Читать книгу Счастливая смерть - Альбер Камю, Albert Camus, René Char - Страница 4

Когда Мерсо шел вечером рядом с Мартой, его распирало от гордости при виде игры света и тени на ее лице, все представлялось чудесным образом возможным, и даже собственные сила и смелость казались неоспоримыми. Он был благодарен ей за то, что она, идя рядом с ним, выставляла напоказ свою красоту, которая всякий раз была для него как тончайший напиток. Если бы Марта была невзрачной, он страдал бы точно так же, как страдал, представляя себе ее в объятиях других мужчин. Ему доставляло удовольствие появляться с нею в зале до начала сеанса, когда почти все места были уже заняты. Она шла впереди него, вызывая восторженные взгляды, ее лицо было словно сад, наполненный цветами и улыбками. Он шел следом со шляпой в руке, чувствуя сверхъестественную раскованность, внутренне осознавая и собственную неотразимость. Вот и в этот раз он напустил на себя отстраненный и важный вид. Был преувеличенно вежлив, посторонился, чтобы пропустить служительницу, помогающую найти свое место, предупредительно опустил сиденье Марты. Это было сделано не столько из желания казаться, сколько из переполнявшей его признательности, заставляющей любить всех. Не зная, как отплатить за свою радость, он оделил служительницу чересчур щедрыми чаевыми, этим обыденным жестом выражая свое преклонение перед божеством, чья ослепительная улыбка отражалась масляным блеском в его взгляде. В антракте, прогуливаясь в фойе среди зеркал, которыми были увешаны стены, он мог воочию лицезреть свое счастье: зал, мелькающие изящные фигуры других зрителей, его собственный темный силуэт и улыбка Марты, одетой во что-то светлое. Да, ему по душе было и собственное лицо, отражающееся в зеркалах, этот подрагивающий рот, лихорадочный блеск чуть запавших глаз. Но ведь красота мужчины отражает глубокие, присущие ему качества практического свойства. На его лице читается, на что он способен. Идет ли это хоть в какое-то сравнение с великолепной непрактичностью женского лица?! Мерсо отлично осознавал все это, он тешил свое самолюбие и улыбался своим внутренним демонам.

Вернувшись в зал, он подумал, что когда ему приходилось бывать в кинотеатре в одиночестве, в антракте он никогда не выходил из зала, предпочитая курить и слушать пластинки с легкой музыкой, которые ставили в это время. Но на сей раз игра продолжалась и в антракте. И годился любой случай продлить ее, подстегнуть. Устраиваясь в кресле, Марта ответила на приветствие мужчины, сидящего на несколько рядов дальше за ними. Мерсо тоже кивнул ему, и вдруг, или это ему только показалось, на лице незнакомца мелькнула ухмылка. Он сел, не замечая жеста Марты, собиравшейся о чем-то сказать и положившей ему на предплечье руку, хотя минутой раньше он с радостью бы воспринял этот жест как новое доказательство той власти, которую она за ним признавала.

– Кто это? – спросил Мерсо, ожидая, что Марта совершенно естественно переспросит, о ком речь. Так и вышло.

– Ты знаешь, о ком. Тот тип…

– А-а, – только и ответила она и замолчала.

– Так кто же он?

– Тебе непременно надо знать?

– Нет, – отрезал Мерсо.

Он слегка обернулся. Незнакомец смотрел на затылок Марты, и ни один мускул в его лице не дрогнул. Он был довольно хорош собой, с очень полнокровными красивыми губами, но глаза его были невыразительны и чуть навыкате. Мерсо ощутил, как к вискам прилила кровь. Глаза застлало черной пеленой, блестящие картины идеальных декораций, в которых он пребывал последние несколько часов, внезапно оказались измаранными сажей. К чему было спрашивать? И без того было ясно: этот тип спал с Мартой. В Мерсо ширилась, подобно тому, как это происходит с человеком, которым завладевает паника, мысль о том, что мог думать этот человек. Ему это было хорошо известно, ему и самому случалось так думать: «Можешь выпендриваться сколько хочешь…» При мысли, что в эту самую минуту незнакомец представляет, какова Марта в постели, – например, как она прикрывает рукой глаза в миг наслаждения, – при мысли, что этот мужчина тоже пытался убрать ее руку, чтобы увидеть мятежный огонь темных богов, загорающийся в ее глазах, Мерсо почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и когда прозвучал звонок, возвещающий о продолжении сеанса, его закрытые глаза стали наполняться слезами гнева. Он забыл о Марте, которая была лишь предлогом для его радости, полностью погрузившись в поднявшуюся в душе ярость. Он долго сидел с закрытыми глазами, а когда открыл их, то увидел на экране опрокинутый автомобиль, одно колесо которого продолжало медленно вращаться среди полной тишины, увлекая в свое упрямое вращение весь стыд и унижение, порожденные недобрым сердцем Мерсо. Потребность знать наверняка заставила его забыть о достоинстве:

– Марта, он был твоим любовником?

– Да, – ответила она. – Дай посмотреть кино.

В этот день Мерсо начал привязываться к Марте. Он познакомился с ней несколько месяцев назад. Был поражен ее красотой и элегантностью. На слегка широком лице с правильными чертами сияли золотые глаза, а губы были так искусно накрашены, что она казалась одной из древних разрисованных богинь. Природная глупость, легко заметная в ее взгляде, еще более подчеркивала невозмутимость и неприступность. До сих пор, всякий раз, как у Мерсо завязывались с женщиной какие-то отношения, осознавая, что, как это ни прискорбно, любовь и желание одинаково выражают себя, он думал о разрыве еще до того, как заключал ее в объятия. Но Марта пришлась на ту пору, когда Мерсо освобождался от всего, в том числе и от самого себя. Забота о свободе и независимости рождается только у того, кто еще живет надеждой. Для Мерсо ничто тогда уже не имело особого значения. И в первый раз, когда Марта обмякла в его объятиях и он увидел, как на ее лице, черты которого расплывались в силу максимальной близости, ожили и потянулись к нему ее губы, до того бывшие неподвижными, словно нарисованные цветы, он не связал с ней своего будущего, но вся сила его желания сосредоточилась на ней и теперь была связана именно с ее обликом. Губы, протянутые ему навстречу, казались посланием мира, лишенного страсти, но переполненного желанием, которым его сердце могло бы удовольствоваться. Он ощутил это словно чудо. Его сердце забилось, испытывая нечто, что он чуть было не принял за любовь. Когда он почувствовал прикосновение к полнокровной эластичной плоти ее уст, он долго ласкал их собственными губами, отдавшись этому так, словно это были не уста, а сама дикая свобода, а потом яростно впился в них зубами. Она стала его любовницей в тот же день. Прошло некоторое время, их любовное согласие было нерушимым. Но узнав ее получше, он мало-помалу утратил интуитивное ощущение странности, которое открылось ему в ней поначалу и которое, склонившись над ее устами, он все еще пытался порой воскресить. Так что Марта, привыкшая к сдержанности и холодности Мерсо, так и не поняла, отчего однажды в переполненном трамвае он попросил о поцелуе. Ошеломленная этой просьбой, она ее безропотно исполнила. И он взял ее губы так, как любил это делать, сперва лаская их своими губами, потом неспешно покусывая. «Что это с тобой?» – позже спросила она. Он улыбнулся короткой многозначительной улыбкой и проговорил: «Хочется похулиганить», после чего замкнулся. Его манера выражаться также была для нее загадкой. После любовных объятий, в ту минуту, когда в освобожденном от желания и расслабленном теле дремлет сердце, полное разве что нежной привязанности, напоминающей ту, что испытывают по отношению к грациозной собачке, Мерсо с улыбкой говорил ей: «Здравствуй, видение».

Марта была машинисткой. Она не любила Мерсо, но была к нему привязана в той мере, в которой он возбуждал в ней любопытство и льстил ее самолюбию. С того дня, как Эммануэль, которого Мерсо ей представил, сказал о своем друге: «Знаете, он неплохой тип, этот Мерсо. У него есть кое-что за душой. Но он держит ее на замке. А потому многие ошибаются», она взглянула на Патриса с любопытством. А поскольку он доставлял ей удовольствие, ей больше ничего не было нужно, она как могла приспосабливалась к этому любовнику, немногословному, не устраивающему скандалов, который никогда ничего от нее не требовал и принимал ее у себя, когда она того хотела. Правда, она испытывала легкое смущение в присутствии этого неуязвимого, лишенного слабостей человека.

Однако в этот вечер, выйдя из кинотеатра, Марта поняла: чем-то его все же можно пронять. Оставшись у него, промолчала остаток вечера. Ночью он до нее не дотронулся. Но с этой минуты она стала пользоваться своим открытием. Марта и раньше уже признавалась, что у нее были любовники. А сейчас смогла представить доказательства.

На следующий день она зашла к Мерсо, возвращаясь с работы, чего не делала прежде. Он спал на своей медной кровати, она не стала его будить, просто села у него в ногах. Он был в рубашке, из-под закатанных рукавов виднелась нижняя часть мускулистых загорелых рук. Он ровно дышал, одновременно вздымались и грудь, и живот. Две складки между бровями придавали ему выражение силы и упрямства, которое было ей хорошо известно. Завитки волос падали на его очень загорелый лоб, на котором вздулась, как бы рассекая его, вена. Он лежал на спине, на своих могучих плечах, вытянув руки вдоль тела, согнув одну ногу, и напоминал одинокого и упрямого бога, брошенного спящим в какой-то чужой, неведомый мир. При виде его полных, припухших ото сна губ она почувствовала, как в ней родилось желание. В эту минуту он приоткрыл глаза и, снова закрывая их, беззлобно промолвил:

– Не люблю, когда смотрят, как я сплю.

Она бросилась ему на шею и стала целовать. Он остался неподвижен.

– О, дорогой, еще одна из твоих причуд.

– Будь добра, не зови меня дорогим. Сколько раз тебе повторять.

Марта прилегла рядом и стала разглядывать его профиль.

– Интересно, на кого ты похож, когда лежишь вот так.

Он поправил брюки и повернулся к ней спиной. Часто у киногероев, у незнакомых людей, у актеров, игравших в пьесе, Марта подмечала жесты и мимику, характерные для Мерсо. В этом он усматривал влияние, которое имел на нее, но сегодня это ее качество, всегда льстившее его мужскому самолюбию, раздражало. Она прижалась к его спине и ощутила животом и грудью весь жар его разгоряченного сном тела. Быстро вечерело, комната погружалась в сумерки. Из глубины дома долетало множество звуков: плач наказанных детей, кошачье мяуканье, стук хлопающих дверей. Свет уличных фонарей падал на балкон. Редко проходил трамвай. Каждый раз после него в комнату тяжелыми волнами накатывал дух квартала, состоящий из запаха анисовой водки и чада жареного мяса.

Марта почувствовала, что засыпает.

– У тебя обиженный вид, – сказала она. – Уже вчера… Потому я и пришла. Молчишь? – Она потрясла его.

Мерсо остался неподвижен, он силился разглядеть в уже сгустившейся темноте туфлю, поблескивающую под ночным столиком.

– Знаешь, – продолжала Марта, – этот вчерашний тип… Так вот, я оговорила себя. Он не был моим любовником.

– Нет? – переспросил Мерсо.

– Ну, не совсем.

Он молчал. Вчерашние улыбки, жесты стояли перед глазами. Мерсо стиснул зубы. Затем встал, распахнул окно и снова сел на постель. Она прижалась к нему, сунула руку ему за пазуху и стала ласкать его грудь.

– Сколько у тебя их было? – наконец произнес он.

– Ты мне надоел.

Мерсо замолчал.

– Ну с десяток, – ответила она.

Мерсо, как всегда после сна, потянуло курить.

– Я их знаю? – поинтересовался он, доставая пачку сигарет.

На месте лица Марты виднелось белесое пятно. «Как во время любви», – мелькнуло в голове.

– Некоторых да. Местных.

Она терлась головой о его плечо и говорила голосом маленькой девочки, что всегда трогало Мерсо.

– Послушай, малыш, – начал он, закуривая, – пойми меня. Обещай назвать мне их имена. А тех, что я не знаю, обещай показать, если мы с ними повстречаемся.

С возгласом «О, нет!» Марта отпрянула от него.

– Я прошу тебя об этом, потому что знаю себя, – с усилием выдавил Мерсо. – Если я не буду знать, кто они, это будет повторяться с каждым встречным. Я стану думать об этом, представлять себе. Вот в чем дело. Навоображаю себе бог знает чего. Не знаю, понимаешь ли ты.

Она прекрасно понимала. И назвала имена. Только одно было ему незнакомо. Последним оказался молодой человек, которого Мерсо знал. О нем-то он и подумал, поскольку тот был красавцем, пользующимся успехом у женщин. В любви Мерсо поражала, во всяком случае, поначалу, та невероятная близость, на которую соглашается женщина, то, что она позволяет плоти по сути чужого ей человека проникнуть в свое лоно. В этом своего рода легкомыслии, в этом головокружительном забвении и состояла чарующая и вместе с тем коварная сила этого чувства. Наличие такой вот близости между Мартой и ее любовником он и воображал себе. В эту минуту она села на край кровати и, поставив левую ногу на правую ляжку, сняла одну туфлю, затем таким же образом сняла другую, одна упала на бок, другая встала на высокий каблук. Мерсо почувствовал, как у него перехватило дыхание. Внутри все заныло.

– С Рене ты делала так же? – улыбаясь, спросил он.

Марта подняла на него глаза.

– Что ты там себе придумываешь. Мы только раз были вместе.

– А! – отозвался Мерсо.

– Я и туфель-то не снимала.

Мерсо встал с кровати. Его воображение тут же нарисовало Марту распростертой точно на такой же постели, одетой и целиком, без остатка отдававшейся другому.

– Заткнись! – крикнул он и кинулся к окну.

– О, милый! – проговорила она, сев на постели и свесив ноги в чулках.

Мерсо понемногу успокаивался, глядя на игру света фонарей на трамвайных рельсах. Никогда еще он не ощущал себя настолько связанным с Мартой. И, понимая, что и сам еще больше приоткрывается ей, сгорал от ущемленной гордости. Он вернулся к ней и большим и указательным пальцем ухватился за теплую кожу у нее на шее, за ухом.

– А этот Загрей, он кто? Он единственный, кого я не знаю.

– С ним я и поныне вижусь, – смеясь, отвечала она.

Мерсо стиснул пальцы, больно ущипнув ее.

– Это мой первый, понимаешь. Я была совсем юной. Он чуть постарше. Теперь у него нет ног. Он одинок. Я иногда навещаю его. Он человек добрый, образованный. Все время читает. Тогда он был студентом. Веселый. Такой вот, что еще сказать? Впрочем, он выражается, как ты. Говорит: «Иди сюда, видение».

Мерсо задумался. Он отпустил Марту, она откинулась на спину и сомкнула веки. Немного погодя он сел рядом с ней и, склонившись над ее приоткрытыми губами, принялся разглядывать, ища признаки ее животной божественности и пытаясь избавиться от страдания, которое считал недостойным себя. Но дальше поцелуя дело не пошло.

Когда Патрис провожал Марту домой, она рассказала о Загрее:

– Я говорила ему о тебе. Сказала, что мой возлюбленный очень красив и силен. На что он ответил, что хотел бы с тобой познакомиться. «Мне легче дышать, когда я вижу прекрасное тело», – так он сказал.

– Еще один непростой тип, – отозвался Мерсо.

Марта хотела доставить ему удовольствие и ждала подходящего момента, чтобы, в свою очередь, устроить ему сцену ревности, которую задумала еще раньше.

– Не простой, но не настолько, как твои подружки.

– Какие подружки? – искренне удивился Патрис.

– Ну, те уродины, сам знаешь какие.

Уродинами она называла Розу и Клер, студенток из Туниса, с которыми он познакомился и с которыми, единственными, поддерживал переписку. Он улыбнулся и положил руку на ее затылок. Так они и шли. Марта жила далеко, возле полигона. Улица была длинной и в верхней части наполнена светом, льющимся из множества окон, тогда как в нижней части, где все магазины и лавки были закрыты, – совершенно темна и жутковата.

– Скажи, дорогой, ты их не любишь, этих уродин?

– Нет, конечно, – ответил Мерсо.

Он по-прежнему обнимал Марту за затылок, чувствуя тепло ее волос.

– Значит, меня любишь, – без всякой связи проговорила она.

Мерсо внезапно оживился и громко рассмеялся.

– Вот уж вопрос так вопрос.

– Отвечай.

– Но в нашем возрасте не любят. Нравятся друг другу, вот и все. Позднее, когда стареют, становятся немощными, тогда уж любят. А в нашем возрасте только думают, что любят. Не более того.

Она стала грустной, но он поцеловал ее. «До свидания, дорогой», – на прощание проговорила Марта. Мерсо пустился в обратный путь по темным улочкам. Он шел быстро, чувствуя игру мускулов ног под гладкой тканью брюк; вспомнился разговор о безногом Загрее. Ему захотелось познакомиться с ним, и он решил попросить Марту представить его.

В первый раз, когда Мерсо увидел Загрея, все в нем вскипело. Однако Загрей постарался приглушить остроту ситуации, возникшей в связи со знакомством двух любовников одной женщины, случившемся в ее присутствии. Он вел себя так, будто они с Мерсо были какими-то то ли сообщниками, то ли напарниками, называл Марту «неплохой девчонкой» и громко смеялся. Мерсо уперся и ни в какую не поддавался на его желание как-то разрядить обстановку. Однако стоило им с Мартой остаться одним, он грубо высказал ей все, что об этом думал.

– Получеловеков не люблю. Мне неловко в их присутствии. Мешает думать. А уж такие, которые еще и много из себя воображают, так и вовсе не для меня.

– Да, тебя послушать… – ответила Марта, которая не поняла, о чем он.

Однако впоследствии молодой смех Загрея, вначале отвративший его, показался Мерсо привлекательным, вызвал интерес. Да и плохо скрытая ревность, поначалу направлявшая Патриса в его суждениях, исчезла, когда он пригляделся к Загрею. Марте, которая к месту и не к месту по простоте душевной поминала времена, когда была близка с Загреем, он посоветовал:

– Не теряй даром время. Я не могу испытывать ревность к типу, у которого нет ног. Сколько бы я ни представлял себе вас вместе, его я вижу разве что большим червяком, который ползает по тебе. Сама понимаешь, от этого только смешно становится. Так что, ангел мой, нечего стараться.

Позже он один навестил Загрея. Тот много и быстро говорил, то смеялся, то замолкал. Мерсо как-то очень уютно чувствовал себя среди книг и медных марокканских изделий, в большой комнате, где горел огонь в камине, отбрасывавший отблески на невозмутимый лик кхмерского Будды, который украшал письменный стол. Он любил слушать Загрея. Его поражало в калеке то, что тот думал, прежде чем что-то сказать. Сдерживаемой страстности, жизни, бившей ключом и оживлявшей этот нелепый человеческий обрубок, было довольно, чтобы удерживать Мерсо подле него и порождать в нем нечто, что при известном допущении он мог бы принять за дружбу.