Читать книгу Среди пауз и многоточий (сборник) - Альбина Абсалямова - Страница 5
Там, над моей головой, в вышине…
Оглавление* * *
Там, над моей головой, в вышине,
Праздник. Курбан-байрам.
Это так явственно видится мне,
Будто я тоже там.
Это в Тат. Юнках, в деревне, стол,
И на столе – катык.
И занавески льняные в пол,
И за окном – арык.
Бабушка ставит на стол чак-чак,
Мёд, катламу, лапшу.
Гости спешат, ускоряют шаг…
Я им рукой машу.
* * *
Моему далёкому дяде, Равилю Селихмету (1926–2013), раскрывшему все тайны родословной нашей семьи
1
Воспоминанья о Стамбуле
Всё не уйдут из головы.
Гостиница, и вы на стуле —
Деревьев чертите стволы.
Из бездны бабушки и дяди
Встают рядами за спиной.
Они минуты этой ради
Соединили вас со мной.
Но почему так иллюзорен,
Так скоротечен этот час?
Но вы – оттуда – «Я спокоен.
А ты останешься. За нас…»
2
У меня в диктофоне ваш голос живёт,
Я включаю и слышу:
На Таксиме народ, и молитва плывёт
Над мечетью и выше.
На Таксиме народ, вы идёте вперёд
(Минареты и крыши),
Вы взлетите вот-вот – и закончится год.
Вы идёте всё тише.
Вы взлетите вот-вот – в золотой небосвод,
Ничего не попишешь…
У меня – в самом сердце – ваш голос живёт,
Говорит мне: «Ты слышишь?…»
3
…ворон каркнул: «Никогда!»
Э. По
Следить за полётом осы, трясогузки,
Прочих летучих тел.
Вести – про себя – диалог не на русском —
С тем, кто тоже взлетел.
Искать в этих волжских рассветах, закатах
Черты Средиземного мо…
Следить за полётом пернатых, крылатых,
Не верить в их «never more».
4
Лучший город земли дышит морем, точнее,
двумя морями;
Я сижу у самой воды, здороваюсь с кораблями,
Я кричу: «Эге-ге-гей, я приехала, я вернулась!»
Я не знаю, как год прожила без любимых улиц,
Без огромных чаек, без гомона в старом
центре,
Я могла бы остаться, всю жизнь здесь прожить,
наверно,
Даже просто стоять, и считать минареты,
и плакать,
Я останусь – без всякой внутридушевной драки,
Без всех этих – «ну как же, какой остаться,
Нужно там, где родился, и там, только там
пригождаться…»
Ладно, ладно, пусть будет сердце с двумя
долями.
Я сижу у самой воды, здороваюсь с кораблями…
* * *
«В этом доме в 1931–1935 гг. жил композитор Фарид Яруллин»
Утром в субботу на улице тишина.
Но из этого самого дома, который обычно она
Созерцает из окон кухни, или вот так, вблизи,
Снова доносятся звуки – «жил» меняя на «жив».
Каждое утро – разные. Танец Шайтана – сейчас.
Огненной ведьмы косы, долгий неистовый пляс.
Это ведь только кажется – нет никого, тишина.
Глупые доводы разума. Музыка. Снег. Война.
* * *
Дедушке
Я знала с самого начала —
Он был из тех, которых мало.
Он был из тех, которых нет.
Я это знала с детских лет.
С младенчества, с поры молочной
Мы с ним сроднились нитью прочной.
Я шла за ним, держась за свет,
Вперёд и дальше, след во след.
Его слова, заветы, книги —
Навек со мною, как вериги.
От них не скрыться, не уйти,
Они велят, куда идти.
Они ведут меня по свету,
Они зовут меня к ответу.
Они звенят, они живут,
Они диктуют мой маршрут.
И я иду ему навстречу,
И я его однажды встречу.
И там, в небесной вышине
Он прочитает книжку мне.
Татарское кладбище
Дедушке
Монет было много, едва умещались в ладошке,
А их – ещё больше, сидящих у тёмных оград.
А мне так хотелось ичиги – цветные сапожки,
И очень хотелось узнать, кто такой конокрад.
«Шайтан обещал не шалить», – говорила
бабуля,
Молитвенник старый меня от шайтана спасал.
Но всё ж иногда мне казалось: меня обманули,
И он может взять и пробраться – и в спальню,
и в зал.
Огромная серая книга, увы, не читалась,
И бронзовый дед всё смотрел не на внучку,
а вдаль.
И женщина в белом у входа тревожно прощалась,
Но слёз не роняли, а просто застыли
глаза, как миндаль.
Татарская слобода
Не кончайся, живая вода,
Не теряйся, не тай слобода,
Погоди, погоди истончаться,
Оставайся такой, как всегда.
Пусть тропинки уводят в кусты,
Полумесяц сменяет кресты,
Деревянные ставни щебечут,
И окошки сияют чисты.
Пусть белеет берёзья кора,
Запах хлеба летит со двора,
И мальчишки от счастья смеются,
И поют соловьи до утра.
Не кончайся, живая вода,
Не теряйся, не тай слобода,
Погоди, погоди истончаться,
Оставайся такой, как всегда.
* * *
Папе
1
И вновь – один и тот же сон,
Он возвращается ко мне:
«Я снова дома, я спасён,
Я – наяву, а не во сне…»
И я твержу: «Не отпущу,
Не для того тебя ждала,
Чтобы теперь отдать врачу,
Чтоб снова вечность, снова мгла…»
Но сон тревожен, зябок сон,
Объятья наши непрочны,
И постепенно тает Он,
И нет надежды верить в сны.
Но ускользающей рукой
Он очень долго машет мне:
«Я снова рядом, я с тобой,
Я наяву, а не во сне…»
2
И редкий ребёнок так любит отца своего,
И редкий отец свою дочь обожает настолько.
И было так солнечно, так невозможно светло…
А стало темно-необъятно, неправильно-горько…
3
А вместе мы были не так уж и долго,
Неполных четырнадцать лет.
Но живы Барас и мышонок Иголка,
Нетронут его кабинет.
4
В руке – венок, в ресницах – дождь.
Зачем отца хоронит дочь?!
Нельзя, нельзя! Живой, живой! —
Венок летит по мостовой —
Его отталкиваю прочь:
Зачем отца хоронит дочь?!
Зачем, зачем? Нельзя, нельзя!
Очнитесь, скорбные друзья!
Нельзя, нельзя, наступит ночь!
Зачем отца хоронит дочь?…
Но бьётся в голове, как мяч:
«Я не умру. Малыш, не плачь…»
Разговор с Богом
– Пройдя сквозь горнило беды,
Ты станешь Сверхчеловеком.
– Ответь, для чего мне это?
Я этого не хотел.
Я правильно жил – как умел.
Я вовсе не жаждал боли.
Но было так много Любови…
Куда Ты теперь её дел?
Куда Ты забрал, для чего,
Всех тех, к кому был я привязан,
С кем был пуповиной повязан?
В чём замысла суть Твоего?
Я вижу повсюду следы,
Но их осязать не умею,
Я выдохнуть даже не смею,
А Ты – про «горнило беды»…
Мне хочется вновь, как тогда,
Смеяться, не ведать печали,
Чтоб руки качели качали,
И не было слова «беда».
Объятья раскрыть, целовать,
Всех тех, кто теперь, за порогом,
Предстал «перед Господом Богом».
А мне – одному куковать…
– О нет, ты не знаешь всего…
– А если и знать не желаю?
А если я не понимаю
В манёврах Твоих ничего?
Ты скажешь: «Однажды поймёшь…»
Да только – какое «однажды»?!
Ты думаешь, станет неважно?!
Да ты, получается, врёшь!
Зачем Ты ладони кладёшь
На голову мне и на плечи?
Ты думаешь, этим излечишь?
Ты думаешь, этим спасёшь?!
Ты думаешь?… – Думаю, да.
Воскреснешь и станешь всесильным.
Ведь я не даю непосильных
Цепей никому никогда.
Я знаю – поверь, не шучу,
Что быть тебе Сверхчеловеком.
– Послушай!!! Зачем мне это?
Я этого не хочу…
* * *
Но знаешь – в огромном горе
Тоже есть место любви.
Можешь не верить, спорить,
Дверь запирать изнутри.
Можешь молчать, ругаться,
Можешь не слушать, но
Гибнуть и возрождаться
Свойство душе дано.
Это поймёшь не сразу
(Помнить, болеть, колоть)…
Только воскреснут разум,
Сердце, душа и плоть.
Только там ждёт такое
За поворотом дней,
Что истончится горе,
Станет тоска светлей.
Скажешь: «Да быть не может,
Нет никаких „потом“»,
Слов этих пустопорожних
Смысл тебе незнаком.
Спи, дорогой. Однажды
Это поймёшь, поймёшь.
Ну а пока – неважно.
Спи, мой прекрасный. Дождь.
Бабушке
1
Ты готовила мне лапшу,
Разминала послушное тесто.
Всё шептала: «Вот будешь невеста,
Я ещё жениха угощу…
Сто гостей приглашу, приглашу,
И сошью тебе платье льняное…»
Я смеялась: «Аллах, мол, с тобою!» —
И в бульон опускала лапшу.
2
Где ты, бабушка, сколько исчезло лет?
Всякий раз «бисмилла» мне шептала вослед,
Говорила: «Иди осторожно, не пробегай»…
В платье огненном жарко, скорее его снимай!
Ах ты, бабушка, вот бы вернуться назад…
Сколько яблок давал в сентябре увядающий
сад!
Ты пекла мне пирог, накрывала его полотном,
Остывал он и был самым вкусным потом…
* * *
Маминым родителям
Каникулы. Список на лето —
«Каренина», «Бежин луг».
Отчётливо помнится это
И бабушкин-дедушкин юг.
Сосед дядя Миша, который
У турок бывал в плену.
Орех за зелёным забором,
Шашлык как приправа к вину.
Розарий у окон беседки,
Большой невысокий чердак.
Был вечер без праздника редким,
Был праздником каждый пустяк.
Гостей собиралось немало,
Заздравные песни текли.
И море в ракушке звучало
И знало все тайны земли.
Душистые грозди «молдовы»,
Черешня размером с кулак…
И каждое тёплое слово
Забыть невозможно никак.
Воскрешение
Папе (13.12.1946-13.05.1995)
Это было восьмого мая
Девяносто пятого года.
Мы подкрашивали ограды,
А потом – гуляли вдвоём.
Чуть помедлили у Тукая
(Вечереет, и нет народа).
Как была я прогулке рада,
Как сжимала его ладонь!
Он рассказывал мне о каждом,
Чьё встречалось на камне имя,
И тогда оживали камни,
Превращаясь в богатырей.
Это было огромным, важным,
Я сама говорила с ними,
Обещая, что я воздам им,
Воскрешу в головах людей.
Разве есть на свете забвенье?
Разве есть на свете забвенье?
Разве есть на свете забвенье?
Не забыть – никогда ничего.
Только в нас и живёт воскрешенье,
Только в нас и живёт воскрешенье,
Только в нас и живёт воскрешенье,
Только в нас – и не где-то ещё.
