Читать книгу Под солнцем Виргинии - Аида Рашидовна Ланцман, Аида Ланцман - Страница 2

Память согревает человека, и в то же время рвет его на части.

Х. Мураками

Нейт делил свою жизнь на два отрезка. Не на пресловутые «до» и «после», а, скорее, так: если бы в альбоме для фотографий вдруг оказались пустые страницы с полустертыми подписями и датами. Пустые дни безусловного и неотвратимого взросления, которые он, не глядя и малодушно старался вырезать из воспоминаний, как многие люди вырезали лица любимых с фотографий, чтобы вставить в медальон и носить возле сердца. Годы, полные праздных и бесплотных мечтаний, неправильных решений, любви и веры в то, что никто и никогда до тебя не испытывал всех этих мук юности.

Нейт рассматривал фотоальбом, красивый, в кожаном переплете, касаясь глянцевой поверхности «полароидных» и обыкновенных снимков ладонью, словно пытался стереть с них пыль, налет, оставленный временем и самой жизнью.

На одном из них ему едва исполнилось двенадцать, он широко улыбался и позировал возле новенького отцовского автомобиля. В те годы за такой «Крайслер» любой бы продал душу. Нейт был горд, его руки и одежда были испачканы масляной краской, а на плече висел деревянный этюдник. На фоне горел закат, от чего фотография казалась теплой под пальцами. Южное лето подходило к концу.

Еще на одной Нейт обнимал мать. Красивую, статную женщину с породистым лицом. Лицо ее было скульптурным и ярким, как у героинь нуарного кино: острые, высокие скулы, а на них – длинные печальные тени, отброшенные ресницами. Она была в черном комбинезоне и остроносых туфлях, а Нейт – в вечернем пиджаке в клетку и в красной бабочке. Они стояли на фоне Елисейских полей, неподалеку от ресторана, в котором праздновали пятнадцатый день рождения Натаниэля и смотрели свысока, чуть подняв подбородки.

На следующей фотографии ему уже восемнадцать. Французский загар прилип к его матовой коже. Он бежал по песку в белых, закатанных и наполовину мокрых чиносах1, на ногах его были соломенные эспадрильи2, а в руках голубая льняная рубашка. Фотографом был Фабьен, парень с рыбацкой лодкой – молодой француз, пишущий роман на печатной машинке, как в старину. Нейт хорошо помнил этот день на пляже в Сен-Максим, он так же хорошо помнил ночь, полную звезд, и божоле-нуво, его сияющий, прозрачный цвет и яркий вкус. От Фабьена пахло машинописными чернилами, а его руки, покрытые мозолями, пахли соленым морем. Его поцелуи на вкус были, как само молодое вино – смородиновые, вишневые, юные.

Еще одно фото было из Виргинии. На нем – трое парней, полных жизни. Нейт стоял по центру, закинув руки на плечи друзей. Он улыбался, его волосы были слипшимися от пота и растрепанными. Горловина футболки мокрой, а джинсы порваны в нескольких местах. Рядом на земле лежал велосипед со свисающей цепью и вывернутым рулем. Его серо-голубые глаза притягивали, как океан, в котором отражалось предутреннее дождевое небо, и каждый, кому удавалось почувствовать на себе его гипнотический взгляд, погружался в него, как в воду. Нейт насмешливо улыбался, он был нахальным юнцом, считавшим, что мир принадлежит ему.

Но мир сломал его спустя пару лет. И это читалось во взгляде уже на следующей фотографии. Она прямиком с военной базы, из Форт Худа. Армейская форма сидела на нем идеально: Нейт занимался теннисом и американским футболом последние несколько лет в школе и успел возмужать. Но в его взгляде уже не было той притягательной силы. Лицо из мальчишеского превратилось в мужское. Скулы были ярко очерченными; линия нижней челюсти под креплением шлема стала острой, казалось, при неосторожности можно было пораниться. На губах уже не было улыбки, руки повисли, как у безвольной марионетки, которой он стал. Тело, раскрученное до немыслимых оборотов, казалось напряженным даже на фотографии. Нейт никогда не умел вовремя тормозить и остановился только тогда, когда стало слишком поздно. До вторжения США в Ирак оставалось пару недель.

Возможно, (Нейт не брался говорить точно) именно здесь заканчивалось его «до». А после – пустые страницы, потому что, вернувшись с войны, он уже не фотографировался.

Была еще одна фотография. Лежала она не в альбоме, а отдельно, потому что всегда была где-то между прошлым и будущим. Она была старой и выцветшей от времени, затертой от бесконечных прикосновений. Нейта на ней не было. На ней – парень в хлопковой футболке с длинным рукавом, цвета топленых сливок. Под тонкой тканью хорошо читались очертания его предплечий, спины. Парень сидел за столом, прижавшись к его поверхности грудью и вытянув перед собой руки. Он улыбался. Загорелые скулы были усыпаны, как пеплом, холодными веснушками. По-мальчишески светлые голубые глаза сияли без какой-либо веской на то причины, потому что молодым не нужны поводы для счастья. Нейт думал, что им достаточно просто быть – жить и чувствовать себя живыми: с разбега прыгать в воду, разбивая на тысячи мелких брызг гладь озера, окруженного камышом и высокой травой; гулять до утра и, лежа на спине в поле с растущим хлопком и розово-лиловым вереском, рассматривать звезды; слоняться по улицам без дела и бесконечно долго говорить словами, наполненными мудростью, доступной только подросткам. Его звали Кристиан. Нейт видел его в последний раз в далеком две тысячи первом. Казалось, что между этим днем и тем, когда была сделана фотография, образовалась пропасть. Пропасть непонимания, острой боли и внезапного, а оттого и такого горького, разочарования. Нейт однажды вложил эту фотографию в нагрудный карман военной формы и вытащил только тогда, когда из полуразрушенных трущоб на Ближнем Востоке вернулся домой, потеряв себя.

Иногда Нейту казалось, что парень с той фотографии был его «до» и «после». В последнее время, пожалуй, слишком часто.