Читать книгу Рехилинг - Аглая Набатникова - Страница 1

Это был праздник города, когда мой папа спас девушку.

Девяносто пятый год, провинциальный город. Была поздняя осень, выпал первый тонкий слой снега. На улицу в этот вечер отец запретил мне выходить. Мне тринадцать лет, я ходила в школу и на кружки типа баскетбола и художественной школы. Но сегодня меня не пустили и туда.

Папа был очень строгим – мы жили с ним и с бабушкой в просторной квартире на пятом этаже, я в его большой комнате за перегородкой с ситцевой занавеской, бабушка в маленькой, с телевизором и фотопортретом во всю стену моей тёти-фигуристки на выступлении.

Я не могла мечтать о дискотеках в Доме офицеров, куда ходили мои подружки, надевая мини-юбки и густо крася лицо. Денег на нарядную одежду, честно говоря, у меня и не было, мы жили на папин доход врача «Скорой помощи» и бабушкину пенсию. Иногда помогала мама из Москвы, но отец, видимо, не считал нужным тратиться на мой поиск приключений – именно так он относился к дискотекам и прочим гуляниям.

У меня не было парней, только подруги; вечером я возвращалась из художки на автобусе, и меня уже встречал папа – в девять всегда темнело, а приходить позже мне запрещалось. Исключений не было, а рисковала я наказанием типа порки ремнём или подзатыльника, которое у нас не возбранялось, я старалась до него не доводить.

По главной улице провинциального города шли толпы гуляющих. Движение транспорта перекрыли. Мэрия организовала концерт столичных звёзд на стадионе. Наши окна выходили во двор, и я не могла видеть всего этого великолепия, но до меня доносился гул, расстилалось эхо музыки и пьяные выкрики молодых парней.

Бабушка уехала, мне было позволено ночевать в её комнате, среди растений, которыми были увиты все стены, – бабушка разговаривала с растениями, и они её любили: пышно цвели круглый год. Сквозь зелёные округлые листья-сердечки я глядела на запорошенную снегом детскую площадку – обыватели спрятались, никто не гулял.

Отец обидел меня своими запретами, мы ссорились.

– Папа, это самый безопасный день, на улице много милиции.

– Много ты понимаешь.

– Почему я на концерт не могу сходить? Вход бесплатный! Вот он рядом, стадион, я только сбегаю посмотрю!

– Ты никуда не пойдёшь, это не обсуждается.

– Все девчонки из моего класса сегодня гуляют!

– Они дуры.

– Ты просто сам не любишь людей. И вообще ты скучный, старомодный.

– Я взрослый мужчина, и я знаю, что будет.

– Я тоже знаю, что будет: ты приведёшь бабу.

– Глаша, что это за слова?

– Хорошо, Марину.

– Не называй её Мариной, она тебя старше, у неё есть отчество.

– Старше на шесть лет, угу.

Я знала, чем его вывести из себя, тем более он действительно собирался идти за подругой – я ночевала в отдельной комнате, на дворе праздник, у медсестры Марины выходной, и папа надел по этому поводу свежую голубую рубашку, твидовый пиджак и тщательно расчесал свои мягкие светлые волосы тонкой пластмассовой расчёской.

Папа у меня был красавец, и проблем с женщинами у него не было. Проблемой они становились позже, когда у провинциалок назревал вопрос про замужество, именно в этот момент папа начинал нервничать и страдать – расставаться с обнадёженными женщинами было нелегко, они настойчиво звонили, он становился подлецом в собственных глазах.

Мы с бабушкой его успокаивали, бабушка выискивала недостатки в его подругах: «Володя, она же курит!»

Мне его женщины, как правило, нравились, это были витальные и шикарные дамы, в дорогих шмотках типа мехового боа и с престижными профессиями: филолог, актриса кукольного театра, хористка из церкви.

На этот раз его роман случился с простоватой медсестрой, которую выгодно выделял юный возраст, льстящий мужскому самолюбию papa, мы с Мариной друг другу «тыкали», хихикали и перемигивались, знали одни и те же группы, имели общие темы, что страшно задевало приверженность моего отца к иерархии.

Я чувствовала, что он виноват, и он чувствовал тоже.

– Ты заставляешь меня сидеть дома, а себе ты не отказываешь в веселье!

– Я взрослый мужчина.

– И что?

– Мужчина может выйти на праздник города, а отроковица нет.

На слово «отроковица» я не отреагировала, это был папин юмор, засмеяться значило проиграть.

– Что ты имеешь в виду? Я не собираюсь ни с кем знакомиться.

Папино лицо искривилось. Ещё бы я собиралась с кем-то знакомиться!

– Ты не знаешь, что бывает в жизни.

Папа подушился французским одеколоном перед зеркалом. Вариант пойти гулять на праздник со мной не рассматривался, моё общество интересовало сорокапятилетнего папу куда меньше женского.

– Марина – тупая крашеная блондинка.

– Глаша, ну что ты начинаешь? Зачем?

– Тебя не смущают её жёлтые волосы?

– Пф.

– Ты всё равно на ней не женишься, а она ждёт. Печёт «Птичье молоко»!

– Ты тоже ела это «птичье молоко»!

– Я ради тебя, папа! Я стараюсь вести себя нормально! Оно несъедобное, а я давилась!

Папа понял, что ему нечем крыть, и стремительно удалился в свою комнату. Послышался щелчок замка на ручке. Хочет дождаться, когда я уйду в бабушкину комнату, и улизнуть, поняла я. Бережёт энергию.

Раздались звуки салюта и выстрелов, а может быть, лопнувших шин. В девяностые звук выстрелов был привычен уху жителя провинциального города.

Вдруг совсем близко через железную дверь квартиры я услышала женский плач. От двери потянуло холодом сквозь щели прямо на мои голые ноги в шортах. Через глазок я рассмотрела, что окно на лестничной площадке распахнуто настежь. В подъезде свистел холодный ветер, стучала рама.

В день, когда выпадает первый снег, происходит много интересного.

На окне спиной ко мне сидела тёмная фигура, по силуэту грузная девушка в мини-юбке. Она протяжно рыдала с завываниями, иногда гневно выкрикивая что-то нечленораздельное.

Загривком я почуяла опасность.

Я отперла и приоткрыла дверь, высунула голову:

– Здравствуйте!

Девушка не реагировала.

Тёмная фигура сидела свесив ноги наружу прямо на проспект с текущим потоком отдыхающих. Праздник стихал. Крупная девушка немногим старше меня раскачивалась и мычала. На её плечи была накинута просторная куртка из толстой кожи, похоже, мужская.

– Эй, привет! – я тихонечко позвала, выйдя за порог своей квартиры.

В лестничной клетке стояла звонкая тишина. Соседи, наверное, ушли на праздник.

Девушка закричала громче, закачалась как маятник и кинула бутылку пива вниз перед собой. Мелькнули длинные розовые ногти. Через две секунды послышался звон разбитого стекла. Пятый этаж. Под окнами асфальт, остывающий после ног множества прохожих; замешанный в грязь мокрый снег застывал в тонкий лёд.

– Глаша! – я услышала раздражённый полушёпот отца.

Он стоял в дверях, резким жестом приказав мне вернуться. Спорить с ним сейчас было опасно, глаза сверкали.

Я обиженно прошлёпала мимо него тапочками, но почувствовала, как его спина подобралась в рабочем напряжении – раз в трое суток он приходил с дежурства именно таким: сосредоточенным, с застывшим взглядом, полностью погружённым в момент, не замечающим меня.

– Сиди в комнате, никуда не выходи, – процедил отец сквозь зубы.

– Я хотела помочь.

– Иди.

Он спустился к девушке. Обычно двигающийся плавно, как кошка, отец ступал через ступень медленно и сгруппировавшись, как будто нёс тяжёлый шкаф. Дело плохо, поняла я.

Встав позади входной двери, я прислушивалась: толстое железо приглушало звуки. Я не различала слов, только интонацию. Я то прислоняла ухо к двери, закрыв глаза, чтобы услышать больше, то заглядывала в глазок. Таким образом собирая полученные фрагменты в общую картину.

Отец стоял в нескольких шагах от девушки. Когда он пытался приблизиться, она резко вскрикивала и качалась. Со стороны ситуация могла показаться смешной, но изнутри мы прекрасно ощущали, что идём по потусторонней грани, и я, и папа, – мне казалось, что я изо всех сил помогаю папе морально за своей дверью.

«Пожалуйста, пусть всё закончится хорошо», – шептала я в свой кулачок.

Девушка намеревалась прыгать без всяких шуток – бёдрами она уже сползла глубоко на карниз. В пьяном трансе. Присутствие зрителей её только раззадорило. Одно движение – и мы увидим пустой подоконник.

Девушка была высокой и полной, мой отец был намного миниатюрнее. Броситься и вытащить её он бы не смог.

Папа не задавал вопросов, он что-то утверждал короткими спокойными фразами. В них не было страха, в них не было жалости, в них было уважение и любовь к этой чужой женщине-человеку. Возможно, он говорил ей, что она красива или что у неё будут дети, я не знала.

На своей работе папа часто ходил по грани, но сейчас он был не уверен в себе – я видела это по его растерянной позе.

Девушка начала отвечать. Интонация гуляла, то поднимаясь высоко на крик, то превращаясь в глухие горловые рыдания. Наверное, она рассказывала о том, что с ней случилось. Во всём этом звучал вопрос «почему я?» «за что?» и ещё сомнения в том, что с ней это случилось реально, а не приснилось ей.

Если бы папа увидел, что я подслушиваю, он бы меня не пощадил.

Девушка тихо всхлипнула и дала папе подойти ближе. Он резко взял её сзади за плечи и втащил на лестничную площадку.

Нелегко тягать такую слониху, подумала я. В то же время я рефлекторно расслабила горло и смогла сделать глубокий вдох.

Я отшатнулась от двери, услышав приближающиеся шаги. Гости из потустороннего мира поднимались медленно. Я спряталась в комнате с растениями, но на всякий случай высунулась в коридор.

Папа зашёл в квартиру первым и сразу тихо обратился ко мне:

– Зайди в комнату и никуда не выходи оттуда, пока я тебе не скажу. Поняла?

Это звучало так жёстко. Я поняла, что он думает: девушка смутится, увидев меня, и это плохо подействует на доверие, установившееся между ними.

Он предупредил её, наверное, что дома его дочь, врать бы он не стал.

Я, кстати, интуитивно понимала причину. Мужчины нанесли ей травму, и она только что согласилась послушать другого мужчину и пошла с ним в квартиру, чтобы спокойно поговорить. Увидев подростка-девушку, ей должно было стать хуже от осознания своего положения. По интонациям мне показалось, что папа разговаривал с ней наравне, он ни разу не дал понять, что он сочувствует, это в таком деле самое опасное. Человек презирает себя, он на краю, и, если уловит в чужих глазах неверную реакцию, может рвануть, как раненое животное.

Папа, как всегда, подразумевал, что я могу добавить неточное действие к сложной партитуре его эмоционального сценария, который он только что на лестнице придумал. Папа, как всегда, меня недооценивал.

Однако я не стала спорить, а скрылась. По звуку открывшейся двери, по тяжёлым осторожным шагам, прошествовавшим направо к кухне, я догадалась, что девушка уже решила остаться жить на земле, теперь ей нужен проводник обратно в нормальную жизнь.

В комнате громко тикали часы – настенные деревянные, похожие на гроб для маленькой птицы, например скворца. Безмолвные растения, увивающие стены как гобелен, щедро делились со мной покоем, но я всё равно волновалась, тело вибрировало. За окном припозднившаяся мамаша вывела гулять ребёнка в комбинезоне. Ребёнок крутился на железной карусели. В сумерках было уже не различить цвет одежды.

По затихавшему бубнежу за стеной я пыталась определить ситуацию.

На подоконнике стояли стеклянные банки с крышками, в которых отстаивалась водопроводная вода для полива цветов. Я слила воду из одной банки в горшок большого красного куста с мясистыми листьями и попыталась лучше услышать то, что за стеной, прислонив пустую банку как усилитель звука. Вопреки увиденному в фильмах это не помогало. Я слышала интонацию, но не разбирала слов.

Девушка рассказывала папе всю свою жизнь, периодически протяжно, с подвываниями, рыдая.

По тому, что я успела увидеть – её спине, мелькавшим длинным ногам в чёрных, не по-зимнему прозрачных колготках, по тяжёлым шагам, запаху духов, оставившему шлейф в коридоре за дверью, по её реакции на моего папу, импозантного мужчину, который сумел внушить ей доверие, – я понимала, что девушка красива вульгарной, прямой красотой, которую любит подчёркивать косметикой и вызывающей одеждой: привычна к мужскому вниманию, ищет его и самоутверждается им.

Несколько раз свистел закипавший чайник. Папа редко и тихо шелестел, задавая вопрос.

Грудной голос девушки с низкими, соответствующими комплекции нотами лился, как ручей в лесу, – коряво, бурно, но красиво.

Создавалось впечатление, что с девушкой впервые говорили как с человеком, она, видимо, была из низов. Из тех, что жили за рекой, на Завеличье, в районе деревянных так называемых «частных домов». Оттуда редко приходили гулять в центр, где жили мы.

На Завеличье девушки по вечерам гуляли с местными парнями, среди которых самые смелые и лихие были бандитами. Такие с девушками не разговаривают – не о чем. Что их связывает? Секс? Бедность, ярость? Впервые её кто-то слушал, рассказ о её чувствах, её судьбе. Я понимала, что папе было легко найти с ней общий язык, он всю жизнь провёл то в операционных, то в личных драмах, то в писании романов, а теперь вот стал врачом «Скорой помощи». В экстремальных точках, которые даёт жизнь, он был близок этим простым людям, которые могут спрыгнуть из окна, даже не понимая, что с ними происходит, неспособные выразить свою жизнь словами.

Вышла луна и светилась бледно на серо-стальном небосклоне, проявляя частично месяц буквой «С» на своём боку. Это значит, луна стареет. А если месяц как часть буквы Р, то луна растёт. Так говорила бабушка.

Послышались папины торопливые шаги. В прихожей располагался чёрный телефонный аппарат с кучей записочек вокруг, перед большим зеркалом, у которого прихорашивались все эстеты, члены нашей маленькой семьи, с пластмассовой плоской расчёской, которая одна подходила светлым и мягким волосам нашей породы. Папа набрал номер и с новыми интонациями попросил подстанцию «Скорой помощи» связать его с бригадой его товарища, Льва Ивановича, бригадой номер один – с психбригадой. Дождался ответа, очень коротко и очень тихо попросил коллегу приехать к нему домой. «Девушка, двадцать лет, после изнасилования».

Вряд ли наша гостья это слышала. Я высунулась в коридор, уже очень сердитая.

– Папа, ты меня запер, я даже в туалет не могу выйти!

– В туалет иди.

Я пробежала тенью к ванной комнате. Через болтающиеся шторы из бамбука, служившие кухне дверью, было видно подобравшую ноги калачиком на диване крупную брюнетку в чёрном платье, кожаная куртка лежала рядом. Она отклонила голову на спинку дивана в расслабленной позе. В руках она держала бабушкину чашку в горошек. На столе были разбросаны фантики от конфет.

Я бросила пристальный взгляд на её лицо, но она не почувствовала и не ответила на него, она смотрела в окно, на падающий в свете фонарей снег.

Она уже не была напугана, уже не была в отчаянии, до чего быстро отпружинил этот сильный витальный организм крупной самки. Однако она по-прежнему была не в себе. Об этом говорила её неподвижность и слишком дерзко задранная юбка.

На обратном пути у входа в комнату меня караулил папа.

– Всё уже закончилось, я выведу её на улицу, там нас встретит Лев Иванович, он очень опытный, хороший врач. Он отлично действует в таких ситуациях, у него большой опыт.

Папа говорил как бы мне, но, понятно, себе. Он старался зафиксировать момент, когда он может передать ответственность за ситуацию другому. Я почувствовала, что папа вошёл в психику этой девушки настолько глубоко, что полностью соединился с ней от большого разгона сопереживания. Его самого как будто покусали потусторонние собаки.

Сейчас он растерянно бормотал повторяющиеся фразы. Начались «отхода» – расслабление после сильного психического напряжения. Пришлось папе поработать в праздник, он всегда брал на себя страшные задачи и ловил от этого кайф – как экстремал. Такие и работают на «Скорой».

Я молчала; иногда лучшее, что можно сделать для близкого человека, – это промолчать и не дёргать его эмоции на себя.

Я увидела беззащитность человека, который разгребает последствия чужих ошибок, сжигая собственные нервы.

До встречи с опытным психбригадиром, врачом-психотерапевтом Львом Ивановичем оставалось минут пять.

Снег за окном замёл следы выгула собак и детей, передо мной стелился космический пейзаж из белых неподвижных предметов странных форм, а над ним в небе была огромная дыра, откуда за нами следил мир духов, выборочно направляя свои лучи то на одного, то на другого из нас.