пусть бы даже не шире этого потока! – мечтательно, почти шёпотом произносит он. – И скотина бы не мучилась, и огороды было б чем поливать, и ребятишкам удовольствие…

А Газинур всё наблюдает за мальчуганом.

– Апкали, блошка ты этакая, забрался-таки!.. Смотрите-ка, поплыл, в корыте катается, бесёнок! – в восторге кричит он.

Взгляд его падает на Сабира-бабая, и только тут до него доходит смысл сказанных стариком слов.

– Не горюй, бабай, подожди, станем немного на ноги, запрудим овраг – всё лето вода не будет пересыхать. Да ещё и деревья посадим вокруг. Липы!.. Как зацветут, по всему колхозу запах разнесётся.

На обветренное, морщинистое лицо Сабира-бабая падают последние лучи солнца. Он отодвигается немного в сторону и всё тем же задумчивым голосом повторяет:

– Запруду, говоришь? Не знаю, выйдет ли что-нибудь из твоей запруды. Как дерево без корня не может расти, так и озеро без родника или высыхает, или загнивает. В городах в фонтанах и то воду обновляют. А вот насчёт деревьев дело говоришь. Дерево землю укрепляет.

Старик надолго уходит в себя, словно что-то вспоминает, потом продолжает свою мысль:

– Мы здесь новые люди, плохо знаем историю этих мест. Но землю вокруг своего Шугура и Азнакая знаю хорошо. Узенькие канавки, которые я в детстве перепрыгивал, превратились сейчас в большие овраги с голыми глинистыми склонами. Семьдесят лет уж тому…

– Да, за семьдесят лет небось много воды утекло, – поддакивает Газинур.

– Ещё бы не утечь! И вода текла, и пот лился, и кровь со слезами, Газизнур[12], сынок. Эх, рассказать бы тебе всё, что было пережито!

Газинур мягко, чтобы не обидеть старика, говорит:

– Та вода, что утекла, вспять не повернёт. Не терзай себя воспоминаниями о прошлом, Сабир-бабай. Лучше смотри в будущее да приговаривай: «Вот возьму да ещё семьдесят проживу!»

Ссохшееся лицо Сабира-бабая проясняется. Растроганный, он покручивает своими искривлёнными пальцами округлую белую бороду.

– Щедрая у тебя душа, Газинур, ой, щедрая! Семьдесят лет не только мне – и тебе-то, верно, не прожить, сынок.

Услышав это, Газинур вспыхивает. В волнении сдвигает кепку на самый затылок. Чёрные волосы падают на его широкий, выпуклый лоб.

– Знаешь, Сабир-бабай, мне иногда кажется – я никогда не умру, так и буду жить вечно, – горячо говорит он.

– Такое уж существо человек, любит он жизнь, – говорит старик тихо. И вдруг поднимается. – Засиделись мы что-то с тобой…

Он подходит к углу конюшни и, приложив руку к глазам, долго, неотрывно всматривается в раскинувшиеся перед ним поля. Около кладбища, на горе, как будто что-то движется.

– Газинур, сынок, не наши ли там возвращаются? Посмотри-ка, у тебя глаза зорче.

– Наши, Сабир-бабай, наши едут, – став рядом с ним и посмотрев в ту сторону, подтверждает Газинур.

Заволновавшись, Сабир-бабай прикладывает к глазам то одну руку, то другую, словно ещё издали надеется рассмотреть выражение лиц возвращающихся. Старый конюх, который в обычное время придирчиво попрекал всякого, кто позволял себе погонять коней, сейчас страдал оттого, что председатель с бригадиром ехали шагом. В каком состоянии хлеба, не затопила ли их вода, не побило ли градом? Не случилась ли какая беда с лошадьми? Неожиданная болезнь лучших колхозных коней грузом легла на сердце старика. Он и сейчас всё боится, как бы эта страшная болезнь не перекинулась на других лошадей.

Наконец председатель с бригадиром подъехали настолько близко, что можно было разглядеть их спокойные лица. Лицо старика сразу просветлело. Но всё же он не удержался, чтобы не спросить:

– Какие вести везёшь, Ханафи, сынок? Кажется, миновала нас беда?.. А кони, все целы?

Председатель слез с седла и передал поводья Газинуру.

– Обстановка не угрожающая, Сабир-бабай. И кони, и хлеба в порядке. Пшеница, правда, полегла немного, ну, да это ничего, поднимется ещё.

Газинур повёл коней в конюшню.

– Газинур! – крикнул вслед парню Ханафи. – Завтра зайди ко мне в правление. Доложишь о своём решении по поводу нашего последнего разговора.

– Хорошо, Ханафи-абы, – сказал Газинур, не оборачиваясь.

В конюшне он снял с коней сёдла, отнёс их в сарай, где хранилась сбруя, коней поставил в стойла. Потом, взяв метлу, погнал по проделанным канавкам воду, набравшуюся после дождя. Как всегда, он работал с песней. Сабир-бабай молча замешивал мякину для ночного рациона. Так работали они довольно долго: приняли вернувшихся с работы лошадей, развели их по местам. Освободились они, когда уже совсем стемнело. Опёршись грудью о засов, задвинутый поперёк открытых дверей, конюхи отдыхали.

– Здорово ты, Сабир-бабай, боишься, оказывается, молнии. Смотрю, душа-то у тебя в пятки шмыг! – шутил Газинур.

Но Сабир-бабай и сам не прочь пошутить, он сейчас в прекрасном настроении. Много ли надо старому человеку: урожай не пострадал, кони целёхоньки…

– Может, и было что, не припомню, – смеётся он и вдруг переходит на серьёзный тон: – А всё-таки, Газинур, бесшабашная ты голова. Войти к взбесившемуся жеребцу! Да он тебя мог убить!.. Как я кричал: «Не входи!..»

– Нельзя было не войти, – оправдывался Газинур. – Не утихомирь я Батыра, он бы загубил себя. И без того с конями нехорошо получилось. Если бы я ещё и тут струсил… Веялку вот жалко, не смогли спасти.

– Что ж делать, пусть будет к счастью этот случай. Не человек ведь. Председатель говорит, в этом же году справим новую. Страховые получим. Наша Альфия, умница, уже успела оформить документы. Лучше скажи, как твои руки. Ожоги ведь сильно болят.

Газинур вытягивает забинтованные руки и беззаботно смеётся.

– Кожа у меня на руках, Сабир-бабай, что собачья шкура. Завтра к утру всё заживёт.

Тонкое гудение, непрерывно доносившееся со стороны коровников, вдруг затихло. Это закончили свою работу доярки. В избах хозяйки затопили печи. Из труб потянулись к небу беловатые дымки.

Газинур объяснил Сабиру-бабаю, на какой разговор намекал недавно председатель. Из города пришла бумага. Просят у колхоза людей на заготовку леса. Завтра будут составлять поимённый список отъезжающих.

– Я хоть и дал согласие Ханафи-абы, а из колхоза всё-таки не хочется уезжать. Ты иного видел, Сабир-бабай, посоветуй, как быть.

Стариковское сердце совсем размягчилось. Ведь не потому просит совета Газинур, что к слову пришлось, – от души спрашивает. «Спасибо, сынок! – растроганно думает Сабир-бабай. – У старика, который в своей жизни взбирался на Карпаты, воевал в Порт-Артуре и, подгоняемый нуждой, измерил с мешком за плечами вдоль и поперёк просторы России, найдётся кое-что посоветовать молодому парню».

– В молодости, Газизнур, – сказал он, второй раз за сегодняшний день называя Газинура, в знак уважения, его полным именем, – только и повидать свет. В движении камень шлифуется, а лежачий мхом обрастает, говорили в старину. Мой совет тебе – ехать.

Газинур слушал старика, и перед его глазами вставали дальние города, незнакомые бескрайние леса. Душа его встрепенулась.

– Поеду, коли так, – сказал он решительно. – Зайду ещё за советом к Гали-абзы и поеду. Отец всегда говорит: «Повидать, что в мире делается, – долг настоящего мужчины».

– Правильные слова. А всё-таки внимательнее всего прислушайся к тому, что скажет тебе Ахмет-Гали. Мы с твоим отцом уже отживаем свой век, больше смотрим вниз, чем вверх. Да. Прислушаешься к нашим словам – спасибо, не прислушаешься – тоже, как говорится, в обиде не будем. А вот советов Ахмет-Гали слушайся. Этот человек смотрит далеко вперёд.

На деревне зажигают огни. В темнеющем небе одна за другой загораются крупные звёзды. Тихонько отфыркиваясь, кони мерно похрустывают сеном. Один Батыр беспокойно топчется, то и дело позвякивая ввинченной в стену железной цепью.

– В моей усадьбе волки завыли, – похлопывая себя по животу, со смехом говорит Газинур. – Сходить, пожалуй, перекусить немного. Мать говорила – лапшу будет варить.

– Иди, иди, – с живостью отозвался старик, – я один здесь побуду.

Увидев собравшихся перед амбаром односельчан, Газинур остановился, вытащил туго набитый кисет.

– Кто хочет курить – угощайся!

Кисет пошёл по рукам.

– Вот здорово! – крикнул Газинур, получая пустой кисет обратно. – Значит, в день моей свадьбы бурану не бывать, чисто выскребли!