Читать книгу На все четыре стороны - Адриан Гилл - Страница 4

Уганда, октябрь 2000 года

Ничто не просыпается с бо́льшим оптимизмом, чем Африка. Доброе утро в Африке – чудесное зрелище. Солнце появляется, сияя и улыбаясь, точно волшебник из детской сказки; в этом рассвете нет и намека на сомнамбулическую бледность ленивых северных зорь. Чистые золотые лучи льются сквозь кроны пальм и акаций. Воздух свеж и прозрачен, до пыльной взвеси и знойного марева еще несколько часов, и все вокруг сверкает, как только что отчеканенная монета.

Звуки раннего утра в Африке: горластые петухи стараются перекукарекать друг друга, птицы-ткачи в терновнике галдят, точно иммигранты на временном поселении, журчат голуби, блеют голодные козы, хихикают дети, купаемые в жестяных тазах, мужчины откашливаются и плюют на осколки зеркала, чтобы побриться перед крытыми пальмовым листом мазанками, радиоприемники потрескивают в поисках далеких новостей и малийских популярных песенок. Крикливые женщины у одышливых насосов наполняют водой первые из бесконечной цепочки четырехгаллоных пластиковых канистр, и везде этот особый запах, самая Неуловимая черта солнечного континента, – горящая древесина твердых пород, пот тяжкого труда, животный жир и сонный зевок пробуждающейся красной земли. Нигде не начинают новый день с такой надеждой, как в Африке. И нигде она не нужна так, как здесь.

Уганда – сад Африки – настоящее буйство зелени. По сравнению со своими соседями – Кенией и Танзанией по ту сторону озера Виктория и Суданом на севере – это неистово плодородный край. Тут растет все. Постойте, опершись на трость, и она покроется молодыми побегами. По дороге на север вы встретите слабо знакомый шахматный рисунок полей, редкое к югу от Сахары обещание изобилия. В верхнем левом углу, где страна смыкается с Конго и Суданом, главная товарная культура – табак. На узких фермерских наделах находится место кассаве, маису, картошке, бананам и густолиственным овощам, имеющим только туземные звучные названия. У кромки полей пасутся толстые, лоснящиеся козы; куры и утки ковыряются в земле.

На каждом семейном участке с кучкой низких хижин под нечесаными крышами есть свое раскидистое, тенистое манговое дерево. Плоды у него маленькие, ярко-желтые, ошеломительно сладкие. Если судить по ее улыбающемуся лику, Уганда – это африканская мечта, образец самодостаточной смешанной аграрной экономики, но внешность, как известно, обманчива. За краткий период независимости страну успели вволю потерзать два выдающихся монстра. Даже по недосягаемо высоким африканским меркам Милтона Оботе и Иди Амина следует вынести в отдельный разряд. Но прогресс всегда относителен, и после долгих лет террора, грабежей, внутренних войн и иноземных вторжений – словом, непрекращающейся кровавой бани – здесь наконец возникло ощущение стабильности, забрезжила робкая надежда на мир.

Я в Омуго, городке об одной улице. Его главная достопримечательность и основной работодатель – больница, комплекс недостроенных и едва начатых бараков под тростниковыми крышами. Уганда – не только пышнозеленый Эдем, но и медицинский тематический парк, где пульс может пуститься вскачь, а температура взлететь до небес. В этом жарком, сыром климате процветают недуги с мировой известностью. Есть тут, конечно, старые, заслуженные аттракционы – малярия, туберкулез, речная слепота и полный набор паразитов. Есть и кое-что для детишек: корь с диареей, чтобы поддерживать детскую смертность на заоблачном уровне, и полиомиелит, который не расстается с человеком всю жизнь. Но в первую очередь энтузиастов от медицины привлекают сюда заболевания крови, а именно геморрагические лихорадки Марбург и Эбола – эти «Феррари» и «Ламборгини» царства болезней. Они могут за считаные дни сделать из здорового человека обезображенный труп – во всем остальном мире на такое способны разве что токсины. Вспышка Марбурга вызывает появление частных самолетов из медицинских центров США; потом в буш направляются вертолеты с людьми в глухих защитных комбинезонах, использующими для дыхания бутилированный американский кислород. Какое там не пить воду – им запрещено даже дышать этим проклятым африканским воздухом!

Они бесстрашно шагают прямо к заразившимся местным жителям, чьи внутренние органы почти превратились в кисель. Кровь у этих бедняг льет из всех отверстий, они кричат кровью, а напоследок густая, как кларет, она станет сочиться у них даже из пор. Сверхдорогие эксперты из первого мира деликатно берут у несчастных мазки, пакуют эти сувениры в атташе-кейсы с охлаждением из жидкого азота, а после залезают обратно в свои летучие экипажи и возвращаются к себе в Атланту или Бостон с таким расчетом, чтобы вовремя позавтракать и приняться за крайне интересные исследования, сулящие им наискорейший карьерный рост. Эти туристы привыкли заботиться о чистоте окружающей среды, а потому не оставляют за собой ничего лишнего, даже пластыря.

И, словно мало всего этого, тут есть еще король недугов, прославивший Уганду по всему свету, неумолимый диктатор, по сравнению с которым даже кровавые сумасбродства Амина выглядят детскими шалостями, – СПИД.

Африка – место, откуда он начал свою торжествующую поступь; это колыбель всех болезней, передающихся половым путем. СПИД удостоен всех почестей, какими только может наградить болезнь современная медицина. Он официально признан пандемией. И местные жители получили это первыми. Сейчас Уганда – единственная страна к югу от Сахары, где количество зараженных СПИДом снижается благодаря энергичной открытой кампании, проведенной национальными органами здравоохранения, и небольшой помощи от нас, грешных. Однако больнице в Омуго с этого ничего не перепало; вся штука в том, что здесь лечат один-единственный недуг, и он называется иначе.

Сонная болезнь. Послушайте, я знаю: это совсем не модно, в этом нет ничего сексуально-волнительного. Никто не пригласит вас на бал, организованный ради борьбы с сонной болезнью. Соблазнительные красотки не носят обтягивающих футболок с надписями «Очнись! Сонная болезнь!», и вы нигде не получите соответствующей ленточки, которую можно было бы с гордостью приколоть на лацкан. Отчасти в этом виновато название. Вы говорите: «Ага, их просто тянет вздремнуть, они ложатся и задают храпака?». Чего тут особенно тревожиться – подумаешь, лень одолела. Наверное, нам будет проще понять, что это за болезнь, если мы назовем ее настоящим, взрослым именем – африканский трипаносомоз, сокращенно AT.

Я встал на заре, потому что собираюсь познакомиться с ним поближе. Мы едем по длинной красной угандийской дороге, уже запруженной толпами более многочисленными, чем стада мигрирующих антилоп гну, – все это чернокожие верхом на велосипедах. Свобода в Африке определяется тем, как далеко ты можешь укатить, крутя педали и имея при себе воду, дрова, маис, маниоку, коз, свою постель, тещу – короче говоря, все необходимое. К югу от демократического пояса величайшим изобретением после автоматической хлеборезки считается не карманный компьютер PalmPilot, а как раз велосипед. Все наездники приветственно машут белым людям, сидящим в белом «Лендровере» общества «Врачи без границ» с надписью «Мы не любим оружия» на боку. Мы успеваем заметить полномасштабные белозубые улыбки вкупе с дружелюбным сверканием глаз, прежде чем все это исчезает в облаке пыли.

AT поставляется в двух артикулах: Brucei gambiense и Brucei rhodesiense. Здесь имеют дело с gambiense. Его возбудитель – паразит, невидимый червячок, который передается через укус мухи цеце примерно так же, как малярия разносится комарами. Сначала он попадает к вам в кровь, и вы чувствуете себя не совсем молодцом – чуть-чуть голова кружится, чуть-чуть шатает, как при гриппе, – а потом лимфатические узлы у вас на шее вспухают, пытаясь справиться с мертвыми кровяными тельцами. Но поскольку многие африканцы давно привыкли чувствовать себя не совсем молодцами, бугорок на шее – это еще не повод залезать на велосипед. Мало кто идет лечиться.

Вторая стадия наступает, когда маленькие проныры забираются в ваш мозг, и вот тут жизнь действительно начинает играть неожиданными красками. У вас происходят серьезные изменения личности, случаются приступы ярости, горячечные галлюцинации (всегда ужасные). Потом вы утрачиваете способность владеть конечностями, становитесь вялым, как тряпка, вас кормят с ложечки – и все кончается комой. Без лечения смертность равна ста процентам. Однако при правильном лечении даже на финальных стадиях у вас неплохие шансы исцелиться полностью.

Сейчас сонная болезнь переживает новый махровый расцвет. По всей середине Африки, от Конго и Руанды через Уганду и на север, к Судану, она возвращается, потому что за последние двадцать лет в этих краях не прекращались массовые миграции беженцев. Война, политические преследования, голод, гнев краснолицых деревянных богов – в общем, обычная история. И вот что любопытно: цеце подхватывают сонную болезнь от людей, ее способны переносить только два процента мух этого вида, и получить ее они должны лишь во время своей первой кровавой трапезы – жизненный цикл посложней, чем у тегеранского трансвестита. Поэтому медицинским бригадам приходится ехать и искать очаг болезни – место, где много людей заражают много мух, а те, в свою очередь, заражают много людей.

Омуго и есть такой очаг. Иммунитета к сонной болезни нет ни у кого, поэтому врачи вынуждены заниматься не отдельными пациентами, а всем населением сразу. Пятнадцатилетняя программа «Врачей без границ» в Уганде оказалась успешной – цифры падают. Это изнурительный, однообразный труд, положительно повлиявший на статистику; подобные небольшие успехи медицины в Африке, к огромному сожалению, можно пересчитать по пальцам. Но не торопитесь: я пишу эту историю не для того, чтобы сообщить вам приятную новость. Впрочем, вы едва ли на это рассчитывали.

Под большим, раскидистым манго на школьной площадке, в окружении посадок табака и кассавы, санитары, обученные только диагностированию сонной болезни, разбили передвижную лабораторию: поставили стол на козлах и работающую от автомобильного аккумулятора центрифугу, вынесли коробки со шприцами, хирургические перчатки и учетные книги. В течение двух недель они объезжали округу на велосипедах, призывая людей явиться на анализ. При колониальном режиме все было проще. Здоровье населения можно было обеспечивать принудительными мерами: фермеры опрыскивали берега водоемов на своих участках ДДТ, самым эффективным и рентабельным пестицидом, и заботились о проверке состояния рабочих из экономических соображений. Теперь приходится прибегать к уговорам и объяснениям, а это трудно. Это отнимает у африканцев время – и вообще, рассуждают они, зачем лезть на рожон?

Санитаров окружает беспокойная толпа школьников – они пихаются и смеются. Девочки в аляповатой желто-фиолетовой форме подталкивают друг дружку вперед и по очереди подставляют палец под укол. Капельку крови смешивают с реактивом и раскручивают на маленьком диске. Люди в белых халатах работают споро и ритмично. Дети изображают отвагу при виде иголки и поддразнивают друг друга. Из классных комнат доносится тот универсальный бубнеж, который знают и ненавидят счастливые дети по всему миру. Слышать здесь, в буше, как читают наизусть таблицу умножения, странно и непривычно.

Мальчишки кидают в дерево камнями, стараясь сбить последние плоды. Один камень с грохотом ударяется о жестяную школьную крышу. Из здания, вопя и потрясая карикатурной тростью, выбегает взбешенный учитель.

Мальчуганы с криками рассыпаются и стоически, с кривыми улыбками принимают свои порции «горячих». Мы наблюдаем, смеясь. Позабытая, на столе вертится капелька крови. Диск останавливается. Капелька выглядит не так, как другие, – разница совсем маленькая, но есть. Кровь немножко расслоилась, как соус для винегрета. Это признак того, что организм ребенка вырабатывает антитела для борьбы с трипаносомозом.

Санитар сверяется с записями и называет имя: Хелен. Дети выворачивают шеи, и из кучки девочек робко выходит одна – стриженая, симпатичная. Видно, как меняется ее лицо, когда она понимает, что дело неладно. Санитар просит ее сесть в сторонке. Остальные дети пялятся на нее. Теперь она сама по себе. Она перестала быть членом их коллектива. Ее глаза широко раскрыты. Она ищет помощи. Один укол, и солнечное утро мгновенно превратилось в худший день ее жизни – возможно, в первый день ее медленного умирания. Ее пальцы скручены в узелок на коленях, плечи поникли. Голова опущена, с носа на желто-фиолетовую форму капают слезы.

К концу проверки обнаружен и второй подозрительный случай – еще одна девочка четырнадцати лет. Они сидят вместе, но чуть поодаль – убитые горем, в одиночестве лелеющие свой душный ужас. Им придется отправиться в больницу для дополнительной проверки – прямо сейчас, сию минуту. Первая, Хелен, судорожно всхлипывая, мотает головой: она не хочет садиться в машину, ей нужна мать. Может быть, если она не полезет в машину, ей позволят убежать обратно в класс и снова окунуться в счастливую, бездумную скуку урока. Может быть, про нее просто забудут – к тому же она никогда еще не ездила на машине. Санитары мягко, но решительно подавляют ее сопротивление, и мы вновь оказываемся на длинной красной дороге, ведущей в Омуго.

Последний из нескольких анализов на сонную болезнь – спинномозговая пункция. Воткнуть иглу человеку в позвоночник – дело нешуточное. У нас этим занимаются только врачи. Здесь же Хелен, раздетая до пояса, садится на стол в коридоре, прикрывая согнутыми руками свои маленькие груди. Медсестра наклоняет девочку вперед и крепко держит ее голову, не давая оглянуться. Сзади лаборант мягко пробегает пальцами по ее позвоночнику, нащупывает нужное место на пояснице и протирает его дезинфектантом цвета ржавчины. Потом берет длинную толстую иглу и со сноровкой опытного матадора всаживает ее между позвонками в узкий канал спинного мозга. Слишком глубоко – и у Хелен будет вагон проблем, слишком слабо – и ему придется повторять все заново. Похоже, что и на этот раз ошибки удалось избежать.

Он открывает вентиль у основания иглы, и в пробирке начинают собираться капельки вязкой, прозрачной спинномозговой жидкости. Это какая-то мистика, жутковатая алхимия: ведь в нашем теле нет жидкости ценнее. Бог пожелал, чтобы почти никто из нас не видел ее от рождения и до самой смерти. Если что-то можно назвать нашей квинтэссенцией, то именно их – эти блестящие драгоценные капельки. Хелен может пожертвовать лишь несколько, но этого хватит для проверки на паразитов. В палатах, на железных койках, покорно тоскуют пациенты. Со всеми дежурят родственники, которые готовят им еду в полутемном сарайчике рядом с больничным корпусом, отгоняют мух и сидят тихо. Матери ухаживают за детьми, дети – за матерями. Большая африканская семья – лучшая помощь в борьбе с болезнями.

Лечение протекает следующим образом: на первой стадии это цикл из семи-десяти внутримышечных инъекций пентамидина ежедневно. Он весьма эффективен и продается по всей Африке за умеренную цену. Я сказал «продается»? Виноват: я имел в виду, продавался. Его европейский производитель, Aventis Pharma, обнаружил, что пентамидином можно также лечить пневмонию у больных СПИДом (конечно, не в Африке, а в Америке), и здесь его мгновенно стало трудно найти. Цена подскочила в пять раз. Благодаря поднятому в прессе шуму и международному давлению 85 000 ампул пентамидина каждый год безвозмездно отсылаются во Всемирную организацию здравоохранения (ВОЗ).

На второй стадии сонной болезни используется гораздо более серьезное и сомнительное средство – меларсопрол. Это одно из старейших лекарств, которые до сих пор находят постоянное применение. Этой кувалде из арсенала медицины уже 51 год. Я видел, как сестра готовит укол: надев резиновые перчатки, она осторожно набирала дозу меларсопрола в гигантский шприц, точно в классическом фильме ужасов. Шприц ей пришлось взять стеклянный, так как лекарство настолько токсично, что растворяет пластик. А ведь она собиралась ввести его в вену живой женщине! Активный ингредиент меларсопрола – мышьяк. Больная протягивает руку, чтобы ей наложили жгут, отворачивается в сторону. Она знает, что сейчас будет. Инъекции делаются тремя сериями по три, с десятидневными восстановительными периодами между сериями. И вот почему. Игла находит вену, жгут отпускают, тело женщины напрягается, поршень медленно ползет вниз – и пациентку начинает бить дрожь. Ее глаза под фигурными скобками бровей закатываются, ноздри раздуваются, а губы растягиваются в отчаянной, мучительной гримасе. Она тихо кряхтит, как тяжеловес, борющийся со штангой. Вся процедура занимает секунд тридцать. Остальные пациенты смотрят и ждут. Они знают: скоро наступит их черед. Говорят, ощущение такое, будто тебе в сердце впрыскивают соус чили. Маленькая дочка женщины приносит ей кружку воды с сахаром и соком лайма. Это единственное обезболивающее, которое она получит.

Меларсопрол – колониальное наследие. Он регулярно убивает одного человека из двадцати, а поскольку применяют его давно, сопротивляемость к нему растет, так что примерно у трети больных наступает рецидив. Меларсопрол так ядовит, что им нельзя лечиться дважды. Почти половина прошедших лечение все равно умирает, так или иначе, а это не тот процент, на который мы махнули бы рукой у себя в Беркшире. Впрочем, не так уж все плохо: есть альтернатива! Высокоэффективный, с иголочки, безболезненный, со всех сторон замечательный эликсир в пластиковом шприце – DFMO, или эфлорнитин. У него мало побочных действий, и он лучше всего излечивает сонную болезнь на второй стадии. Там, где потерпел поражение меларсопрол, он остается единственным выходом.

Эфлорнитин мог бы с успехом заменить меларсопрол, но не заменил, потому что – как и многие другие крохи, перепадающие третьему миру от первого, – его опять отняли. Aventis, которая производила и DFMO, перестала его выпускать, и вы уже догадались почему, вы понимаете меня с полуслова. Он не окупается. Да и вообще, его изобрели вовсе не как лекарство от сонной болезни, а с этими больными неграми связались просто по несчастной случайности. Его синтезировали, пока искали средство от рака (страдающих им богачей – хоть пруд пруди), но в этом смысле он не оправдал надежд, зато оказался идеальным лекарством от сонной болезни. Ну надо же, как не повезло! Хелен из угандийского буша видит долларовую бумажку не всякий год, вот они и бросили его производить. До мая запасов еще хватит, а потом – извините.

ВОЗ, которая то и дело поглядывает в свой гербовый блокнотик, чтобы вспомнить, в чем состоит ее работа, и частенько страдает от самовнушенной сонной болезни, сумела напрячься и вежливо спросить Aventis, не передумают ли они. Нет, не передумают. Но, пожалуй, поскребут по сусекам да заглянут в мусорное ведерко под раковиной – авось и найдется добавка. И правда нашлась. Она кончится к концу года.

Но слушайте дальше: люди из Aventis вовсе не бессердечные рвачи, наживающиеся на чужом горе, как вы могли бы подумать. Они знают, на что способна сонная болезнь, они нашли от нее лекарство, елки-палки, и от душевных щедрот подарили ВОЗ – не продали, заметьте, а подарили – свой патент. Как благородно! Но вот беда: ВОЗ не умеет сама делать лекарства. Она ищет другую фармацевтическую компанию, которая могла бы взяться за производство DFMO, но это будет стоить денег. По оценкам, вдвое или вчетверо против теперешнего, так что эфлорнитин окончательно превращается – пускай и не нарочно, а лишь из-за неудачного стечения обстоятельств – в лекарство для избранных, которое можно будет добыть только по особому заказу.

Вернемся в палату: юношу лечат меларсопролом. Все шло хорошо, но вдруг у больного появились опасные вторичные симптомы. По-видимому, у него еще одна разновидность заразы. В этом нет ничего необычного – многие африканцы носят в себе целый набор разных паразитов. Тут, похоже, речная слепота. Мышьяк – такое мощное средство, что гонит все остальные инфекции в мозг. Их следует заранее лечить по отдельности. Первоначально этот юноша привез сюда свою больную мать. Он приехал на велосипеде из Судана, посадив ее на руль. Она умерла. Его проверили – он болен. Он говорит по-английски медленно, с запинками: научился в лагерях беженцев. Почти всю жизнь он как мог спасался от иезуитских гражданских войн и голода. Его мечта – закончить начальную школу. Ему двадцать три – по африканским меркам прожил уже больше половины жизни, так толком и не начав жить. И подобных ему в Африке около трехсот тысяч – тех, у кого слегка кружится голова, у кого бугры на шее и червяки в мозгу.

Говорят, что именно столько людей страдают сонной болезнью, но на самом деле это не более чем прикидка, вроде попытки угадать вес церковного праздничного пирога или количество хлопьев в коробке с сухим завтраком – и это, если подумать, еще ужасней. По-настоящему никто ничего не знает, потому что чаще всего африканцы страдают и умирают в далекой глухой безвестности. Я не знаю, отчего вы обычно сердитесь, из-за чего у вас завязывается узел в животе, белеют костяшки, звенит в ушах – может, причиной тому бывает выскочившая перед вами на шоссе «Тойота», или наглые официанты, или очередь на почте, чиновники из авиакомпании, Брюс Форсайт[9]. Но какой бы мензуркой вы ни отмеряли свой праведный гнев, будьте готовы сменить ее на ведро.

К 2002 году глобальный фармацевтический рынок будет стоить 406 миллиардов долларов, и он растет на добрых – точнее, недобрых – восемь процентов ежегодно. Европе по продажам достанется около 100 миллиардов, США – 170 миллиардов, Африке – 5,3 миллиарда. Примерно один процент. Чтобы вам стало еще яснее, как раз столько фармацевтическая промышленность истратила в прошлом году на рекламу. А чтобы вы запомнили это накрепко, вот вам последнее: одного лишь прозака в США продается на сумму, равную половине всех затрат на лекарства в Африке.

Ну что, уже немножко вспотели под воротником? Ведь речь здесь идет не только о сонной болезни, а обо всем том, что мы огульно именуем тропической медициной. Не надо быть выпускником Бостонского медицинского колледжа, чтобы знать: по числу болезней в мире лидируют южные области, а по здравоохранению – северные. На поиски средств от облысения тратится больше денег, чем на все тропические болезни. Как и в случае с DFMO, фармацевтическая промышленность говорит: «Слушайте, мы тут неплохие ребята, не надо гнать волну. Посудите сами: мы живем в условиях безжалостной коммерции, а вся эта лабуда насчет свободного рынка и демократии, которую вы так любите повторять, означает, что в первую очередь мы отвечаем перед своими акционерами. Нет акционеров – нет исследований; а если нет исследований, то вам скоро будут, как раньше, удалять опухоль пилой на кухонном столе. Вы же не наезжаете на производителей автомобилей за то, что они не выпускают дармовых карет скорой помощи, и вообще – подумайте, сколько хорошего мы делаем».

Что ж, они правы – до какой-то степени. Вся загвоздка в том, что их свободный рынок – он ведь только для продавцов, а не для потребителей. Никто по своей воле не захочет стать их потребителем – к примеру, таким, как вот этот старик, на вид лет семидесяти, а на самом деле моложе меня, старик, в чьих слезящихся глазах табачного цвета прячется страх перед дневными кошмарами, результатом копошения червяков у него в голове, покуда он шаркает меж двумя костылями по палате, чтобы ненадолго вылезти на солнечный свет. Никто не листает брошюру, раздумывая, что ему выбрать – малярию, или речную слепоту, или сонную болезнь, или, на худой конец, легкую изжогу.

Кстати, лучше бы этому старику заполучить речную слепоту: для нее есть прекрасное лекарство и оно поставляется в Африку бесплатно фармацевтическим гигантом Merck (общий доход 32 714 000 долларов). Там тоже нашли это снадобье не нарочно: просто нечаянно обнаружили, что препарат для избавления лошадей от глистов вылечивает еще и людей от речной слепоты. Merck тратит на исследования 6,3 процента от своего дохода – меньше, чем большинство ведущих производителей, и чуть больше трети того, что он тратит на маркетинг и управление.

В своем подавляющем большинстве фармацевтические изыскания направлены на создание лекарств типа «я тоже» (это изысканно-шутливый термин самих исследователей) – коммерчески усовершенствованные копии чужих бестселлеров, в основном для борьбы с последствиями западных излишеств и с выдуманными от скуки псевдоболезнями, в то время как три четверти мира со средней продолжительностью жизни меньше 50 лет кричат: «Мы тоже хотим!».

В последнее десятилетие фармацевтическую индустрию поразил вирус слияний. Изначально DFMO был синтезирован фирмой под названием Marion Merrill Dow, которая потом стала именоваться Hoechst, Marion, Roussel и, наконец, Aventis Pharma. Да-да, знаю: все это звучит как названия рекламных агентств из Андорры. При каждом слиянии происходит сокращение объема научных исследований и, что еще важнее, их диапазона: меньше денег тратится на изучение меньшего числа болезней. Вы когда-нибудь задумывались над тем, как странно, что вам велят принимать таблетки от малярии перед поездкой в места, население которых их не принимает, или что вам делают прививки от желтой лихорадки, холеры, тифа и гепатита? Никто из местных жителей не защищен от этих болезней. Они просто болеют ими. Производители лекарств могут найти профилактику для богатых отпускников с Запада, но не для тех, кто живет с болезнями все остальные пятьдесят недель в году.

Малярия, к примеру, несложная болезнь – мы изучали ее больше века. Это один из самых жестоких бичей взрослого населения в мире, на ее счету миллион убитых, два, десять, кто знает? Давно и упорно ходят слухи, что от нее есть вакцина, но ни одна фармацевтическая компания не хочет, чтобы ее застукали с этой вакциной в кармане, боже упаси: ведь тогда придется ее производить, а это будет катастрофа для акционеров! Но когда случаи заболевания западнонильской лихорадкой были зарегистрированы в Нью-Йорке, там опрыскали репеллентом весь город, словно тропу Хо Ши Мина[10], и медработники третьего мира возликовали: если эта зараза приживется в Штатах, можно поспорить на весь рекламный бюджет, что средство от нее отыщут в считаные месяцы.

А насчет свободного рынка, где фармацевт фармацевту волк… Что ж, тут тоже есть доля лукавства. В США, где проводится большинство изысканий, за них имеют прямо-таки шоколадные налоговые льготы и пролонгированные семнадцатилетние субсидируемые государством глобальные патенты на лекарства, которые можно продлевать до бесконечности путем обновлений и усовершенствований, как стиральный порошок. И у них еще хватает духу требовать от государства дополнительных гарантий. Лечение СПИДа при его оплате страховыми компаниями США обходится в 10 000 долларов на пациента в год. В Бразилии это могли бы делать за двести долларов, но не отваживаются.

Таиланд произвел дешевый клон AZT. Чтобы защитить фармацевтические компании, американское правительство пригрозило наложить гигантские пошлины на деревянные украшения и товары, обеспечивающие 30 процентов таиландских экспортных доходов. Паленые CD – это одна статья, но как можно руководствоваться рыночной моралью там, где речь идет об умирающих людях? И не о двух-трех, а о миллионах и миллионах. Американские производители лекарств не потеряли ни доллара, в 1998–1999-м их домашний рынок стоил 107 миллиардов, на 15 процентов больше, чем в предыдущем году. Они вообще не рассматривают Африку как рынок, они продают свой товар международным благотворителям и агентствам. На недавней конференции по СПИДу в Дурбане было много разговоров о том, как поделиться AZT с Африкой. Компании сказали: они, мол, подумают, как можно снизить цену. Они и правда стараются, пять самых крупных сказали, что займутся этим, но им понадобится время. Там все-таки джунгли, знаете ли.

Но у Билла Клинтона был план. Он одолжит Африке денег (под номинальные 7 процентов) на покупку лекарств по американским ценам и одновременно попробует сделать что-нибудь по части насущной необходимости списания африканского долга. Ирония – если вы еще способны оценить шутку – состоит в том, что AZT открыли вовсе не в Glaxo Wellcome, которая его продает. Его открыл доктор Джером Горовиц из Мичиганского фонда по борьбе с раком, причем работал он на государственный грант. Ну да что там – хватит уже. Я могу продолжать сколько угодно, пока у вас мурашки не поползут по коже от ужаса, от лицемерия, от вопиющей несправедливости, которая сквозит здесь во всем.

Но вы должны принять во внимание, что существует и более глубокая, более мерзкая причина того, что Африку оставляют прозябать в нищете и страданиях (мерзкая, потому что жадность – это по крайней мере примитивный и откровенный мотив). Она сквозит в том закатывании глаз, в той притворной улыбке сожаления, которыми сопровождаются слова: «Ну что вы хотите – это же Африка!». Эта интонация пробивается во всех разговорах первого мира об африканских проблемах. Они почему-то принципиально другие: есть горе, а есть африканское горе. Да еще африканцы якобы волей или неволей сами виноваты в своих бедах: посмотрите, сколько они тратят на оружие (на весь угандийский оборонный бюджет не купишь и одной кабины бомбардировщика-невидимки). Поэтому на них нельзя смотреть так же, как наши медицинские службы смотрят на нас, – как на личности со своими нуждами. Их следует рассматривать как статистическую, безликую здравоохранительную проблему. Будто африканские проблемы так запущены и запутаны, что их просто не могли бы породить люди вроде нас, а значит, ipso facto, их породили люди, не совсем похожие на нас.

Это та же логика, которая позволяла цивилизованным христианам торговать рабами. В мировом здравоохранительном сообществе уже раздавался шепоток, что 24,5 миллиона африканцев, зараженных СПИДом, нужно списать со счетов – во благо Африки, разумеется. Всякая попытка индивидуального лечения неизбежно окажется лишь очередной саморекламой, пустой тратой средств. А их и так потрачено на Африку чересчур много, и все без толку.

Есть какая-то жуткая, противоестественная притягательность в масштабе и глубине стоически переносимого ужаса. Неслышным остается этот мышиный писк, что их переживания отличаются от наших, что мертвый ребенок, смертельная болезнь, война, голод, засуха, бедность и несчастья в Африке значат меньше. Валюта сочувствия обесценена изобилием. Африканцам словно бы удалось сделать то, на что оказались не способны производители лекарств. Они нашли способ анестезировать себя от Африки.

Я возвращаюсь в палату для выздоравливающих, где Хелен полагается лежать пластом (после спинномозговой пункции бывает страшная мигрень), но она сидит, болтая с подружкой. Девочки получили результаты своих анализов и мигом превратились в других детей – они улыбаются, точно позируя для фотографа. Хорошие новости: паразитов нет. Впрочем, вердикт пока не окончательный. Через три месяца приедут люди на велосипедах, найдут их и заберут для новых проверок; обе они еще в группе риска, и это плохие новости, потому что если у Хелен все-таки есть сонная болезнь, для ее лечения вполне может не оказаться лекарств и она умрет, не дожив до шестнадцати лет. Но сейчас она думает только о том, что через пару часов приедет белый пикап и повезет ее обратно домой, – на этот раз она прокатится с удовольствием и будет махать встречным велосипедистам.

Надеюсь, что, прочитав все это, вы рассердитесь. Я очень надеюсь, что вы будете сердиться долго, потому что в настоящее время ваш гнев – последняя и лучшая надежда для Хелен и всей Африки. Позвольте напоследок сообщить вам еще только один факт. Из 1223 новых лекарств, созданных в период с 1975 по 1997 год, лишь 13 предназначены для лечения тропических болезней. Лишь четыре появились благодаря намерению ученых из фармацевтических фирм найти способы лечения людей. Ни одного не было найдено в результате целеустремленных усилий.