Читать книгу Смерть приходит в конце - Агата Кристи - Страница 4

Ренисенб стояла и смотрела на Нил.

Издалека до нее доносились возбужденные голоса братьев, Яхмоса и Себека, споривших о том, нужно ли укреплять дамбу в тех или иных местах. Голос Себека, как всегда, был громким и уверенным. У него вошло в привычку излагать свое мнение непререкаемым тоном. В голосе Яхмоса, низком и хрипловатом, проступали сомнение и тревога. Яхмос вечно находил себе причину для беспокойства. Он был старшим сыном, и во время отлучек отца в Северные Номы[2] все заботы о хозяйстве ложились на него. Яхмос отличался медлительностью, благоразумием и склонностью искать трудности там, где их не существовало. Плотно сбитый, с неторопливыми движениями, он не обладал веселым нравом и уверенностью Себека.

С раннего детства Ренисенб помнила споры братьев, с их неизменными интонациями. И от этого ей вдруг стало спокойно… Она снова дома. Да, она вернулась домой…

Но когда Ренисенб взглянула на светлую, блестящую на солнце реку, негодование и боль снова всколыхнулись в ее душе. Хей, ее молодой муж… его больше нет. Улыбчивый, широкоплечий. Он теперь с Осирисом в царстве мертвых… а она, Ренисенб, его нежно любимая жена, осталась одна. Восемь лет они были вместе – Ренисенб ушла с ним, едва выйдя из детского возраста, а теперь вернулась в отчий дом вдовой, с Тети, ребенком Хея.

На мгновение ей почудилось, что она никуда не уезжала.

Эта мысль была ей приятна…

Она забудет эти восемь лет, заполненные бездумным счастьем, время, которое теперь разрушено утратой и горем.

Да, она должна забыть их, выбросить из головы. Должна снова стать Ренисенб, дочерью Имхотепа, жреца Ка – беззаботной и легкомысленной девочкой. Любовь мужа и брата обернулась жестокостью, обманула ее своей сладостью. Ренисенб помнила сильные бронзовые плечи, улыбающиеся губы… А теперь Хей забальзамирован, обернут бинтами и защищен амулетами в своем путешествии по Загробному миру. В этом мире больше нет Хея, который плавал по Нилу и ловил рыбу, смеялся, глядя на солнце, а она, растянувшись на дне лодки с маленькой Тети на коленях, смеялась ему в ответ.

«Я больше не буду думать об этом, – подумала Ренисенб. – Все кончено! Тут я дома. Все снова так, как прежде. И я теперь тоже буду прежней. Все будет как раньше. Тети уже забыла. Она играет с другими детьми и смеется».

Ренисенб резко повернулась и пошла к дому, мимо ослов с поклажей, которых вели к берегу реки. Она миновала амбары и хозяйственные постройки и через ворота вошла во внутренний двор. Здесь было очень приятно. В тени сикоморов пряталось искусственное озерцо, окруженное цветущим олеандром и жасмином. У воды играла Тети вместе с другими детьми – их голоса были звонкими и чистыми. Они все время бегали в маленькую беседку на берегу пруда. Ренисенб заметила, что Тети играет с деревянным львом, у которого открывалась и закрывалась пасть, если тянуть и отпускать шнурок, – в детстве она сама очень любила эту игрушку. И снова с благодарностью подумала: «Я дома…» Ничего не изменилось, все осталось прежним. Здесь жизнь была тихой, спокойной и безопасной, только ребенок теперь – Тети, а она сама присоединилась к многочисленным матерям, которых защищали стены этого дома, но основа, суть вещей осталась неизменной.

К ее ногам подкатился мяч, с которым играл кто-то из детей, и она со смехом бросила мяч назад.

Ренисенб поднялась на галерею с ярко раскрашенными колоннами, затем вошла в дом, миновала большую центральную комнату с цветным фризом из цветов лотоса и мака и оказалась в задней части дома, на женской половине.

Услышав громкие голоса, она снова остановилась, наслаждаясь знакомыми с детства звуками. Сатипи и Кайт… как всегда, ссорятся! Эти незабываемые интонации в голосе Сатипи, резком, властном и угрожающем… Сатипи, жена ее брата Яхмоса, была высокой, энергичной, громогласной женщиной, отличавшейся своеобразной, несколько мрачноватой красотой. Она беспрестанно раздавала указания, третировала слуг, везде находила недостатки, бранью и запугиванием добивалась от них почти невозможного. Все побаивались ее острого языка и послушно, бегом бросались исполнять ее распоряжения. Яхмос благоговел перед своей решительной, энергичной женой и позволял помыкать собой, что нередко злило Ренисенб.

В промежутках между пронзительными тирадами Сатипи можно было расслышать тихий, но твердый голос Кайт. Жена красивого и веселого Себека была широкой в кости женщиной с плоским лицом. Ее интересовали только дети, и она редко говорила о чем-то другом. Ежедневные споры с невесткой Кайт выдерживала с помощью простого приема – тихо, но упрямо повторяла свое первоначальное утверждение. Она не проявляла горячности или страсти, но оставалась непреклонной. Себек был очень привязан к жене и без стеснения рассказывал ей о своих интрижках, уверенный, что она будет слушать, одобрительно или неодобрительно хмыкая, в зависимости от обстоятельств, но не запомнит ничего лишнего, поскольку ее разум постоянно занят той или иной проблемой, связанной с детьми.

– Это возмутительно, вот что я тебе скажу! – кричала Сатипи. – Будь у Яхмоса храбрости хотя бы как у мыши, он бы этого не допустил! Кто здесь главный в отсутствие Имхотепа? Яхмос! И, как жена Яхмоса, я должна иметь право первой выбирать циновки и подушки. Этот похожий на бегемота черный раб должен…

– Нет, моя малышка, не нужно есть волосы куклы… Смотри, тут есть кое-что получше… сладости… вот так, хорошо…

– А что до тебя, Кайт, ты понятия не имеешь о вежливости и даже не слушаешь, что я говорю… не отвечаешь… у тебя ужасные манеры.

– Синяя подушка всегда была моей… Ой, посмотри на малышку Анх – она пытается ходить…

– Ты такая же глупая, как твои дети, Кайт, а может, и глупее! Но ты от меня так просто не отделаешься. Запомни, я не откажусь от своих прав!

Ренисенб вздрогнула, услышав за спиной тихие шаги. Испуганно оглянувшись, она увидела стоящую позади нее Хенет, и ее охватило хорошо знакомое чувство неприязни.

На худом лице женщины, как всегда, застыла угодливая улыбка.

– Ты, Ренисенб, наверное, думаешь, что ничего не изменилось? – сказала она. – И как только все мы терпим язык Сатипи! Конечно, Кайт может ей ответить. Но некоторым из нас повезло меньше! Надеюсь, я знаю свое место – и я благодарна твоему отцу за кров, пищу и одежду. Да, он хороший человек, твой отец. И я всегда старалась изо всех сил. Я никогда не сижу без дела – помогаю то тут, то там – и не жду благодарности или признательности. Будь жива твоя милая мать, все было бы иначе. Она ценила меня. Мы с нею были как сестры! Такая чудесная женщина… И я исполнила свой долг, сдержала данное ей обещание. «Позаботься о моих детях, Хенет», – сказала она перед смертью. И я была верна своему слову. Служила всем вам и никогда не просила благодарности. Не просила – и не получала! «Это всего лишь старая Хенет, – говорили обо мне. – Она не в счет». Никто обо мне не думает. С какой стати? Я просто стараюсь быть полезной, вот и все.

Она угрем проскользнула под рукой Ренисенб и вошла в комнату.

– Прошу прощения, Сатипи, но насчет тех подушек я слышала, как Себек сказал…

Ренисенб ушла. Давняя неприязнь к Хенет вспыхнула с новой силой. Странно – никто не любил Хенет! Всему виной ее нытье, постоянные жалобы на судьбу и злобное удовольствие, с которым она иногда разжигала пламя раздоров в семье.

«С другой стороны, – подумала Ренисенб, – почему бы и нет?» Наверное, так Хенет развлекалась. Жизнь у нее безрадостная – и она на самом деле работает как проклятая, а никто ни разу ее не поблагодарил. Но испытывать признательность к Хенет просто невозможно – она так настойчиво привлекает внимание к своим достоинствам, что слова благодарности застревают в горле.

Хенет, подумала Ренисенб, относится к тем людям, которым судьбой предназначено служить другим и не знать взаимности. Хенет некрасива и к тому же глупа. Но всегда в курсе происходящего. Бесшумная походка, острый слух, внимательный взгляд, от которого ничего не может укрыться, – все это служило залогом того, что в доме от нее не было тайн. Иногда Хенет держала свое знание при себе, а в других случаях ходила от одного к другому, нашептывала, а затем с удовольствием наблюдала за результатом своих сплетен.

Время от времени кто-то из домочадцев просил Имхотепа избавиться от Хенет, но хозяин даже слушать об этом не желал. Возможно, он был единственным человеком, который относился к ней по-доброму, и она отвечала на его покровительство безоглядной преданностью, вызывавшей отвращение у остальной семьи.

Ренисенб постояла в нерешительности, прислушиваясь к разгоравшейся ссоре невесток – вмешательство Хенет только подлило масла в огонь, – а затем медленно двинулась в сторону маленькой каморки, где сидела ее бабушка Иса в компании двух маленьких чернокожих рабынь. Она рассматривала какие-то льняные одежды, которые демонстрировали ей девочки, и в своей обычной манере благодушно ворчала.

Да, ничего не изменилось. Ренисенб, никем не замеченная, стояла и слушала. Старая Иса сморщилась еще больше – и это все. Но ее голос остался прежним… как и ее речи, почти слово в слово, насколько Ренисенб запомнила их, прежде чем восемь лет назад покинула дом…

Ренисенб снова выскользнула в коридор. Ни старуха, ни две маленькие чернокожие девочки ее не заметили. На мгновение она остановилась у открытой двери в кухню. Здесь все смешалось: запах жарящихся уток, разговоры, смех, брань. Гора ждущих своей очереди овощей.

Ренисенб стояла неподвижно, смежив веки. Со своего места она могла слышать все, что происходит в доме. Громкие, разнообразные звуки из кухни, высокий и пронзительный голос старой Исы, резкий тон Сатипи и очень тихое, но твердое глубокое контральто Кайт. Галдеж женских голосов – болтовня, смех, жалобы, брань, восклицания…

И вдруг Ренисенб почувствовала, что задыхается в окружении этих вездесущих и крикливых женщин, шумных, горластых! Целый дом женщин… ни минуты тишины и покоя… вечная болтовня, охи и ахи, разговоры – но только не дело!

И Хей, молчаливый и внимательный Хей в своей лодке, сосредоточенный на рыбе, которую он собирается загарпунить…

Никакой пустой болтовни, никакой бессмысленной суеты.

Ренисенб поспешно вышла из дома, и ее снова окутал горячий, неподвижный воздух. Она увидела Себека, возвращавшегося с полей, а еще дальше Яхмоса, который поднимался к гробнице. Потом повернулась и пошла по тропинке к известняковым скалам, в которых была вырезана гробница. Это была усыпальница знатного вельможи Мериптаха, и отец состоял при ней жрецом Ка, в обязанности которого входило ее содержание в должном порядке. Поместье и земли были частью наследства гробницы. Когда отец уезжал по делам, обязанности жреца Ка переходили к ее брату Яхмосу.

Когда Ренисенб добралась до гробницы, Яхмос беседовал с Хори, управляющим отца; мужчины сидели в маленьком гроте, вырезанном в скале рядом с камерой для жертвоприношений гробницы.

Хори развернул на коленях лист папируса, и они с Яхмосом склонились над ним.

Яхмос и Хори улыбнулись Ренисенб, которая вошла в грот и села в тени рядом с ними. Она очень любила своего брата Яхмоса. Он был добрым и отзывчивым, отличался мягким характером. Хори тоже всегда баловал маленькую Ренисенб, чинил ее игрушки. Когда она уезжала, это был серьезный и немногословный молодой человек с чуткими, умелыми руками. Он почти не изменился, подумала Ренисенб, разве что выглядит старше. Серьезная улыбка, которой одарил ее Хори, была точно такой же, как она помнила.

Яхмос и Хори говорили одновременно:

– Семьдесят три меры[3] ячменя с младшим Ипи…

– Тогда всего будет двести тридцать мер пшеницы и сто двадцать мер ячменя.

– Да, но еще нужно учесть цену леса и уплаченное маслом за урожай в Пераа…

Они продолжили обсуждать дела. Ренисенб дремала, успокоенная звуком мужских голосов. Потом Яхмос встал и удалился, передав свиток папируса Хори.

Ренисенб, выдержав паузу, дотронулась до папируса и спросила:

– Это от отца?

Хори кивнул.

– И что он пишет?

Ее разбирало любопытство. Она развернула свиток и стала вглядываться в значки, которые ничего ей не говорили.

Улыбнувшись, Хори наклонился у нее над плечом и стал читать, водя пальцем по строчкам. Письмо было написано пышным слогом профессионального писца из Гераклеополя[4].

Имхотеп, хранитель гробницы и жрец Ка, говорит:

Да уподобишься ты тому, кто возрождается миллион раз. Да поможет тебе бог Херишеф, владыка Гераклеополя, и все остальные боги. Да подарит бог Птах радость твоему сердцу, да продлит твои годы. Сын обращается к своей матери, служитель Ка к своей матери Исе. Пребываешь ли ты в благополучии и здравии? Благополучны ли все мои домочадцы? Сын мой Яхмос, пребываешь ли ты в благополучии и здравии? Преумножай богатства моей земли. Не жалей сил своих для работы. Если ты проявишь усердие, я буду молиться за тебя…

Ренисенб рассмеялась:

– Бедный Яхмос! Я не сомневаюсь, что он и так старается изо всех сил.

Она живо представила себе наставления отца – его напыщенные и несколько суетливые манеры, беспрестанные проповеди и нравоучения.

Хори продолжил:

…Должным образом заботься о моем сыне Ипи. До меня дошли известия, что он недоволен. Также проследи, чтобы Сатипи хорошо обращалась с Хенет. Помни об этом. И не забывай писать о льне и о масле. Береги урожай зерна – береги все мое имущество, потому что я поручил его тебе. Если поля затопит, горе тебе и Себеку.

– Отец все такой же, – с улыбкой сказала Ренисенб. – Убежден, что в его отсутствие тут все делается неправильно.

Она позволила свитку папируса соскользнуть с колен и тихо прибавила:

– Ничего не изменилось…

Не ответив, Хори поднял папирус и принялся писать. Ренисенб какое-то время лениво наблюдала за ним. Ей было так уютно и покойно, что даже не хотелось разговаривать.

Потом она мечтательно произнесла:

– Жаль, что я не знаю грамоты. Почему не всех учат письму?

– В этом нет необходимости.

– Необходимости, наверное, нет, но было бы интересно.

– Ты и вправду так думаешь, Ренисенб? Но тебе это зачем?

Молодая женщина на секунду задумалась. Потом медленно проговорила:

– Понимаешь, Хори, когда ты задаешь мне такие вопросы, я не знаю, что ответить.

– Сейчас большому поместью требуется лишь несколько писцов, но мне кажется, настанет день, когда во всем Египте их будет целая армия.

– Это было бы хорошо, – сказала Ренисенб.

– Не уверен. – В голосе Хори звучало сомнение.

– Почему?

– Понимаешь, Ренисенб, записать десять мер ячменя, или сто голов скота, или десять полей пшеницы – это легко и не требует больших усилий. И написанное уподобится тому, что существует на самом деле, а сочинитель и писец станут презирать тех, кто распахивает поля, жнет ячмень и выращивает скот. Но поля и скот – настоящие, это не просто чернильные значки на папирусе. А если все записи и все папирусы будут уничтожены, а писцы разбегутся, люди будут все так же пахать и сеять, и Египет будет жить.

Ренисенб внимательно смотрела на него.

– Да, я понимаю, о чем ты, – медленно произнесла она. – Настоящее только то, что можно увидеть, до чего можно дотронуться или что можно съесть… Запись «у меня сто сорок мер ячменя» ничего не значит, если зерна у тебя нет. Писать можно и ложь.

Хори улыбнулся, вглядываясь в ее серьезное лицо.

– Ты починил мне льва, – вдруг сказала Ренисенб. – Давным-давно, помнишь?

– Да, Ренисенб, помню.

– Теперь с ним играет Тети. С тем же львом…

Помолчав немного, она откровенно призналась:

– Когда Хей ушел к Осирису, я очень горевала. Но теперь я вернулась домой, я снова счастлива и все забуду – потому что тут ничего не изменилось. Совсем ничего.

– Ты и вправду так думаешь?

Ренисенб пристально посмотрела на него:

– Что ты имеешь в виду, Хори?

– Я имею в виду, что перемен не может не быть. Восемь лет – это восемь лет.

– Здесь ничего не меняется, – убежденно повторила Ренисенб.

– В таком случае, возможно, должно измениться.

– Нет, нет, – решительно возразила Ренисенб. – Я хочу, чтобы все осталось таким же!

– Но ведь ты сама уже не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.

– Та же самая! А если нет, то скоро стану.

Хори покачал головой:

– Невозможно вернуться в прошлое. Это как меры зерна, которые я считаю. Беру половину, прибавляю к нему четверть, потом десятую часть, потом двадцать четвертую – и в конце получается совсем другое количество.

– Но я та же Ренисенб.

– Все минувшее время к той Ренисенб что-то прибавлялось, и она стала совсем другой Ренисенб!

– Нет, нет! Ведь ты остался тем же Хори!

– Ты вольна так думать, но это не так.

– Да, да! И Яхмос нисколько не изменился, все так же колеблется и тревожится, и Сатипи все так же третирует его, а Сатипи с Кайт, как обычно, ссорятся из-за циновок и бус, а когда я вернусь, они будут смеяться вместе, будто лучшие подруги. Хенет по-прежнему крадется и подслушивает, хнычет о своей преданности, а моя бабушка все так же суетится со своей маленькой служанкой вокруг какого-то полотна! Все то же самое, и скоро отец вернется домой, и будет большая суматоха, и он скажет: «Почему вы не сделали этого?», «Вы должны были сделать то-то и то-то». И у Яхмоса будет встревоженный вид, а Себек будет смеяться и не обращать внимания, а отец станет баловать Ипи, которому уже шестнадцать, как баловал, когда ему было восемь… И ничегошеньки не изменится!

Она умолкла, переводя дыхание.

Хори вздохнул.

– Ты не понимаешь, Ренисенб, – мягко возразил он. – Есть зло, которое приходит извне и нападает открыто, так, что все это видят; но существует и другая разновидность зла, порча, которая разъедает изнутри – без всяких внешних признаков. Болезнь развивается медленно, день за днем, пока не сгниет последний плод.

Ренисенб широко раскрыла глаза.

– Что ты имеешь в виду, Хори? – вскрикнула она. – Ты меня пугаешь.

– Я сам боюсь.

– Но что именно ты имеешь в виду? О каком зле ты говоришь?

Хори внимательно посмотрел на нее и вдруг улыбнулся:

– Забудь о моих словах, Ренисенб. Я говорил о болезнях, которые поражают зерно.

– Хорошо, – с облегчением вздохнула Ренисенб. – А то я уж подумала… Сама не знаю, что я подумала.