Читать книгу Путешествие на высоту 270 - Ахмад Дехкан - Страница 5

Ход поезда замедляется. По обеим сторонам назад проплывают дома. Сначала одиночные, а чем дальше, тем их всё больше: сгрудились кучами, совсем убогие. Словно нищие, собравшиеся из разных мест: хмурые, забитые, в заплатках.

Из переулков выскакивают мальчишки и бегут к рельсам, но поезд оставляет их позади. Из следующих улочек также выбегает ребятня, у некоторых камни в руках. Замахиваются на нас камнями и что-то кричат; наверное, швыряют в поезд камни и ругательства одновременно.

Дальше я вижу корявое дерево, склонившееся к земле. Под ним стоит девочка. Ее длинные волосы треплет ветер, а одета она в красное платье в цветочек. Взглядом пожирает окна вагонов. Поднимает руку, но сама же и останавливает этот жест. Секунду колеблется, а потом всё же машет нам. Мы проезжаем мимо, и я вытягиваю шею, чтобы видеть ее. Она уже далеко, но машет всем вагонам.

– Идем?

Али поднимается с места. Берет свой рюкзак с полки наверху, кидает мне мой рюкзак и рычит:

– Шевелись давай, сколько можно дрыхнуть?

Я встаю на ноги. На всем моем теле – ощущение сальности. Ищу ботинки на полу купе, потом выдавливаю из себя:

– Идем!

Али выходит из купе, я за ним. В коридоре стоят люди с рюкзаками в руках. Образовалась очередь, и мы стоим в ней, ждем, пока поезд остановится и откроются двери. Али оборачивается ко мне:

– Это Андимашк. В городе надо ребятам купить чего-нибудь.

Я не отвечаю. Он отворачивается и смотрит в окно. Впереди него стоит солдат с сигаретой в зубах. Вертит головой туда-сюда и всё время дымит. Я кашляю. Али смотрит на меня и говорит:

– Хорошо, когда люди думают о других людях.

Голос его тонет в скрежете тормозов – резком и долгом. Поезд с толчком останавливается. Толпа давится к выходу. Двери открывают, и мы все прыгаем вниз.

Поток цвета хаки несет нас к выходу из вокзала. Я отдаюсь на волю толпы, и она поднимает меня и выбрасывает из дверей вокзала. Первое, что я вижу снаружи, – это большая площадь, вся заполненная народом, солдатами и гражданскими, стоящими в очереди к билетным кассам. А сбоку площади цепочкой – автобусы, замазанные глиной.

– «Хамзе-21»… Дивизия «Хамзе-21» – погрузка! Эйн-Хош, дивизия «Хамзе-21» – грузимся!

Мы проходим мимо. Несколько солдат лезут вперед других, чтобы загрузиться в автобус. Мы сворачиваем к тротуару, и Али начинает шагать нетвердо и говорить жалобным, как бы детским голосом:

– Братец дорогой! Гляди, ребята там в пустыне, пить-есть нечего, ай-ай как жалко! Все ждут, пока ты приедешь. Разве ты им сладенького не купишь?!

Я наклоняю голову и искоса гляжу на него. Он останавливается и делает лицо, не допускающее возражений. По виду его я понимаю, что он хочет, чтобы я купил сладкого. Я говорю:

– Если это обязательно, я куплю.

И шагаю дальше. Он нагоняет меня и идет плечом к плечу, и говорит:

– Нет-нет, принудиловки нет. Я говорю: несчастным добровольцам, ребятам из взвода, тем, которые бросили дом и добро и пошли на войну в эти края, для них купи сладкого. Я неверно говорю? Аморально говорю? Спаси Аллах, не знаю: решать тебе. Хочешь, купи, хочешь, нет… Но праведному Аббасу я скажу, когда будем проходить по мосту Сират[7], я ему крикну: тому неверному я говорил, но он не внял! Так что думай сам!

Он на миг останавливается и смотрит мне в глаза, чтобы оценить эффект своих слов. И с лица моего взгляд его скользит к небу, и он продолжает:

– Да стану я твоей жертвой, о имам нашего времени! Сколько несчастных в твоей стране! Причем среди солдат, это же стыд и срам! Крови им не жалко, а денег жалко. Он – из тех людей, что бросили имама Хусейна одного в Кербеле! Задули свечу и ушли… Да хоть бы бороды их загорелись! Хоть бы Аллах их не простил! Иншалла, когда будут стоять в очереди на Страшный суд, пусть в затылок им стоит Йазид[8], а перед ними – Саддам. Когда ангелы в час творения увидели таких, как уважаемый господин, они крикнули: «Фабрика творения выпустила брак!» Ну и люди, не люди, а звери, просто звери…

Я заставляю его опустить руки, поднятые к небу, и говорю:

– Ты что при всём народе ораторствуешь? Пойдем, я куплю тебе сладкого. С полным моим удовольствием, от чистого сердца. Несчастным добровольцам вроде тебя. Вопросов нет.

Он смеется. Обеими руками берет меня за голову, притягивает к себе и целует. И восклицает:

– О Аллах! Так бы сразу и сказал, а? Ни себя бы не мучил, ни меня!

Мы перебираемся на другую сторону улицы. Али направляет меня:

– Сюда! Кроме того магазина все остальные под видом сладостей торгуют хлебными лепешками!

Мы доходим до центральной площади города. На другой ее стороне – единственный в городе кинотеатр, возле которого несколько человек разглядывают киноафиши. Отсюда Али тащит меня на улицу, где нам надо сесть в машину, чтобы добраться до фронтового лагеря. А на пути – кондитерская, витрину которой он обшаривает взглядом.

– Погляди, погляди, какие у них сладости!

Мы заходим внутрь. За кассой стоит старик, а мальчик готовится нас обслужить. Али с озорным видом потирает руки и спрашивает:

– Какое у вас самое дорогое пирожное?

Мальчик смеется и спрашивает старика:

– Остад[9], что им дать?

Хмурый старик указывает на пирожное в холодильнике, и Али спрашивает меня:

– Братец, сколько возьмем?

Я не спешу отвечать. Пожав плечами, говорю:

– Тебе решать. Сколько хочешь, столько и возьмем.

Он подмигивает мне и говорит:

– Пять кило взвесь.

– Пять кило? – невольно восклицаю я.

Старик раздраженно останавливает мальчика:

– Ничего не взвешивай! Пусть сначала примут решение.

Али быстро говорит:

– Три килограмма. Три кило взвесь.

Мальчик складывает пирожные в коробку и отдает старику-продавцу. Тот кладет ее на весы и хмуро объявляет:

– Четыреста семьдесят туманов.

Али с вежливым жестом говорит мне:

– Пожалуйста, ваша светлость!

Я расплачиваюсь, и мы выходим. Идем к площади на выезде из города. Отсюда в одну сторону – дорога на Дизфуль, в другую – на Ахваз. В ряд выстроились микроавтобусы и пассажирские легковушки.

– Сузы… Сузы…

– Ахваз… Два места на Ахваз…

– Мост через Керхе! Торопитесь: отъезжаем на мост через Керхе!

У одного водителя, высунувшегося по грудь из окна своего «Пейкана», Али спрашивает:

– Сколько берешь?

– Двадцать туманов.

– Двадцать туманов? Ты что, на перевале караулишь – разбойник?

– Али, Али!.. Насер, Али!

Кто-то зовет из микроавтобуса там, впереди. Мы подходим, и Али восклицает:

– О-о, Асгар здесь!

Асгар тянется к нам через окошко автобусика.

– Салам, Насер, ты как здесь?

Асгар – ротный связной. Он высок и неуклюж, а длинные ноги его всегда напоминали мне жирафьи. Мы быстро садимся в машину и крепко с ним обнимаемся.

– Где ты был, чего так припозднился?

Али зовет нас с заднего сиденья:

– Идите сюда!

Мы пересаживаемся к нему. Асгар не может сидеть с краю, ноги не помещаются, и Али шутит:

– С твоими ногами одно хорошо: можно финики прямо с пальмы есть!

Мы смеемся и говорим о лагере и о ребятах. Наконец автобус наполняется и трогается. В нем все военные, кроме двух женщин, причем одна из них с ребенком на руках – они сидят впереди, за водителем, и по их виду ясно, что они не местные.

– В город зачем приезжал?

– Кое-что купить ребятам.

Асгар наклоняется к нам и негромко говорит:

– Все отпуска отменены, даже в город не дают. Вчера вечером разрешили мне съездить и быстро вернуться. Рано утром снабженцы сюда подкинули на своей машине.

Я смотрю в окно: насколько хватает взгляда, везде пустыня. Кое-где видна зелень. Рельеф плоский, и кажется, будто у горизонта земля пришита к небу. А с другой стороны, со стороны Хорремабада, сплошь холмы и горы, темная гряда их покрыта туманом.

Микроавтобус сворачивает с главной дороги в сторону моста через Керхе. Река Керхе всегда имеет цвет глины и песка: ни разу я ее воду не видел прозрачной. Асгар рассказывает:

– Хейдар уже два-три дня как уехал вперед. Там и будет, и амуницию, вещи свои забрал. Рюкзак отдал мне, чтобы я его сдал. По его разговору с Хусейном я понял, что он в лагерь не вернется.

Хейдар – заместитель командира нашей роты. Он очень толст и массивен, на его размер нет форменной одежды. Ему выдают материю, и он сам себе шьет. Носит курдские шаровары, и, когда идет, кажется: гора мяса двинулась в путь.

Мы прибыли и выходим из автобуса. Дальше частные машины не идут, только военные. По обеим сторонам шоссе женщины и мужчины в гражданской одежде сидят на разных подстилках и ждут, глядя на мост. Они приехали порой очень издалека и просят и умоляют любого, кто идет в сторону фронта, передать бумажку с именами, сообщить солдатам, что они ждут здесь, на этой стороне реки. Обычно там написан и их адрес, по которому видно, что они издалека. Они ищут своих детей, отцов, женщины – мужей. Порой по многу дней так ожидают… Али спрашивает меня:

– Помнится, и твой отец приезжал?

– Да, бедняга, – отвечаю я с неловким смехом. – Два дня тут маялся…

Две женщины, которые ехали с нами, подходят к мужчине и женщине, сидящим возле шоссе.

– Ну как, не приходил?

– Нет. А вы купили?

– Ага… – женщина показывает банку сухого молока…

Часовой проверяет наши бумаги и пропускает нас. Еще один часовой в красном берете ставит на наши пропуска печать, и мы идем через мост. На той стороне солдаты стоят возле вывески: «Лагерь „Коусар“[10]».

– Вот она, дорога наша, – говорит Али. – В лагерь ведет.

Рюкзак Асгара тяжелый, он запыхался. Мы стоим и ждем рядом с другими, и вот с моста съезжает пикап и сворачивает в нашу сторону. Мы машем ему и, похватав свои рюкзаки, бежим садиться. Машина остановилась, и те, кто без вещей, первыми впрыгивают в нее. И Али быстро запрыгивает, берет у меня рюкзак и мне самому помогает влезть в кузов. Коробка с пирожными – предмет его особых забот. Асгар же одну свою длинную ногу ставит прямо в кузов и забирается без посторонней помощи. Весь кузов занят, и кто-то стучит по кабине:

– Полно́, поехали!

Но водитель не торопится. Выйдя из кабины, он говорит:

– Приказ штаба дивизии брать в кузов не больше восьми человек. Троим придется сойти.

Мы переглядываемся. Али берет свой рюкзак и спрыгивает.

– Слезайте, парни, на следующей поедем.

Я сидел возле бортика и, опершись на него, спрыгиваю. Как сошел Асгар, я понятия не имею. Водитель садится в кабину, а кто-то из кузова кричит:

– Браток, браток! Ты рюкзак оставил!

Машина трогается, но мне успевают выбросить мой рюкзак, и я его ловлю. А коробку с пирожными Али держит перед грудью и замечает:

– Хорошо, что эту не оставили!

Подъезжает еще один пикап, и мы ему даже не машем, он сам останавливается. Все трое запрыгиваем в кузов. Али с азартом кричит:

– Поехали! Поехали…

Я смотрю в заднее окошко кабины. И водитель смотрит на нас в зеркало заднего вида, потом выходит. Его длинные волосы всклокочены и частично закрывают костлявое лицо. Лицо его покрыто слоем пыли, от чего ресницы белесые. Одной ногой он стоит на подножке, рука в бок, другая рука опирается на дверцу. И манерным тоном объявляет нам:

– Прошу их высочества сойти… Я опаздываю, прошу вниз, у меня работа есть.

Мы смотрим на него в замешательстве. Его глаза сужаются, и, садясь в кабину, он повторяет:

– Покорно прошу выйти из кузова.

Али берет коробку с пирожными и бормочет:

– Машина, похоже, в его частной собственности.

Мы спрыгиваем. Стоим растерянно и ждем, пока уедет. Но водитель, нагнувшись, открывает дверцу с нашей стороны и громко говорит:

– Садитесь, наконец, я же сказал: опаздываю.

Мы залезаем в кабину: хотя и тесно, но кое-как помещаемся. Водитель с силой врубает скорость и спрашивает:

– Скажите, когда кабина пустая, разве садятся в кузов? Это же Господу обида, класс человека понижается…

Он едет по краю асфальтового шоссе. Я всматриваюсь в его лицо. Оно высохшее, худощавое, ворот рубахи цвета хаки расстегнут, и оттуда торчат курчавые волосы на груди. Арафатка[11], чаще всего черно-белая в клеточку, у него имеет рисунок в форме черно-белых цветков. Платок свободно болтается на плечах. С рулем машины этот водитель просто играет и напевает что-то негромко, и пальцем отбивает ритм. Я замечаю татуировку между его большим и указательным пальцами; присматриваюсь и читаю: «Я люблю тебя, мама». Мне становится смешно, и он это замечает, спрашивает:

– Похоже, вы все только что сюда прибыли?

– Ну да, – отвечаю я. – Кроме вот него, – и указываю пальцем на Асгара.

Подняв брови, водитель оглядывает нас и спрашивает:

– Ноль километров или повторный рейс?

– Повторный, – отвечает ему Асгар со смехом.

Водитель скалится в улыбке, а Али, отвернувшись, молча смотрит в окно. Водитель вновь что-то напевает: я слышу мелодию, но не разбираю слов. Машина ухает в яму, и мы взлетаем с сиденья и стукаемся головами о крышу. Водитель, вырулив из ямы, лупит кулаком по рулю, восклицая:

– Драконья пасть! Целиком можно провалиться!

Потом, искоса глядя на нас, он рассказывает:

– Три-четыре дня назад Аллах нас не уберег: небеса разверзлись, и хлынул ливень. Всё смыло начисто! Э-э… Посмотри! Клянусь имамом Али, дорога была ровной-ровной, а теперь? Смотри, что стало? Кого нам за это благодарить?

Али отрывает свой взгляд от холмов и принимает вид кающегося грешника.

– Когда ты сказал: спрыгивайте из кузова, я у тебя за спиной тоже кое-что сказал. Говорю: машина, наверное, в его частной собственности.

Водитель продолжает крутить руль туда-сюда, объезжая рытвины, и отвечает:

– Ничего страшного, молодой человек!

Я смотрю на него и вижу, что он воодушевился. Он продолжает:

– Если бы это была моя собственность, я бы тебе подарил ее – за честность твою, за мужество! Человек не должен в себе слова таить. Клянусь имамом Али, мужчина – это не двадцать граммов мяса в брюках, мужчина – это нечто другое, это внутри человека!

Он замолкает, следя за дорогой. Мне кажется, что я покраснел от его откровенных слов. Смотрю в зеркало наверху и вижу лицо водителя: глаза его в глубоких глазницах налились кровью, они покрыты густой сетью красных прожилок.

Шоссе, словно черный ремень, опоясывает гору, потом поворачивает к лагерю. Когда лагерь открылся нам, я буквально впиваюсь в него взглядом. Зрелище этой военной базы стерло все слова, что были для нее в моей памяти; оно красивее в действительности, чем та картина, что жила во мне. Сколько хватает глаз, круглятся холмы, и на этих холмах и в ложбинах меж ними воздвигли палатки. Асгар показывает, где какой батальон и какая часть. Я чувствую, что снова стал военным. Я среди батальонов, среди солдат и техники, среди грозного блеска войны. На развилке машина сворачивает, и Асгар говорит:

– Мы здесь сойдем.

– Спасибо, брат! – говорю я водителю. – Да не оскудеет рука твоя.

– Из какого вы батальона?

– «Салман». Батальон «Салман», – отвечает Асгар.

Почесав нос, водитель объявляет:

– Недалеко осталось: на том холме… Мне стыдно перед такими вежливыми людьми, но остаток пути придется идти уставным шагом!

– До свиданья! – негромко говорит ему Али и выпрыгивает из машины.

Водитель, не обращая внимания на нас с Асгаром, включает передачу и говорит Али:

– Давай, парень! С Богом!

И машина уносится прочь, оставляя нас в клубе пыли. Однако я успеваю прочесть надпись на заднем борту: «Господу нравится, когда богатых потрошат».

– Вон она там, наверху, – говорит Асгар, – наша часть.

Повсюду виднеются палатки и разноцветные флаги над ними. Мы прибавляем шагу. Впереди весь склон холма изуродован колесами – громадным количеством проезжавшего здесь транспорта.

– Красота, да и только! – говорит Асгар.

Али с тех пор, как мы сошли с машины, молчит и держится отдельно от нас. Уходит вперед и, когда чувствует, что мы его догоняем, прибавляет шагу.

Мы поднимаемся по склону холма, и у меня перехватывает дыхание. Совсем чуть-чуть осталось до вершины. И вскоре мы окажемся среди палаток нашего батальона, лицом к лицу с ребятами. Сердце мое стучит учащенно – словно кто-то кулаком бьет в грудь изнутри. Я думаю о том, кого мы первым увидим, за каким занятием, что я скажу, и что скажут мне?

– Если… Если устал, присядем.

Это первые слова, которые сказал Али после того, как сошел с машины. И я, словно только и ждал этих слов, валюсь на землю. Асгар говорит:

– На вершину поднимемся, увидим палатки батальона направо, первая палатка – первый взвод, все ваши ребята там.

Я растянулся на спине, положив голову на камень. Облака – словно из ваты – тянутся друг за другом. Эти облака прекрасны, они только украшают небо. Даже Ройя не боится таких облаков. Она умеет в их формах разглядеть разные вещи и показывает их мне. Надеюсь, Мустафа не будет ее игнорировать.

– Идем?

– Идем! Кстати, Асгар, я дня два-три назад заходил к тебе, твой отец сказал, что ты на фронте.

Я закидываю за плечи рюкзак и иду дальше вверх по склону. Али ушел вперед, мы с Асгаром отстали. Его длинные ноги воюют с мелкими и крупными камнями. Я смотрю вверх. Там небо с разбросанными белыми облаками. И виден флагшток с красным флагом, что на нем написано – мне не разобрать. А вот и палатки. Самая большая – в центре. В расположении батальона безлюдно.

– Вон та палатка – хусейние[12], эти – батальонные.

Палатки высоки и вместительны, каждая является спальным общежитием на взвод из тридцати человек. Между палатками и небольшим оврагом – цистерна с водой, поодаль – туалетные кабинки фабричного производства. Кто-то выпрямляется и встает перед цистерной с водой. Его рукава закатаны, и руки мокрые. Я говорю Али:

– Это же Масуд!

Масуд поднимает таз с тарелками в нем и направляется к крайней палатке. Увидев нас, останавливается. Ставит таз на землю и бежит к нам.

– Добро пожаловать, салам! – говорит он и бросается в мои объятия. – Поистине добро пожаловать, ребята ждали тебя, задержался ты!

Я кладу голову на одно его плечо, на второе. Он берет мою голову руками, смотрит мне в глаза и спрашивает:

– Как экзамены прошли?

– Спроси у него, – я указываю на Али.

Али, улыбнувшись, хлопает меня по плечу:

– В конце концов, война ведь! Она не даст тебе сдать всё до конца!

Из-за крайней палатки кто-то выглядывает. Это Мирза. Хотя мы стоим близко друг к другу, я поднимаю руки и приветственно машу ему. А он меня как будто не узнает, смотрит удивленно.

– Пойдем в палатку, – говорит Масуд. – Сейчас ребята вернутся. – Потом он добавляет громче: – Ага-Мирза, не узнал? Это Насер!

Мирза медленно-медленно идет к нам. Когда он делает шаг, его тело как бы отстает, а потом, догоняя, словно падает вперед. Его движения очень неловки, и всякому, кто его впервые видит, кажется, что он вот-вот упадет. Рукава его закатаны, а руки черны от смазки.

– На-насер, до-дор-рогой, са-салам! Све-вет очей моих. До-добро пожаловать!

Произнеся каждую фразу, он останавливается и изумленно смотрит на меня, полуприкрыв глаза. Он шагает ко мне, а потом садится на землю.

– Сто-стой там, ду-душа моя! Я са-сам к тебе по-подойду, гу-гусиным ша-шагом.

Я подбегаю к нему и подхватываю под мышки, поднимаю с земли.

– Ты что, Ага-Мирза, я в твоем распоряжении… Мы все твои слуги, вставай, дорогой!

Мы с ним обнимаемся. Он ухитряется при этом не коснуться меня грязными кистями рук. От него пахнет керосином.

– Как ты тут, Ага-Мирза?

– Да бу-буду я т-твоей же-жертвой! Жи-жизнь за тебя от-отдам! К-клянусь п-праведным Аббасом, я то-тосковал по тебе. А Али ка-какой мо-молодец: спа-асибо, Али, что па-привез его!

– Пойдемте в палатку, – говорит Масуд. – Ребята с утра как ушли на марш-бросок, так еще и не возвращались.

Мирза всё обнимает меня. Его выступающий жесткий подбородок давит на мой висок. Ему двадцать лет, и у него очень большие глаза, украшающие его необычное лицо. Масуд идет за тарелками, а мы входим в палатку. Я освобождаюсь от объятий Мирзы и кричу вдогонку Масуду:

– Ты дневальный, похоже?

– Нет, друг мой, Ага-Мирза дневальный. Я так, с посудой помогаю.

Мирза хохочет:

– Ах ты-ты не-ба-благодарный!

Рядом с палаткой первого взвода стоит разобранный керосиновый обогреватель. Мирза садится возле него и говорит:

– За-заход-дите внутрь, я до-доделаю и п-приду.

– Асгар, заходим! – говорю я.

Но тот прощается с нами, и мы заходим в палатку вместе с Али. Спят ребята прямо на полу, и весь пол застелен разноцветными одеялами: у каждого одеяла свой цвет и рисунок. На одеяле в центре палатки изображен рычащий леопард. Ближе к стенкам рядами тянутся рюкзаки, и каждый рюкзак обозначает чье-то место. Али прямо идет к рюкзаку в конце палатки и ставит рядом с ним коробку с пирожными. При этом он что-то достает из рюкзака и говорит:

– Это аджиль[13]. Матушка положила мне в дорогу, еще когда я ехал сюда, и вот до сих пор цело!

Я высовываюсь из палатки:

– Ага-Мирза, иди, орешков поедим!

– Ид-ду, – доносится его голос. – Уже за-заканчиваю.

Масуд взял горсть орешков и сказал:

– Али не выдержал, поехал за тобой.

– Хороший друг так и познается! – говорю я со смехом. – А с плохим другом я бы в преисподнюю не поехал.

Снаружи палатки слышен голос Мирзы:

– Е-если хо-хочешь в п-преисподнюю, по-попробуй не по-подчиниться ем-му. Для твоей по-пользы го-говорю, На-насер. Мы-мы с-сказали, те-тебе д-де-лать вы-вывод.

Али собрал в кучку шелуху от орехов, положил ее на одеяло и ответил Мирзе так:

– Хорошо, что тебе Аллах дал только пол-языка. А был бы ты речист и всем понятен – ох, посмотрел бы я на тебя!

Мы все смеемся, а Масуд громко говорит:

– Ага-Мирза, Али, видно, захотел кипяточку?

Слыша смех Мирзы, я удивленно спрашиваю:

– А что тут еще были за проделки?

– А разве тебе Али не рассказывал? – спрашивает Масуд.

– Нет, а о чем речь? – я вопросительно гляжу на Али.

Али хохочет как бешеный, и Масуд просит его:

– Али, сам расскажи ему!

Али говорит:

– Несколько дней назад Мирза пошел во второй взвод, и там один парень его высмеял. Мирза ничего ему толком не ответил…

– Как обычно! – прерываю я.

– Ну да… Но вскоре этот раб Божий стоит в очереди в туалет. Очередь подходит – а у него воды нет[14]! Он – к цистерне, там-то Мирза его и перехватил. Говорит: давай «умывальник», я тебе воды принесу. Тот отдал и в туалет. А Мирза – бегом в палатку, и «умывальник» наполняет кипятком! И отдает тому через занавесочку. Я как раз тогда спал в палатке. И клянусь тебе, этот бедняга такой вопль издал, что все из палаток повыскакивали! Я во сне подскочил на метр! Как увидел, что ребята все бегут из палатки, подумал: бомбежка или обстрел!

Я от смеха чуть не падаю. Масуд дополняет:

– Али кинулся наружу из палатки и кричит: «Все в окопы! Не иначе, кассетные бомбы кидают!»

Али искоса смотрит на Масуда и говорит:

– Если так разбудят, то и не удивительно! Этот парень так заверещал, словно бомбы взорвались – что же мне оставалось?

Мирза сует голову в палатку и добавляет:

– К-клянусь, хо-хотел в «ум-мывальник» з-за-лить ак-кумуляторную кис-слоту – ж-жаль, ее н-не было.

Я со смехом бью Али по плечу:

– Вот это урок!

Масуд смеется негромко. Я спрашиваю:

– А сейчас? Сейчас этот парень где?

– В своей палатке, – отвечает Масуд. – Бедняга, как те, кто после обрезания, забинтованный лежит и не встает. Стыдно ему наружу выходить!

Мне уже больно от смеха. Выхожу из палатки и растягиваюсь на земле рядом с Мирзой. Тот, поправляя фитиль обогревателя, замечает:

– С-смотри, не взо-взорвись! Али по-под-ду-мает, б-бомб-бежка на-нач-чалась.

Приложив обе руки к груди, я говорю:

– Мы твои слуги, Ага-Мирза!

– Бу-будьте, по-пока я вас не ув-волил, – отвечает он и смеется с некоторой принужденностью, и смотрит мне в глаза: не обиделся ли я. Потом закрывает крышкой обогреватель и говорит:

– Х-холодно, по-пойдем внутрь, п-простудишься.

– Иду, – откликаюсь я и смотрю в небо. Несколько перелетных птиц цепочкой летят на юг.

* * *

Я сел на большой камень, которым закреплена одна из растяжек палатки. Холодает. Беспокойный ветер плющит траву на холмах. Небольшая колонна бойцов там, внизу, удаляется от лагеря. Их не больше взвода.

– Тут сидишь? Заходи в палатку!

Я оборачиваюсь: это Масуд.

– Вышел наружу оглядеться, – отвечаю ему. – На этот раз для лагеря хорошее место выбрали.

Он садится на землю напротив меня, хотя я отодвигаюсь в сторону на своем камне.

– Сиди, не беспокойся, – говорит мне, но я встаю с камня и сажусь на землю рядом с ним.

Его каштановые прямые волосы зачесаны направо. Большие глаза под густыми черными бровями кажутся темнее, чем были раньше. Борода была мягкой порослью, теперь стала жестче. Он хранит такое выражение лица, по которому нельзя прочитать, радостен он или печален.

– Али очень за тебя переживал. И ребята очень ждали тебя. Знали, что ты обязательно вернешься до начала боев, но Али был сам не свой. В конце концов вырвал себе увольнение и поехал. А пока Хейдар тут был, все уговоры были напрасны.

– Хейдар уехал? – спрашиваю я.

– Да, вот уже несколько дней. Все говорят: поехал вперед на рекогносцировку района боев. Но его характер ты знаешь: пока от него чего-то добьешься, он тебя насмерть замучает. То говорит Али, увольнение тебе сделано, иди собирай рюкзак, потом говорит, нет, не вышло. Потом сказал: ты должен дать слово, что вернешься не один. В общем, помытарил Али. Кстати, он уехал в своих пятнистых шароварах, а ребята говорят: он ушел на первую линию. Встретит нас на новом месте.

Обычные брюки не налезают на Хейдара, и он всегда носит шаровары курдского фасона. Те, что с леопардовыми пятнами, предназначены специально для боев. В иных случаях он их не надевает. Я спрашиваю:

– Опять ребят загонял этими марш-бросками?

– Есть такое дело, – отвечает Масуд. – Десять дней назад совершили пеший марш в Сузы. Шли восемнадцать часов. Потом неделю ребята мозоли лечили.

Всякий, кто впервые видит Хейдара, считает его малоподвижным, так же и я сначала думал. Но в длинных походах все валятся с ног, а он свеженький.

Из долины внизу слышится стрельба: солдаты тренируются. Там насыпь, которую они берут штурмом, забрасывают ее гранатами и преодолевают, потом возвращаются и повторяют то же самое.

– Мы все с ребятами перешли в первый взвод, хотя Хусейн пытался нас разделить. Требовал, чтобы некоторые перешли к Абулфазлу, во второй взвод. Ребята не согласились… – Помолчав, Масуд продолжает: – Абулфазл стал командиром второго взвода, и, мне кажется, Хусейн хочет тебя к нему отправить.

– Зачем, почему меня?

– У него одни новички. Абулфазл говорит, без помощника ему трудно. Пару дней назад говорил, если ты приедешь, возьмет тебя к себе.

Опять слышится стрельба. Солдаты бегут в атаку, стреляют и кричат «ура». И берут насыпь штурмом. Нас окликает Мирза.

– Ча-чай г-готов, ув-важаемый Масуд-хан! П-прошу вас!

…Мы всё еще пьем чай, когда после марш-броска возвращается батальон. Я гляжу на них через щель входа в палатку. Хусейн с красным шрамом на лице дает команду «вольно, разойдись». И строй солдат вдруг рассыпается. Они выглядят усталыми. Я вижу Мехди, как всегда, аккуратного в том, как сидит на нем одежда и военное снаряжение. У него круглое лицо, каштановые волосы и приземистая широкоплечая фигура.

Али выходит из палатки.

– У, ребята, Али приехал!

– Здравствуйте, Али-ага!

Ребята окружают Али, а Мехди идет прямо в палатку. Я отступаю в сторону от входа. Он заходит, и мы обнимаемся. Я чувствую знакомый запах всех ребят-однополчан.

* * *

Поднявшись наверх холма, я ускоряю шаг. Палатка канцелярии штаба стоит рядом с крутым обрывом. Вход в нее – со стороны солнца, и клапан входа откинут. Двое стоят возле палатки и разговаривают с кем-то внутри нее.

– …Сколько дней идет?

– Сегодня вечером отправим… Дойдет послезавтра.

– Тогда давай две напишем.

Тот, кто внутри палатки, дает стоящим рядом с ней два листка бумаги. На них что-то написано сверху, и я, приглядевшись, читаю: «Телеграмма „салавати“»[15].

– Слушаю вас.

Это он говорит мне, и я отдаю ему мое направление на фронт. Взяв его, он продолжает говорить тем двоим:

– Не больше тридцати слов. Если больше, то не возьмут.

Взглянув на мой листок, он мне его возвращает:

– Батальон укомплектован, больше никого не берем.

И, не дожидаясь моего ответа, он идет к зарядному ящику оливкового цвета, полному бумаг и деловых папок.

– Брат, я из числа старых бойцов батальона, – говорю я ему.

Он раздраженно оборачивается.

– Я из ребят роты «Гейс»…

У него сильно выпирают и живот, и ягодицы, что делает его фигуру необычной.

– Приказ батальона не брать больше людей. Приказ командования.

Он указывает мне на другую палатку:

– Вон их палатка, обратись к ним, если разрешат, приходи.

Я выхожу из палатки. И вдруг мне захотелось вернуться и добавить что-нибудь. И я возвращаюсь. Он поднимает голову от бумаг и вопросительно смотрит.

– Ты из новеньких, недавно в батальоне? – спрашиваю я. Невольно мой тон изменился.

– То есть как? А в чем дело?

Он уже смотрит на меня как на врага.

– Да ничего, просто я раньше вас не видел. Думаю, ты из тех, что были призваны во время «шестимесячной принудительной мобилизации».

Я намеренно сделал ударение на слове «принудительной».

– А в чем вопрос твой? – он идет ко мне, поправляя портупею, но я не стал разъяснять ему суть вопроса. Вышел из палатки и направился к той, которую он мне указал.

Рядом с ней стоит красный спортивный мотоцикл. Я окликаю: есть ли кто в палатке, и мне отвечают, что есть.

– Заходите!

Но я жду снаружи, пока кто-нибудь выглянет. Клапан отодвигается, и я вижу лицо Гасема, батальонного связного. Удивленно уставившись на меня, он выходит из палатки.

– Ты когда приехал?

Мы с ним обнимаемся.

– Утром, сегодня утром… А Хадж-Носрат на месте?

Гасем одет как курсант военного училища, портупея плотно облегает его талию, что делает его еще стройнее. Отглаженные брюки и гетры, средний рост и спортивная фигура… Он меня всего-то на пару лет старше.

– На месте, – отвечает. – Заходи, сейчас скажу ему.

Он уходит в палатку, и вскоре я слышу голос Хадж-Носрата, зовущего меня войти. Пригнувшись, Гасем опять выходит наружу и, взяв меня за руку, втаскивает внутрь.

– До чего умные все стали, – шутливо говорит мне Хадж-Носрат. – Прибывают впритык к боевым действиям!

Я отдаю ему свой командировочный листок, и он, продолжая сидеть, читает его и что-то пишет на обороте. Он среднего роста, широкоплеч, у него смуглое от солнца худощавое лицо и прямые черные волосы, спадающие на лоб.

– Я был в палатке кадров, сказали, больше никого не берем…

Как ни напрягаюсь, я ничего не могу придумать, что бы добавить к этому. Он смотрит на меня искоса и спрашивает:

– В какую роту хочешь?

Я заставляю себя улыбнуться:

– В свою старую роту, конечно!

Он возвращает мне листок со словами:

– Ты поздновато прибыл, в следующий раз поторопись!

Я выхожу из палатки и вновь возвращаюсь к кадровику, который с недовольным видом берет мой листок. Портупея так перетянула его телеса, что он похож на слегка сдувшийся воздушный шарик.

– Рота «Гейс»! – говорит он мне и больше не тратит на меня ни секунды.

Я выхожу из палатки. Холодный ветер треплет мои волосы в одну сторону и в другую. Иду к палаткам нашей роты. В лагере – оживление. Играют в мяч, и их хохот и громкие крики будоражат всех. Одна рота выстроена на плацу, и командир стоит сбоку. По его команде они все приседают, встают, бросаются ничком на землю. Потом он указывает им на палатку хусейние и кричит. И вся рота, рассыпав строй, бежит изо всех сил к этой палатке. Каждый старается обогнать другого. Один падает, и бегущие сбиваются в кучу, чтобы на него не наступить. Поднявшись, он, хромая, догоняет их. Вот все добежали до палатки и, коснувшись ее рукой, так же, на полной скорости, мчатся обратно. Когда они вернулись на исходную черту, тот, кто упал, еще только добежал до палатки.

– Н-ну к-как? Как т-твои д-дела?

Меня окликает Мирза и уже поднимает руку вверх в знак моей победы. Потом он заглядывает в палатку и кому-то говорит обо мне. Выходит Али – босиком. Не дожидаясь его вопроса, я отвечаю:

– Направлен в нашу роту.

– Давай бегом отнеси направление в штаб роты и назад, – говорит мне Али. – Ребята в футбол собрались играть, мы тебя берем в нашу команду. Давай скорее!

Я тороплюсь в штаб роты. Обходя сзади палатку второго взвода, я вижу Хусейна – он сидит на земле и мажет ботинки гуталином. Красный шрам его блестит.

– Салам, Хусейн-ага!

Он встает, и мы с ним целуемся.

– Я слышал, что ты приехал, – говорит он. – Я ждал тебя.

Из-за ранения его рот не открывается как следует, и поэтому речь кажется какой-то жеваной.

– До полудня вы были на марш-броске, – отвечаю я. – А потом я был в первом взводе. Сейчас только в кадрах был.

– Предписание дали тебе? – спрашивает он.

– Да, меня приписали к роте.

Он ставит на землю ботинки.

– Зайдем в палатку.

– Да ты закончи свою работу, Хусейн-ага! – говорю я ему громко.

Но он уже откинул входной клапан.

– Заходи.

Я захожу вслед за ним и спрашиваю:

– А что, никого нет?

Обернувшись, он приставляет ладонь к уху и, нагнув голову, переспрашивает:

– А?

– Где ребята? – повторяю я. – В палатке никого нет.

Он достает из патронного ящика печенье и объясняет:

– Ушли все. Садись.

Он стелит на пол одеяло и взглядом предлагает мне сесть. Я сажусь. Наливает воды в кружку и макает в нее печенье, жует его. Предлагает и мне угоститься. Челюсть его плохо работает.

– Задержался ты, – замечает он, и от этих слов меня бросает в краску.

– Я сдавал экзамены, – отвечаю.

Он вновь указывает на печенье:

– Все сдал?

– Нет, еще оставалось три экзамена, – отвечаю я, – когда Али меня увез.

Я ожидал, что он скажет: надо, мол, было остаться, досдать до конца, но вместо этого он заявляет:

– Ты правильно сделал, что приехал.

Я вздрагиваю. Потом, набравшись духа, спрашиваю:

– А что, дело близко?

Он не отвечает. Я настаиваю:

– Так близко, что я и три экзамена досдать бы не успел?

Он загадочно улыбается и говорит:

– Похоже на то! Теперь скажи, в какой взвод ты хочешь?

– В первый, конечно.

Указав мне на печенье, он говорит:

– Абулфазл стал командиром второго взвода. Ты об этом знаешь. Сколько бы я ребятам ни говорил перейти к нему – не соглашаются. Дело близко, а Абулфазл один. Недавно приходил сюда, он слышал, что ты приехал. Просил послать тебя к нему.

Ядовито улыбнувшись, я перебиваю его:

– Никто из ребят не согласился, и теперь ты сам говоришь, что дело близко, и я к нему пойду, не зная никого из его ребят?

Он принужденно улыбается и продолжает:

– Это ничего. Абулфазлу не хватает гранатометчика, ты это возьмешь на себя.

Я опускаю голову. Он макает в воду новую печенинку и жует ее. Спрашивает:

– Значит, согласен?

– Это принудительно? – спрашиваю я. Хочу его загнать в угол. Он отвечает:

– Твоя работа в его взводе будет полезной.

Не знаю, почему у меня не хватает мужества прямо сказать ему, что я отказываюсь. Я весь горю. Я ждал, что буду вместе с ребятами: с Мехди, Масудом, Мирзой и Али. А теперь всё это рушится. Я встаю. Он настаивает:

– Так ты согласен?

Я молча сую ему руку и выхожу из палатки.

– Он один там, – продолжает Хусейн. – Ты поможешь ему.

Я ухожу, не отвечая, но он хватает меня за рукав.

– Так пойдешь к нему?

Я не отвечаю, и он говорит:

– Ну, дело твое. Иди в первый взвод и скажи Мехди, чтобы добавил тебя в список.

Я так раздражен, что даже эти слова меня не успокаивают. Плетусь к палатке первого взвода. Солнце на миг выглядывает из плотных серых облаков: после полудня небо затянуло. То тень накроет землю, то солнце проглянет – никакого сходства с великолепием утреннего небосвода. Даже дождик накрапывает. Взводные колонны одна за другой уходят для занятий в холмы и овраги. Из-за палатки первого взводы слышны громкие крики: играют в футбол. Командир взвода Мехди сидит на камне, и с его мягкой каштановой бородки течет пот. Волосы на лбу всклокочены. Увидев меня, движением головы спрашивает, как дела. Я подхожу и без всякого выражения объявляю:

– Направлен в первый взвод.

Он улыбается, и на щеках появляются мокрые складки. На поле Мирза неуклюже бросается туда-сюда за мячом, а, увидев меня, забывает про мяч. Подбегает к незнакомому мне вратарю и кричит ему:

– П-покинь по-поле! Наш иг-грок п-пришел. Ура!

Мехди говорит мне:

– Входи в игру.

Я выхожу на поле, и Мирза громко кричит:

– Н-нач-чинаем иг-грать за-заново!

* * *

Мехди окликает меня. Я говорю Мирзе:

– Поставь кого-нибудь вместо меня.

Рукавом вытираю пот со лба. Мехди говорит мне:

– Зайдем в палатку.

Когда я вхожу в палатку, несколько человек, незнакомых мне, смотрят на меня с любопытством. Один из них сидит прямо перед входом и зашивает дыру в гимнастерке; он улыбнулся мне с выражением, показавшимся мне бессмысленным. Он совсем маленького роста; кажется, ему не больше шестнадцати. Лицо круглое, лунного цвета. Большинство ребят ушли играть в футбол, и в палатке почти пусто. На керосиновой печке – большой чайник. Масуд, с засученными рукавами, выставляет на большой поднос пластмассовые красные кружки. Мы садимся в углу палатки, и Мехди достает свою красную тетрадь. В ней записаны имена всех ребят, и он спрашивает меня:

– Кем мы тебя запишем?

– Без разницы, – отвечаю я. – Тем, кто больше нужен взводу.

Я обеими ладонями вытираю с лица пот. Вяло улыбаясь, Мехди говорит:

– Будешь в мобильном резерве. Хусейн сказал, во время наступления ты ему понадобишься.

Я резко спрашиваю:

– Он сказал тебе, что посылает меня в первый взвод?

– Сказал так: если согласишься, пошлет тебя к Абулфазлу, если нет – то в первый взвод.

Меня зло берет от того, как он говорит со мной. Мне кажется, что меня обманывают. Мехди говорит луноликому пареньку, сидящему у входа:

– Пойди посмотри: есть ли кто в оружейной палатке батальона? Если есть, скажи: Насер-ага придет получать оружие. Скажи, чтобы ему выдали складной «Калашников».

Паренек быстро собирает свое шитье и подходит ко мне, с милой улыбкой говорит мне:

– Салам!

Суетливость его движений рассмешила меня, но я не подал вида. Мы жмем друг другу руки, и он говорит:

– Пойду, посмотрю, есть там кто-нибудь или нет.

Зачем он это сказал, я не понимаю. Он выскакивает из палатки наружу, а Мехди кричит ему вдогонку:

– Расул… Расул!

Возвращается.

– Скажи, чтобы и штык ему выдали.

Паренек, – а я теперь знаю, что его зовут Расул, – кивает, и вот мы слышим топот его ног: он убегает. Масуд наливает чай в кружки и приносит нам поднос. Густой пар поднимается и курится в воздухе, потом исчезает. Масуд говорит:

– Аллах Всемогущий, ты только посмотри! Я и Мирза дневалим, но я ему приношу чай. А отказаться духу не хватает – чувствую, он такое со мной сделает…

Со смехом я поднимаю руку и провозглашаю:

– Бойся гнева Мирзы!

Мы берем чай, и Масуд уходит. Мехди начинает говорить со мной о ребятах и об экзаменах, и тут является запыхавшийся Расул.

– Они на… на месте. Идите скорее… Получайте! Я сказал им, чтобы вам выдали лучшее оружие. Скорее идите, а то как бы…

– Он сам знает, что делать, а ты лучше иди-ка сюда!

Я оглядываюсь и вижу мужчину в годах, который подзывает Расула. Мужчина улыбается мне с каким-то непонятным значением. Мехди говорит:

– Вставай, иди, получай.

Он выходит со мной из палатки. Расул тоже сопровождает нас, торопливо и озабоченно объясняет:

– Я им сказал приготовить оружейную ведомость для вас. Всё вам выдадут… В общем, если хотите, я с вами пойду…

– Он сам всё знает! – Мехди, улыбаясь, прерывает Расула, потом добавляет для меня: – Иди, получай!

Мирза еще на футбольной поле. Те, которые не играют, сидят вокруг подноса. Я иду к оружейной палатке. Получаю автомат и расписываюсь в ведомости, получаю и всё остальное. Когда возвращаюсь, уже все сидят вокруг подноса. Али машет мне издали рукой, потом берет с земли камень и бросает в меня – я уворачиваюсь.

– Ах ты наемник американский – мобильный резерв!

Я выхватываю штык из ножен и бросаюсь на Али. Расул аж подпрыгивает от радости. И ребята смеются. А Али держит в руках чашку с чаем, но с места не двигается. Но когда видит, что я действительно целю штыком ему в живот, вдруг выплескивает в мою сторону чай и бежит. Мирза, сам не свой, кричит:

– П-прикончи его в жив-вот! К-клянусь п-праведным Аб-басом, я б-беру на с-себя г-грех!

Остановившись, я говорю:

– Видал, Ага-Мирза, видал, как твой друг драпает?

Он смотрит мне в глаза и отвечает:

– Во-во им-мя Аллаха – слав-ва тебе!

Я понятия не имею, почему Расул в таком восторге. Он одет в бушлат, а его лицо кажется мне сейчас возмужавшим. Ребята идут в сторону палатки, Мирза говорит Масуду:

– Бу-будь до-добр, за-захвати п-поднос!

Мехди отводит меня за палатку, но Расул забегает вперед и встает на моем пути.

– Дайте ваши вещи, я отнесу в палатку!

И прежде, чем я успел что-то сказать, он уже стащил у меня с плеча автомат.

– Я иду в палатку. Дайте, дайте, пожалуйста, я отнесу. Вы, куда хотите, уходите, приходите… Дайте мне! Кстати, я получил для вас спальный мешок, так хорошо всё вышло. Каптенармус не хотел давать, говорит: сам должен прийти расписаться. Но я у них силой вырвал. Говорю: он позже придет, распишется. Так хорошо всё вышло…

Я смотрю на него оценивающе, с благодарностью. Улыбка на его губах кажется невинной, как у ребенка. А зеленые его глаза словно вобрали в себя всю зелень лагеря. Ни волоска не растет на его лице.

– Большое спасибо, – говорю ему. – Да не оскудеет рука твоя. Потрудиться тебе пришлось!

– Какой тут труд – всё так хорошо вышло. А вот одеял у нас не хватает. Не то, что их вообще не хватает, но они выдают всем спальные мешки. Тут дело в том – я вообще-то не взводный снабженец, – но когда я увидел…

Мехди тянет к нему руку, чтобы попрощаться с ним, остановить его многословие. И мне становится смешно.

– Расул, дружище, остальное потом ему расскажешь, хорошо?

– Хорошо, я и место вам занял, место ваше около моего…

– До свиданья, – Мехди хлопает его по плечу.

– Хорошо, ухожу, ухожу, – говорит Расул…

Он суетливо, в своей манере, бежит в палатку.

– Видишь как! – улыбается Мехди.

– Новенький? – спрашиваю я.

Мехди нагибается и, подняв камень, бесцельно бросает его вдаль. Мы садимся позади палатки на земляном холмике. Тот склон, на вершине которого стоит лагерь, уходит перед нами вниз. Мехди негромко рассказывает:

– Знаешь, два его брата стали шахидами. Когда он пришел в батальон, его отправили помогать каптенармусу. Несколько дней там пробыл и всех утомил. Говорит, я хочу в одну из рот, хочу в бой, а здесь в бой не попаду. До того суетился, что там его не выдержали. Видишь, какой язык у него! Прислали в наш взвод. Договоренность такая, что в бой его не возьмем. Но, в любом случае, он уже во взводе. И мы сделали его помощником пулеметчика. С его излишней расторопностью – пусть при пулеметчике будет, вот при том мужчине в годах. Он самый старший во взводе: за тридцать уже.

Холодный ветер крутится, треплет кустики и траву, стихает.

– Начнется скоро. Сегодня сказали: всё приготовить…

Вдали машина едет словно бы прямо в небо, похожее на оранжевого цвета занавеску. За ней вьется золотой шлейф пыли. Я обхватываю сам себя за плечи: холодно.

– Вставай. Вставай, пойдем в палатку.

Я встаю, и мы вместе входим в палатку. Расул ставит на керосиновую печку большой чайник, но, увидев меня, подбегает:

– Вон оно, ваше место, вон тут. Я и для оружия сделал из телефонного провода, на чем повесить. Вот, к палаточной распорке – так хорошо вышло! И получил для вас бушлат, вот он, примерьте, пожалуйста. Думаю, это ваш размер, если маловат, сбегаю поменяю. Вы только потом сходите туда, распишитесь. Не сегодня, завтра. Сначала-то не соглашались, говорили: пусть завтра сам придет, распишется. Но я говорю им: холодно! И потом, видите ли, они меня знают. Я у них работал, у каптенармуса. Говорю: холодно, он простудится, не годится в такую погоду…

Улучив момент, я вклиниваюсь в его слова:

– Большое спасибо. Мне прямо неловко – я бы сам сходил, получил…

Как я ни напрягаюсь в попытке придумать, что сказать, как остановить поток его слов – ничего не нахожу. В душе я уже проклинаю себя за неудачливость, за то, что связался с этим Расулом – как вдруг его окликают.

– Расул! Иди-ка сюда на минутку.

Это тот же человек, который однажды уже спас меня от Расула. Мужчина в годах с тяжеловатой фигурой и загорелым лицом. Он улыбается мне улыбкой, смысла которой я не понимаю.

– Иду, Ага-Абдулла, сейчас иду.

– Говорю тебе: подойди, парень.

Зажигают фонари и вешают под крышу палатки. Прежде чем говорливый паренек вновь утопит меня в своем многословии, я выхожу наружу. Небо стало пепельно-серым, и из громкоговорителей звучит вечерний азан. Кто-то окликает меня из палатки, оглядываюсь и вижу Расула. Ругаю сам себя, что опять попался ему, а он уже подбегает. Умоляюще говорю ему:

– Будь добр, Расул…

Он протягивает мне бушлат.

– Я бушлат вам принес. Очень ведь холодно! – Он красиво улыбается, и я отвечаю:

– Да не оскудеет рука твоя.

С чувством неловкости я беру у него бушлат и накидываю на плечи. Иду в сторону умывальника.

* * *

Утром – построение. Я вижу всех старых знакомых. Мне стыдно смотреть в глаза Абулфазлу, но он делает вид, что всё в порядке. Затем у нас бег и спортивные занятия. Когда возвращаемся, я в палатке вываливаю всё мое снаряжение и начинаю готовить его к походу. Подсумок для автоматных магазинов, подсумок для гранат, штык, фляга и портупея с ее ремнями. Я застегиваю пояс портупеи с прицепленными к нему наплечными ремнями, но они перепутались, и Расул спешит мне на помощь.