Читать книгу Вязкие качели - Адам Немец - Страница 2

Преамбула к приходу: это все происходит здесь и сейчас единовременно, кластерно, как осиный глаз, глубиной в осиное гнездо, на кончике иглы.

Часть I.

Взлохмаченный пьяный пропагандист проедал мне кишки, въедливая глупая тварь, уйди. Непостижимое дело, говорит, как работает машина, как по часам, только подкидывай тельце в люк. Как резвая плечевая поебуха, хоть скатерть стели под жопу, не порти салон. Инспектор в лоснящихся сапогах прервал разговор, встав в позу унылого музейного колосса, подпирая рычаг гильотины. Краснел. Мразь, рубить тяжело, аморально, думал. Зачем машина, когда есть образование в юриспруденции и грамм педерастии в глазах.

Мне хотелось бы выйти и направиться не туда, явно не без тревоги, но с радостным ощущением законченности дела. Кто бы мог подумать, брюки, туфли, карманные часы, наглость. Но периодически нужно вмазываться, один в поле, внутри грозового фронта, ликовать. Дверь надменно незаперта, мне бы разорять и сжигать деревни, возможный исход из Египта.

Заготовим карандаши, мы- скотское вымя, скотами обсосаны, да так, что продрогли, как одножильные жиды к сорок пятому. Ловлю оплеуху без именной принадлежности, поправляюсь.

Пропагандист воспринял успех как свою заслугу, хотя в корне был слаб и заставлял морщится даже безпринципных стариков, забывших жалость. Венценосный и требовательный, поник и пропал.

Это выдумка пропагандиста, что кайф требует свою цену и забирает свое. Выдумка оголтелого от синьки свинорылого предка всего скудоумия. А инспектор просто верил. А кто-то за стеной просто варил.

Размазня! Просто размазня, академия за плечами, армия. А варишь как тварь аглоедская! Полемика разгоралась. Некто буйствовал от беспомощности.

Со всем уважением, легко впутать мелочность в описание внимания к мелочам. Точка, точка не там! Точка не то, чем желает казаться тебе, фантасмогорический монстр, с миром внутри, совсем как жизнь на планете Земля. Порядочный гражданин имеет пиджак, для суда, пятничного театра и похорон. Как лучше хранить гробовые деньги, в какой цвет лучше покрасить ногти. Профессия- потребитель стимуляторов амфетаминовой группы. Приходит человек с измененным характером и заявляет, что наркотики – это пятая колонна, настоящая власть, всевидящее массонство в своей сути.

Настоящей власти не нужна сила, ее бездействие не готовит тебе острог и ссылку по колымским этапам, она не заставляет тебя. Она хочет быть твоим желанием, потому она не нуждается в карьере, модном телефоне, ипотечном кредитовании. Во всем этом не нуждаешься и ты, поэтому ты становишься опасной ценой за существование пятой колонны. За тобой идут пропагандист и инспектор, в лоснящихся сапогах. Ставься скорее, вари и ставься. Нужно рвануть по испещренной лунной дороге вперед, крещендо, командует анестезиолог в маске, рванули!

Алебастровая кожа, все так мелочно и незначительно вокруг, это восторгает. Неукрощенные лошади на мосту не вызывают больше веры, как и вонючий шлейф старых разваливающихся попрошаек и таких же измятых из человеческих, некогда, тел стопщиков с лошадиными мордами.

Алебастровый дым, сатанеющие лачуги за внимательно внемлющими фасадами центра, изыск не может быть не тонким, ювелирная филигрань не сойдет против мясного захвата скользких потных ладоней. Ты болеешь, несешь в руках мимо стада свиней алебастровую пыль, побочные не разжуют гнозиса, блаженны и обречены несшие когда-то им огонь и одежду. Ты обречен, если разожмешь ладони раньше времени. Ступай и скрывайся, жди шифровку, инспектор оказывается во многих местах одновременно, он- семя, по слухам, говно самого Абраксаса, жди шифровку.

Въедливый философский журнальчик- это не призыв к действию. Облако, терпкая вишневая смола, интересный опыт. Все это отряхивается и смывается с кожи, результат противоречия, в целом, ставит под вопрос само его существование. Шизоидные личности, маниакальные, торчки. Мир преисполнен чудесами и праздником, если ты вошел в тот мир. Сверь по господствующим выражениям лиц и ртов. Может быть въедливый философский журнальчик это то, что нужно, чтобы не испачкать штаны на парковой лавочке.

Августин! В наших подвалах хворь, чума и язвы, вместо хлеба и окороков. Мы тонем в нечистотах, братья кощунствуют над всем! Разве ты не слушал радио, блаженный Августин, какие письма, какая исповедь? Нам нечем кормить обезумевший скот, мы существуем за счет проституции и ростовщичества, мы существуем… Исповедь, Августин, мы обязательно прочтем. Многие уже сокрушались, что не умеют читать или что нет времени на все это книжное бутафорство, одной только церкви угодное. Рискуешь своим честным именем, в пересказах раздуют, как жабу, и камнем разнесут. Послушай радио, Августин.

Так Матфей перескажет Христа, Павел перескажет себя, рабочие в оранжевых жилетах проходят мимо Иуды в лоснящихся сапогах, не вошедшего в апокрифическое писание, болтающегося в арке. Слушай радио и жди шифровки.

Есть задача. Задача заключается в эзотерическом чтении давидовых псалмов, в многократном повторении их, как мантр или делирия. В зависимости от одежды и нервного состояния, суд решит, молитва это или колдовство. В зависимости от тяжести молотка, ты либо куешь серьги, либо крошишь лица, лицемеришь или изобличаешь доносами. Воспетый русский путь, хваленый, золотой от грязи.

Вот писатель соскочил с иглы, начал писать. Слабо, как вялым членом тыкаешь в клавиши, говоришь, что хорошо тебе, а было раньше невыносимо. Я не могу дотянуть до второй главы, зря, значит, соскакивал. Ты не Воробьев и не Радов, садись в автобус, нужно забрать из прошлого что-то забытое, парочку ангелов с кончика иглы.

На стене надпись «СЛОН». Смерть легавым от ножа или смерть лечит – отсутствует налоксон. Зияющие антагонизмы, копов и опиоидов, смерти от ножа или от передоза. Здесь автобус едет по героиновой мостовой, подскакивая от передозов и его нечем останавливать.

Государство, как старый потребитель героина, теряет интерес ко многим вещам, автобус бьется о бруствер, занавес.

Утопические пейзажи между мной и тобой, под закрытыми веками, в послесловии.

Мой подход к окну совпадает с проездом полицейской газели, в такой меня тоже обыскивали, ничего не нашли, как и мы тогда, я не верю в силу деус экс махина. Я жду доктора из даркнета, его цвета другого порядка.

Винтажное руководство к сокрытию и иносказанию, вскармливаемое нам с молоком морали, учит не говорить» Я буду убивать». Мы говорим, – " Я буду солдатом». Мы не говорим» – " Помни о смерти». Мы говорим- " Ты живешь». Винтажное руководство для сокрытия страха.

Они вышли на разведку днем, выползли из блиндажной норы, рептилиями без знаков отличий. Липкие страшные мысли о безусловном возмездии не покидали тел, они заставляли ползти. Почему ты не умираешь, Мересьев? В алкогольном угаре, без троп. Обломки самолета- в сталеплавильный цех, оттуда задрать пару баб. Книгу напишут, может, отрежут ноги, поверю. По весне взойду молодыми побегами новых ног из сталелитейной бабы. Вот Хармс Даниил- оказался Ювачевым, остыл в крестовской дурке. А я буду героем. Я доползу! Тем временем истопник в том же Ленинграде достает из вороха молитвословов чертеж. Так, мол, и так, вместо штурвала будет хуй! И стреляется в туалете- по доносу пригнали черный воронок. Там мой прадед из НКВД и двое ползущих. На столе у истопника кружка с кипятком и чертежи Циолковского. Летательный тугоплавкий и легкоуправляемый аппарат сий, суть управляемый ректально, разверзнуть печи! Время героев и новостей, язвительности сокроем, согласно руководству. Мой прадед из НКВД достает из вороха молитвословов донос на себя. Во имя отца и сына в туалете стреляется мой прадед. Вспомнить о смерти вовремя. Срочной шифровкой в главный штаб, Мересьев садится в самолет Циолковского с ректальным управлением. Бруствер, занавес.