Читать книгу Черное колесо - Абрахам Меррит - Страница 3

В середине следующего дня я стоял у левого борта. Метеосводки о продвижении урагана становились все тревожнее, и наши дизели работали на полную мощность. Все паруса на «Сьюзан Энн» были убраны, иллюминаторы проверены и задраены. В воздухе зависла странная дымка, как будто солнце светило из-за светло-желтого стекла. Подошел Хендерсон и остановился рядом. Я спросил:

– Далеко ли до Порт-Антонио, Хендерсон?

– Примерно семьдесят пять миль. Через несколько часов должны увидеть сушу.

Я указал на юг и спросил:

– А это что?

На горизонте из моря поднималось нечто вроде огромной непрозрачной зеленовато-черной волны. Она стремительно превращалась в гору, и гора все с той же скоростью разрасталась, пока не заняла десятую часть горизонта. И понеслась вперед, наклоняясь на ходу; края ее стали четче, и я ясно, словно с борта самолета, увидел тростниковые хижины и пальмы на ее склонах. По одну сторону горы шел тропический ливень, там сверкали молнии; по другую сторону ярко сияло солнце.

Хендерсон прошептал:

– Мираж. Это Ямайка – Голубая гора.

Он смотрел напряженно, пригнувшись, руки его, сжимавшие ограждение борта, побелели.

Так же неожиданно, как и появилась, гора исчезла. Желтая пелена пропала, и воздух стал хрустально ясным. И тут повсюду в небе и на море зависли мириады радуг, больших и маленьких, а в глубине моря появились полоски семицветного сияния, словно бы там затонули другие радуги.

Снова свет пожелтел. Потемнело. Я услышал шум с востока и увидел там нечто вроде огромного грязно-желтого занавеса, летящего к нам; пространство, в котором мы плыли, неожиданно сжалось, и горизонт, казалось, надвинулся на нас.

Хендерсон подтолкнул меня к передней надстройке, а сам бросился на корму, где, пригнувшись, как боксер, стоял за рулем Бенсон Я распахнул дверь, и она с грохотом захлопнулась за мной. Послышался невероятный грохот, словно клипер влетел в пасть ревущего великана. Рев становился все выше, пока не превратился в гудение на пределе слышимости.

«Сьюзан Энн» взмыла вверх, вначале медленно, словно в гигантском лифте, потом все быстрее, и зависла. С ощущением тошноты я ухватился за край койки.

В борт клипера ударило – могучий удар, точно нанесенный кулаком архангела глубин. Клипер наклонился, так что палуба стала левым бортом, а левый борт – потолком.

Корабль выпрямился медленно, но с каждым мгновением двигаясь все быстрее. Пол залила бурлящая вода, снаружи слышалось высокое гудение, словно работала гигантская динамо-машина. Воздух так сгустился, что я с трудом мог дышать. Чьи-то невидимые гигантские руки стискивали грудь, сжимали горло. Неожиданно давление ослабло; корабль затрясся под непрерывными ударами волн, подобных молоту в руке урагана. Между ударами яхта дрожала в такт гудению, которое стало еще выше и продолжалось непрерывно.

Раскрылась дверь камбуза, и оттуда выполз Слим Бэнг. Он что-то крикнул, но я не разобрал слова. Он поманил, и я пополз к нему. И с трудом расслышал: «Хуан… я его нашел в камбузе… Он сильно ранен…» Забравшись вслед за ним на камбуз, я увидел, что он более чем прав. У баска была сломана шея. Первый удар урагана, видимо, ударил его о плиту. Я уже ничем не мог помочь, и попытался пробраться в свою маленькую лабораторию. Там все было разбито и размыто. Я ощупью попытался найти медикаменты.

Показался Мактиг, голый по пояс, лицо и грудь залиты кровью из пореза над левым глазом. Он сказал:

– Быстрее обработайте рану, я должен вернуться к рулю.

Я сделал ему перевязку, как мог. Конечно, следовало бы зашить рану, но об этом не могло быть и речи.

– Каковы наши шансы, Мактиг? Только не подслащивать пилюлю.

– Невелики. Брукс мертв – фок-мачта сломалась и упала на радиорубку. Почти ничего не осталось ни от рации, ни от Брукса. Питерс, второй помощник, и Даффи, тот парень из Нью-Бедфорда, смыты за борт.

– Хуан мертв, – сказал я.

Он скривился, когда я смазал рану йодом.

– Это был хороший кок. Но, похоже, скоро он снова будет для нас готовить.

Когда я закончил перевязку, Мактиг сказал:

– Соберите всех в столовой и задержите там. Дайте Бурилову успокоительное, у него истерика. За ним присмотрит Коллинз, – стюард. И Пен. Сами будьте в передней надстройке, если вас не позовет Пен. Туда и пойдут члены экипажа, если понадобится ваша помощь.

Ураган трепал нас тридцать восемь часов. Иногда наступали краткие периоды затишья, которые были еще хуже грохота бури: это был покой смерти. Но потом ветры снова обрушивались на эти кусочки тишины, и они исчезали. На краткие мгновения море разглаживалось, как будто тут ступала нога архангела глубин, чей кулак ударил нас… а после оттуда начинали бить гейзеры пенной воды, и их немедленно захлестывали волны.

И все время этот сводящий с ума гул, вой ветра и свистящие удары волн.

Тридцать восемь часов – и ураган кончился так же внезапно, как и начался. Но перед этим нанес нам последний, самый тяжелый удар.

Большинство из нас отупело и впало в летаргию от непрерывного гула, яростного движения и ожидания смерти, но Бенсон ни на мгновение не переставал бороться за жизнь корабля, как, должно быть, много раз делал его предок старый капитан Бенсон.

Я слышал крики с кормы. «Сьюзан Энн» развернулась и качалась в седловине меж волнами.

Неожиданно мне пришло в голову, что ураган мог послужить катализатором, которого опасался Кертсон, и что Бенсон слишком долго носил умственную маску. Испытанное им напряжение могло окончательно высвободить ту личность, которой он так старательно подражал, и которая помогала ему убегать от реальности. Он мог утратить контроль и исчезнуть навсегда. Что, если ураган изменил его? С беспокойством я подумал о такой возможности. И мои опасения лишь усилились от слов Мактига.

Было утро второго дня урагана. Мактиг добрался до передней надстройки, измученный и промокший.

– Я думаю, Джим нас вытащит, – сказал он. – И гадаю – может, для него лучше будет не делать этого.

– Странные вещи вы говорите, Майк.

– Не прикидывайтесь глупцом. Вы не хуже меня понимаете, о чем я говорю. У руля слишком мало Большого Джима и слишком много старого капитана.

Я сказал с уверенностью, которой не испытывал:

– Ерунда. Опасность минует, и Большой Джим снова станет Большим Джимом.

Он покачал головой.

– Может быть… а может, и нет. Пен тоже обеспокоена.

Я сказал:

– Тоже – ерунда. На ней сказывается напряжение. Оно на всех нас сказывается. Как ведет себя Чедвик? Я его не видел.

Мактиг улыбнулся.

– Слишком хорошо. Я его ненавижу, но вынужден признать, что в нем есть кое-что.

И с этими словами он вышел.

Если Пен и беспокоилась за отца, мне она этого не говорила. Она помогала мне – море больше никого не отняло у нас, но почти у всех были ушибы и небольшие раны. Пен была рядом, спокойная, ясноглазая, сочувствующая и бесстрастная. Сватловы, оба, чуть не умерли от страха и были совершенно бесполезны; Бурилов – тоже: он напился до беспамятства, поглощая коньяк бутылками.

Больше всего меня удивило, как реагировала на опасность леди Фитц-Ментон. Она цеплялась за надежду с чувством, которое я могу определить только как страстное самообладание. Временами отступая в убежище своей веры, она вновь появлялась оттуда, как жрица, с формулами молитв и бесконечной верой в божественное вмешательство, которое обязательно спасет ее.

– Буря не может повредить мне, море не может повредить мне, я часть Господа, и ничто не может причинить мне вред, я часть Господа, и поэтому не могу погибнуть.

Снова и снова повторяла она эту и другие фразы, абсолютно убежденно, сжав руки, закрыв глаза. Это было чрезвычайно интересно: любопытный психологический феномен, за которым я внимательно наблюдал, чтобы сделать подробный отчет для Кертсона, если нам удастся спастись. Это походило на формулу покойного доктора Кюза: «С каждым днем я становлюсь все лучше и лучше». Во всяком случае, эта процедура оказалась отличным средством против страха.

А Дебора оставалась невозмутимой: надежная, как скала, перефразируя ее собственное выражение. Спокойная, безмятежная, она заботилась о леди Фитц и Флоре Сватлов. Разумеется, огня в печи не было, так что готовить пищу было невозможно. Но Слим и Дебора умудрились из консервов соорудить нечто съедобное. Во время одного из самых сильных ударов шторма я сказал ей:

– Вы как будто не боитесь утонуть, Дебора. Почему? Или вам помогает ваше второе зрение?

– Знаете, доктор Фенимор, – она перешла на свой шотландский диалект, искоса глядя на меня, – возможно, в этом что-то есть. Есть вещи похуже, чем утонуть в открытом море; но я не думаю, что для корабля это лучше. Утонем ли мы или нет, все это предопределено изначально и мы не можем изменить предначертанного.

– В таком случае, – несколько раздраженно заметил я, – если мы не можем ничего сделать, не лучше ли просто лечь: пусть корабль сам тонет или выплывает?

– Но ведь это тоже предначертано, – оживленно ответила она и пояснила: – Если предначертано, чтобы вы легли и сложили руки, вы ляжете и сложите их. Если предначертано, чтобы вы их использовали, вы не сможете их опустить. Вы ничего не можете сделать, что не было бы предначертано. Ничего.

– У меня больше нет вопросов, – сказал я, рассмеявшись.

– Но я еще кое-что скажу, – произнесла Дебора, когда я собирался выйти. – Скажу вам истинную правду. Это подсказало мне второе зрение. Корабль переживет бурю. Он не потонет, пока…

– Пока что? – подтолкнул я, видя, что она колеблется.

– Пока дьявол не дождется своего дня, – мрачно сказала Дебора. – Пока не дождется своей победы. Помните об этом, доктор Фенимор, и пусть это вас утешает.

Она мрачно, так же как и говорила, выпрямилась и вышла своей нелепой походкой. Весьма комичная фигура, но почему-то мне уже не хотелось над ней смеяться.

Вскоре после этого ураган нанес нам последний и самый тяжелый удар. Именно он открыл дверь для того зла, что обрушилось на нас.

На пороге каюты появился мокрый Мактиг.

– Бенсон ранен! – закричал он. – Мы отнесли его в его каюту. Идемте быстрее!

Пока мы пробирались по коридору, он объяснял:

– Нас развернуло волнами. Брус сорвался, протаранил рулевое колесо и ударил Бенсона. Не знаю, насколько серьезно он ранен, но сейчас он без сознания. К счастью, как раз закончили сооружать штормовой якорь. Но если он не удержит – Боже, помоги нам!..

Бенсон лежал на койке, над ним склонилась Пен, у ног его стоял Чедвик, Я невольно бросил взгляд на портрет старого капитана. Лицо человека на постели постарело. Черта за чертой оно стало лицом с портрета. Все мелкие различия исчезли. Тот же тонкогубый неулыбчивый рот, те же глубокие складки от раздувающихся ноздрей к углам рта, те же запавшие глаза, окруженные паутиной крошечных морщин.

Я осмотрел Бенсона. На затылке вздулась большая шишка, но не было никаких следов пролома. Единственная открытая рана – трехдюймовый порез над правой лодыжкой. Сердце бьется ровно, дыхание ровное, глубокое и правильное. Я решил, что в его состоянии больше всего виновато нервное истощение, и удар по голове лишь приблизил обморок, который все равно случился бы. Конечно, было легкое сотрясение, и он некоторое время будет хромать, но ему повезло, и дольше он проспит, тем лучше. Я поделился с Пен этим мнением. Он встала и вышла – наверное, в одиночестве поплакать от облегчения. Я ввел Бенсону успокоительное, перевязал рану и сел рядом.

Два часа спустя мы вышли из урагана так же внезапно, как оказались в нем. Море продолжало штормить, но было уже относительно спокойно, и едва стих высокий гул ветра, словно густое масло разлилось по нашим нервам. Большой парусиновый мешок – плавучий якорь – держал нас, направляя нос корабля против ветра и волн.

Бенсон продолжал спать. Даже в глубоком сне его лицо не смягчалось, оставаясь жестким, напряженным и старым. Очень старым. Лицо с портрета.