Читать книгу Два романа: Прощай и будь любима. Маргарита: утраты и обретения - Адель Алексеева - Страница 13

Настроение было – «швах». Виктор ее ничуть не волновал, но как же скоро он переметнулся к Оксане. Валя взглянула в зеркальце: после харчо и палящего солнца на верхней губе лихорадка – жуть! «Отворотясь не насмотришься», как говорил отец. Она решила остаться на несколько дней на турбазе. Скрывалась на веранде, лишь изредка выглядывала из-за виноградных лоз на улицу, на дорогу…

Если бы в ту минуту на узкой кривой брусчатке появилось существо из доисторических времен или, напротив, из космической дали, то это бы не так ее поразило, как человек, движущийся по дороге.

На голове – белая войлочная шляпа с полями, закрывавшими лицо. На плечах – что-то вроде клетчатого мексиканского пончо, а за спиной сплетенный кузов, напоминающий рюкзак. Маскарад? Но ступал человек прыгающей походкой, и Тине это напомнило что-то знакомое. Высоко подскочил и ухватился за виноградную лозу, похожую на «тарзанку»! Да это же сцена с их подмосковной дачи! Филипп, Саша… Саша?

Странное существо приблизилось к тяжелым дверям их турбазы, спросило что-то у встречного и уже собиралось повернуть обратно, но… Но в ту же секунду турист сдвинул на затылок шляпу – и глаза его встретились с ошалевшими глазами Валентины.

Саша! Тина бросилась по лестнице вниз, и оба схватились, слились в объятии.

Все было забыто! – нелепое столкновение с Сашей и его спутницей Аллой, то, что Тина не раз давала повод ревновать ее к Райнеру. Оказалось, что Саша после военных сборов выгадал несколько дней отпуска и прилетел в Тбилиси, рассчитав день, когда их группа прибудет на турбазу.

И теперь они шли по брусчатке, держась за руки, а прошлое и даже лихорадка на губе были забыты. Но Саша заметил ее следы и, состроив умилительную гримасу, ахал: «Ох ты моя славная, ох ты, моя хорошая! Откуда это, уж не целовалась ли с кем?».

Она обиженно фыркнула. «Прости, прости!» – и он провел загорелыми пальцами по ее голове, стал осторожно гладить ее, как маленькую. Руки были горячие, сам загорелый, смуглый, а взгляд карих глаз горячий и ласковый.

Куда они шли – сами не знали, а между тем солнце уже клонилось за гору, оранжево-малиновые лучи пронзали их, возбуждали. Ни на секунду не выпуская ее, стискивал пальцы, целовал, гладил и опять стискивал, а голову прижимал к своему плечу. Легкая дрожь сотрясала обоих, словно они несколько лет ждали этого часа. И брели, не разнимая рук. Он целовал ее, осторожно водил по лицу пальцем, бормотал что-то…

Руки плотно, заботливо и нежно обнимали… Поднялись на взгорок, окруженный кипарисами… Трава не была жесткая, напротив, мягкая и можно было присесть, а потом и лечь, спрятавшись от малинового горного солнца.

Они не заметили, как обняла их черная ночь…

…Долго бывает человек сыт любовью, но – когда солнечные лучи вновь залили город, а от бледной луны остался только белый абрис, шатаясь, вышли влюбленные на дорогу и сели в первую попавшуюся машину.

– Покажи нам, дорогой генацвале, красоту твоего города, – сказал Саша, – и останови возле… чтоб можно было поесть.

– Хинкальня, лаваш – будет так!

И машина принялась делать виражи по городу, а Тбилиси показывал свои красоты – то в старых переулках, то над рекой Курой, то боком, то в полный рост, на горе Мтацминда, и отовсюду была видна Мать-Грузия, величественная скульптура… Водитель не признавал медленной езды и накручивал круги, кружочки, виражи, с ревом взбираясь наверх и с тормозным свистом ныряя из переулка в переулок.

Наконец, остановился на проспекте Руставели, где продавали горячие лепешки, ткнул пальцем куда-то в сторону, сказав: «Воды Лагидзе! – ц-ц-ц! – скус!».

Подкрепившись, Валя и Саша зашагали по проспекту Руставели, все так же не разжимая рук. В переулке увидели церковь. Зашли. Там опять стоял тот библейский нищий – огромные, полные слез глаза, белая борода и речи о райском коммунизме, о борьбе за мир до самого смертного часа и о красоте Грузии…

В церкви было пусто, росписи не походили на российские фрески… Полногрудая Богоматерь, Христос – сытенький крепыш…

Высокий человек, нарисованный на стене, одной рукой упирался в холмик и был в ярко-голубом хитоне. Иисус? Да нет…

– Кто это? – тихо спросила Тина.

– Святой Георгий! – громогласно ответил сторож. – Знаешь Сталин, Суворов? Смотрел кино про Чапая? Он знал, куда идти надо. Так и наш Георгий… Вместо ружья – палка, посох, и посохом он пронзил змею – Зло земное. Понял? Художник есть Ладо, иди к нему, – и показал на дом в переулке.

Тина кивнула, они двинулись дальше. О Ладо Гудиашвили, друге великого Пиросмани, ей приходилось читать, и, не выпуская Сашиных пальцев, повела его вниз. Саша остановился, обернулся, любовным, ласковым взглядом оглядел ее, словно хотел проникнуть в глубину ее существа… Пригладил широкие темные брови и ахнул:

– А где же твоя лихорадка? Отлетела – из-за высокого градуса? – и крепко ее обхватил.

Постучали медной висячей ручкой по двери. Худощавая старая женщина в роскошной шали гостеприимно распахнула дверь – и через минуту непрошеные гости почувствовали себя желанными. А еще через несколько минут они оказались на втором этаже, и это было царство настоящей Шахерезады. Стены снизу доверху были увешаны картинами, длинный стол с яствами – и разноцветные яркие краски окружили счастливчиков. Их приняли за других или так встречают всех?

Хотелось рассматривать эти картины. Художник Ладо Гудиашвили с трудом говорил по-русски, зато его жена не умолкала, перетолковывая загадочные сюжеты и осовременивая сказки. Узнав, что перед ними москвичи, она удвоила свои усилия, и они услышали об американском империализме, о Вьетнаме, о фашизме…

На гравюре обезьяноподобные фигуры, злобно выглядывающие из-за кустов, они обсуждают мраморную женскую фигуру.

– Красота – и критики, – пояснила супруга. – Женщины – его любимая натура, правда?

– А это? – спросила Валентина. – Что тут изображено? Тоже женщина, но она какая-то неживая.

Жена художника путано объяснила, что высоко в горах есть обычай: если не могут излечить человека сами, привязывают его к плотику и пускают вниз по течению – может, горные силы спасут…

Ладо кивал седоватой головой. Извлек картину, где двое влюбленных сидели у зеркала, и он поправлял ей косы, серьги, а она лукаво косилась в его сторону. Пальцы у обоих были гибкие-гибкие, рядом – маленькая лань… Синее, золотое, черное, оранжевое… Чудо как хорошо!

Художник высказал свое кредо: мол, всегда любил монументальность, фрески, и женщины там суровые. Но – захотелось улыбки, таинственности… – и вот девушка, уже современная, интимная, милая… – нежная незнакомка.

Уже прощались, когда Валентина скосила глаза и заметила небольшую акварель: несколько фигур в хитонах нежнейших цветов. В центре шел (летел?) Иисус Христос, рядом – его ученики. И, глядя на дивную акварель, она вспомнила «Афинскую школу» Рафаэля, – ах, какая красота, глаз не отвести!

Покидая «сказку Шахерезады», гости придирчиво оглядели дом, балкон. Тина слышала, что в тридцатые годы, когда они вернулись из Франции, кто-то стрелял в Ладо, и на балконе остался след… Разумеется, там ничего не сказала. Однако когда устроились в самолете, поведала своему любимому:

– А ты помнишь, как у нас на вечеринке ты чуть не разодрался из-за Сталина?

– Да он же как псих, ненормальный! – возмутился Саша. – Кстати, ты с ним вместе укатила – где же он?

– Забу-у-удь! Виктора не было и нет, – и Тина прижалась к его плечу.

Расставаясь уже в Москве, она сунула ему листок со стихами кавказского поэта: