Читать книгу Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа - Альберик Д'Ардивилье - Страница 4

Оук-Парк – Отец и сын – Озеро Валлун – Индейский поселок – На Биг-Ривер – Ник Адамс – Канзас-Сити

ОУК-ПАРК, ЧТО В ИЛЛИНОЙСЕ, – это городок «широких газонов и узких лбов»… И именно там Эрнест Хемингуэй родился 21 июля 1899 года – в этом маленьком пригороде, расположенном в нескольких километрах от Чикаго. Атмосфера там была, скажем так, весьма консервативная: сады в хорошем состоянии, много церквей, евреи ведут себя скромно, черных вообще нет, алкоголь практически отсутствует. Дома в викторианском стиле четко выровнены вдоль идеально прямых улиц. Итак, 21 июля, в восемь утра, по адресу № 439 по Норт-Оук-Парк-Авеню, Грейс Хемингуэй родила своего первого сына в доме своего отца, Эрнеста Холла. Это был большой белый дом с башенками и верандой, дом в стиле своих владельцев: традиционный и буржуазный. Именно здесь Эрнест провел первые годы своей жизни, годы без драм или мучений, которые позволят ему позднее сказать: «Я не помню ни одного несчастливого дня! Я не был уж очень хорош в футболе, но разве это несчастливое детство?»

Достойная представительница своего города, Грейс в глазах соседей слыла прогрессисткой, идеи которой вызывали подозрения. После обучения пению в Нью-Йорке она начала карьеру певицы контральто и даже добралась до Мэдисон-Сквер-Гардена в 1895 году. К сожалению, плохое здоровье (ее глаза, похоже, не выносили яркого света проекторов…) и брак с молодым доктором Кларенсом Хемингуэем притормозили ее карьеру, которую и без того трудно было бы назвать многообещающей. Но вовсе не ее художественные наклонности в основном шокировали окружающих, а показная симпатия к книгам Джейн Адамс, лидера христианского социализма, а также верность идеям суфражисток, боровшихся за предоставление женщинам избирательных прав. К счастью, Грейс была доброй христианкой, даже добросовестной, она принесла свои музыкальные таланты на службу хора приходской церкви, и все было хорошо.

Уверенная в своих идеях и гордящаяся своими убеждениями, Грейс настоятельно рекомендовала молодому Эрнесту пойти по ее стопам. И пусть хор и виолончель, похоже, не слишком возбуждали его, Эрнест, без сомнения, воспользуется позднее образованием, буквально навязанным ему его матерью, регулярно водившей его в оперу или в Художественный институт Чикаго.

Тем не менее с течением времени, несмотря на многие признаки взаимной привязанности, их отношения сошли на нет. Все, похоже, началось со смерти дедушки Эрнеста по материнской линии. С помощью оставшегося после него наследства Грейс построила, в соответствии с его планами, новый дом на Кенилворт-авеню. Дом в новом стиле, автором которого считался Фрэнк Ллойд Райт, создатель «домов прерий»[4]. Фасады под мрамор, музыкальный салон на балконе, кабинет для мужа и отдельная комната для каждого из шести детей – новый дом Хемингуэев отражал все социальные устремления его хозяйки. А она, все более и более занятая своими художественными и религиозными делами, постепенно вообще забросила материнские обязанности, доверив все горничной, няне и своему супругу, который стал отвечать за покупки и за кухню.

Не будучи еще в состоянии это четко сформулировать, Эрнест, видимо, плохо переносил вид отца, слишком сентиментального, чтобы быть сильным, менее удачливого, чем его властная жена, которой он уступил роль главы семьи. Плюс у него возникало все больше и больше обид на морализаторство матери. В письме из Канзас-Сити от 16 января 1918 года Хемингуэй не без некоторого волнения пытался успокоить мать: «Не огорчайся, не плачь и не беспокойся, что я перестал быть хорошим христианином. Я такой же, как прежде, молюсь каждый вечер и верую так же крепко. То, что я – веселый христианин, не должно тебя беспокоить […] Я никогда не спрашивал Билла [Смита], какую церковь он посещает, потому что это не имеет значения. Мы оба верим в Бога и Иисуса Христа. Я прошу тебя, не начинай критиковать моих лучших друзей»[5].

Окончательный раскол между матерью и сыном оформился после самоубийства отца в 1928 году. Хемингуэй не находил в себе больше сил сдерживаться – и теперь корил ее за эгоизм и нерациональные расходы, в то время как его отец испытывал серьезные финансовые трудности. По свидетельству Чарльза Т. Лэнхема, с которым Хемингуэй позднее будет работать в Красном Кресте, он больше не называл свою мать иначе, чем that bitch, «эта сука».

* * *

С отцом все обстояло совсем по-другому. Там не было никакого скрытого соперничества или какого-то давления, а имело место скорее соучастие, которому Хемингуэй будет оставаться верным до конца жизни. Конечно же, Кларенс воспринимал рождение своего первого сына как повод для гордости, но еще и как освобождение. С ним, с сыном, можно было наконец-то бежать от матриархата Оук-Парка и разделить свою привязанность к природе.

Великий знаток лесов Мичигана и индейской культуры, в частности индейцев оджибве, Кларенс с раннего возраста научил сына сложному искусству охоты и рыбалки. Когда Эрнест на десятый день рождения получил свое первое ружье, отец подарил ему всего три патрона. Таким образом, он показал ему, что каждый выстрел должен быть исключительно точным, наверняка, чтобы не калечить животное. Кроме того, от отца Эрнест научился определять места скопления форели, как правильно закидывать удочку, как насадить муху, как подготовить лагерь, разжечь костер, поставить палатку. Короче, он научился от него всему, что десятилетний мальчик мог бы только мечтать получить от отца.

В книге «Отцы и дети»[6], через пять лет после самоубийства отца, Хемингуэй написал: «Пока еще Ник не мог писать об отце, но собирался когда-нибудь написать, а сейчас перепелиная охота заставила его вспомнить отца, каким тот был в детские годы Ника, до сих пор благодарного отцу за две вещи: охоту и рыбную ловлю […] Эта страсть никогда не теряла силы, и Ник до сих пор был благодарен отцу за то, что он пробудил ее в нем».

Дальше Ник в этой книге признается, что после пятнадцати лет у него не осталось ничего общего с отцом. Именно в этом возрасте Хемингуэй и сам увидел слабость того, кто был «как большинство сентиментальных людей, жесток и беззащитен в одно и то же время». Образ отца был тем самым испорчен с подросткового возраста: Кларенс, очевидно, перестал быть героем первых лет, исключительным стрелком и знатоком леса, а оказался существом слабым, порабощенным женщиной, «с которой у него было не больше общего, чем у койота с белым пуделем».

Самоубийство Кларенса завершило уничтожение идеализированного образа отца. Хемингуэй оказался достаточно трезвым, чтобы сказать устами Роберта Джордана из романа «По ком звонит колокол» (1938): «Я никогда не забуду, как мне было гадко первое время. Я знал, что он cobarde. A ну-ка, скажи это на английском языке. Трус. Когда скажешь, сразу становится легче, и вообще ни к чему подыскивать иностранное слово для сукина сына. Нет, он не был сукиным сыном. Он был просто трус, а это самое большое несчастье, какое может выпасть на долю человека. Потому что, не будь он трусом, он не сдался бы перед этой женщиной и не позволил бы ей заклевать себя».

Воспоминания об отце выбивали его из колеи, «он понимал своего отца, и прощал ему все, и жалел его, но чувство стыда в себе побороть не мог».

В школе Эрнест был неплохим учеником. Но в гораздо большей степени, чем успехами в учебе, его годы в средней школе Оук-Парка были отмечены первыми шагами в писательстве. В литературном журнале лицея «Табула» он опубликовал свои первые рассказы, в том числе «Суд Маниту». Кроме того, Эрнест входил в состав редколлегии газеты «Трапеция», куда он каждую неделю писал стихи и спортивные репортажи, выдержанные в сатирическом стиле Ринга Ларднера[7]. В дополнение к этим первым литературным эссе Хемингуэй очень много читал, практически заглатывая книги целиком. Шекспира для начала, потом – Диккенса, Стивенсона. А еще – «Следы африканской дичи» Теодора Рузвельта, своего героя, фигуры, созданной его фантазиями о совершенном человеке. «Он стоит в основе не только популярного имиджа ковбоя, переросшего свою изначальную функцию пастуха коров, чтобы превратиться в икону, но также и всего американского духа, в котором переплетены протестантские ценности, противостояние с природой и национальная идентичность»[8]. Все это, похоже, уже привлекало молодого Хемингуэя. Тем не менее, пожалуй, больше других поразили его Киплинг и Твен. «Вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн», – скажет он позднее, отдавая очень простую, но максимально эффективную дань создателю «Тома Сойера».

Хемингуэй, хоть и был очень прилежным учеником, больше всего любил спорт. И если в его футбольном таланте еще можно сомневаться, то он точно был отличным пловцом и большим любителем бокса. Комплексуя в течение многих лет по поводу своего небольшого роста, из-за которого ему приходилось выслушивать насмешки товарищей, Эрнест прибавил 20 сантиметров за три месяца в течение лета 1914 года. Уверившись в своих силах, он тут же начал провоцировать своих недавних «палачей» в поисках долгожданной мести: «Один тип из нашей команды давал мне взбучку в раздевалке каждый день в течение двух лет, но после того, как я стал таким же большим, как и он, я хорошенько взгрел его, и это навсегда остановило его атаки»[9]. Так молодой Хемингуэй показал удивительную для мальчика его возраста решительность. После того как он обратился к своему отцу за уроками бокса, Кларенс записал его в тренажерный зал в Чикаго, где его тут же отправили на ринг, и на первых же минутах ему сломал нос молодой А’Херн, средневес достаточно высокого уровня. Чего Хемингуэй не знал, так это того, что этот не слишком добросовестный клуб придумал все это для того, чтобы прикарманивать плату от новичков, сделав так, чтобы они испугались приходить еще раз. Однако на следующий день Хемингуэй явился на очередной урок с огромной повязкой на носу.

Эта воля пригодилась Эрнесту и во время пребывания в Виндемере, в небольшом коттедже, построенном его родителями у озера Валлун, между озерами Гурон и Мичиган. Дом этот, очень просто меблированный в отличие от дома в Оук-Парке, являлся истинным убежищем для Эрнеста, ценившего очарование деревенской жизни. Там, во время походов в «еще нетронутый лес», он усердно оттачивал свою рыбацкую технику, научился стрелять рябчиков и пополнил знания о диких животных и природе. Он также открыл для себя прелесть молодых индианок оджибве с их «плоскими животами» и «маленькими упругими грудями» – с ними он практиковал ту часть своего образования, которой пренебрегли его родители. Если Оук-Парк, слишком завязанный на образе матери, не появляется в творчестве Хемингуэя, то дням, проведенным в Мичигане, посвящено немало его самых трогательных рассказов типа «На Биг-Ривер» (это вообще настоящее признание в любви к рыбной ловле) или «Индейский поселок» и «Трехдневная непогода».

* * *

К сожалению, жизнь состоит не только из каникул и охоты. В 1917 году Кларенс и Грейс настаивали на том, чтобы Эрнест продолжил обучение в Оберлине, штат Огайо, как того требовала семейная традиция. Но Хемингуэй решительно отказался и сообщил родителям о своем желании стать журналистом. Устав спорить с сыном, Кларенс через своего брата Тайлера нашел ему место в «Канзас-Сити Стар», одной из лучших газет в Соединенных Штатах.

В поезде на Канзас-Сити, 15 октября 1917 года, Хемингуэй, вероятно, еще не понимал, что страсть к путешествиям уже взяла его за горло. Перед ним открывался мир, весьма далекий от убогости Оук-Парка: в Канзас-Сити «преступления процветали, и вершился самосуд». Это был мир насилия, проституции и алкоголя, наркотиков и убийств; это был мир грязных делишек и мошенничества всех разновидностей; мир, который говорил на языке улиц, на живом и образном языке, который Хемингуэй освоил очень даже быстро.

Первоначально поселившись у своей тетки, Эрнест сразу же выдал новый квартал за «достаточно суровый» пансион – чтобы успокоить родителей. На самом же деле он проводил свои дни в дымной атмосфере редакционной комнаты «Стар», где постоянно раздавались звонки телефонов и стоял треск пишущих машинок. Его взяли на испытательный срок, и Эрнест сразу же приспособился к основным правилам «Стар», изложенным в «стилистической библии» основателем газеты Уильямом Рокхиллом Нельсоном: «Используйте короткие фразы. Параграфы тоже должны быть короткими. Английский язык должен быть энергичным. Будьте позитивны, а не негативны». Это – в теории. Практику же Эрнест познал с Лайонелом Моисом, звездой редакции. Это с ним и с другом Тедом Брамбеком он бродил по задворкам и учился слушать чужие рассказы в бильярдных и больничных коридорах. Именно в это время Хемингуэй начал чувствовать некоторую симпатию к миру темных личностей. Он был так далек от лицейского мирка Оук-Парка, и эта жизнь, полная гангстеров, чернокожих и барменов, очень возбуждала любопытство молодого репортера. Этот вкус он сохранит на всю жизнь, часто связывая себя искренней дружбой с буфетчиками, посыльными из отелей и кубинскими торговцами.

Хотя Хемингуэй всегда мог постоять за себя, романтизм его прозы, конечно же, связан с его энергией в журналистике. Подозрительный по отношению к критикам, чья литературная чувствительность для него была эквивалентна смеси «счетчика Гейгера и пинбола», Эрнест однажды сказал своему другу Хотчнеру: «Если профессора действительно хотят знать, что я приобрел за время пребывания в «Стар», вот то, что я там узнал: как протрезвить пьянчугу»[10]. За пределами этой формулы Хемингуэй всегда говорил, хоть большая часть его творчества и навеяна биографическим вдохновением, что не существовало никакой связи между его жизнью и его книгами. Но в то время подобные вопросы еще не возникали, и для него наиболее важным было, наконец, начать жить за счет писательства.

Несмотря на беспокойную жизнь, которую Эрнест вел в Канзас-Сити, он начал скучать. Рутина редакции бледнела на фоне непреодолимой привлекательности доносившихся отзвуков конфликта в Европе. После отказа взять его в армию из-за проблем с левым глазом Эрнест стал искать способ, как бы ему оказаться на театре военных действий. В письме, написанном в апреле 1918 года, он заявил родителем, что не может «оставаться дольше» вне войны. Между тем Американский Красный Крест набирал работников «Скорой помощи» для итальянского фронта. Возможность была слишком хороша, и Хемингуэй обратился туда. Несмотря на волнение, он задавался вопросами. Как он поведет себя перед лицом опасности? Окажется ли он на высоте того представления, что он имел о самом себе? Будет ли ему страшно?

В последних строках его рассказа «Индейский поселок» Ник Адамс спрашивает у отца:

«– Трудно умирать, папа?

– Нет. Я думаю, это совсем нетрудно, Ник. Все зависит от обстоятельств.

Они сидели в лодке. Ник – на корме, отец – на веслах. Солнце вставало над холмами. Плеснулся окунь, и по воде пошли круги. Ник опустил руку в воду. В резком холоде утра вода казалась теплой.

В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет».