Читать книгу Я не вижу твоего лица - Альбина Рафаиловна Шагапова - Страница 2

Утро, мглистое, душное, многоголосое, наполненное звуками скрипящих панцирных сеток, покашливанием, шлёпаньем тапок и шуршанием одежды обрушилось внезапно, разорвав в клочья робкую пелену накатившей дремоты, от чего тут же заломило в висках, а телом овладела противная лихорадочная дрожь.

Насыщенный неприятными событиями вчерашний день, бессонная ночь и рой беспокойных, болезненных, мрачных мыслей в голове сделали своё дело. И теперь, всё казалось нереальным, призрачным, словно за экраном чёрно- белого телевизора. Серый свет, льющийся из окна, размывал очертания предметов, растворял и поглощал другие краски. И запахи, очень много было в этой странной комнате запахов, гадких, чужих и от того – зловещих. Духи потного тела, нестиранного нижнего белья, пыли и плесени смешивались в один разноцветный клубок. И если закрыть глаза, то этот комок можно представить, серая нить смешивается с ядовито- жёлтой, коричневая сплетается с грязно- розовой, попутно обвивая тёмно- зелёную.

Не плакать! Только не плакать! И без того всю ночь проревела до боли в глазах. А ведь доктор предупреждал, что роговицу нужно беречь.

Пол, деревянный, грубо покрашенный коричневой краской, обжёг босые ступни холодом, и я, нащупав гору своей одежды на прикроватной тумбочке, принялась споро одеваться.

Так будет начинаться каждое моё утро, пронзительный звонок, извещающий о подъёме, резкий крик воспитательницы, торопливые сборы в сизых сумерках. А ведь я и не знала, что раньше, до всего этого, была счастлива. Разве не счастье просыпаться от поцелуя мамы и её нежного голоса, а потом идти к столу на запах лепёшек и малинового варенья? Вчерашний день преподал мне жестокий урок и показал, кто я есть на самом деле, моё истинное лицо. А ведь я так верила, так надеялась, так ждала! Считала дни, придумывала целые истории о новых друзьях и весёлых приключениях, о парне отзывчивом, нежном и понимающим меня без слов, погружаясь в них так глубоко, что меня было порой не дозваться.

Школьная суета, уроки и перемены, друзья и приятели, всё это будет и у меня. Как здорово! Как чудесно! Я обзаведусь весёлой смешливой подругой, познакомлюсь с классным парнем! Веря и не веря в своё, внезапно нахлынувшее счастье, я

крутилась возле сумок, собираемых мамой, злилась на её печальные вздохи и причитания, а в ночь перед отъездом ворочалась с боку на бок, не в силах сомкнуть глаз. Сердце колотилось, не хватало воздуха и хотелось, чтобы ночная мгла поскорее рассеялась и настал день, день моей новой жизни.

Дорога длинная, муторная мне не запомнилась. В душном маленьком автобусе, что вёз нас с матерью до областного центра, подскакивающем на ухабах, пыхтя и воняя бензином, меня сморило, сказалась бессонная ночь. Пятичасовая тряска в поезде на жёстких деревянных сидениях, вызвала лишь раздражение и лёгкую тошноту. И мне уже начинало казаться, что никакого места назначения вовсе нет. Что поезд так и будет тянуться неповоротливой зелёной змеёй вдоль полей и деревенек.

Но вот, наконец, мы прибыли.

Здание школы- интерната для слепых и слабовидящих детей встретило шумом, запахом готовящегося обеда. Интернат оказался трёхэтажным. На первых двух этажах располагались классы, а на третьем – жилые комнаты. Ученики о чём-то переговаривались, смеялись, то и дело кто-то из учителей делал замечания, хлопали двери, стучали каблуки. И мне нестерпимо хотелось стать частью всего этого, так же смеяться, стоя в толпе девушек, спешить со звонком в класс, получать двойки, участвовать в школьной самодеятельности, влюбляться, разочаровываться, ссориться и мириться. Ведь мне всего семнадцать, и жизнь продолжается!

Классным руководителем и по совместительству воспитателем оказалась высокая грузная дама с зычным голосом. я не могла видеть её лица, покалеченным глазам были доступны лишь очертания фигуры, да цвета. Классная дама вырядилась в красное, из чего я сделала вывод, что наставница- человек властный и резкий. В этом мне пришлось убедиться через несколько минут, после краткого разговора.

– Как ты училась в своей старой школе?– прогрохотала она.

– Хорошо.

Собственный голос мне не понравился, слишком тонкий, слишком слабый. Грохот и габариты этой дамы внушали иррациональный страх, подавляли, заставляли чувствовать себя маленькой и ничтожной.

– Ручки ,я смотрю, у тебя холёные. Небось, тяжелее ложки ничего не поднимала. Мы это недоразумение исправим. У нас все ребята к труду приучены, сами и полы моют и в спальнях, и классах, и в туалетах. Учти, белоручек здесь шибко не любят.

– Что вы?! – вскрикнула мать. – Наталья Георгиевна, можно ли как-то освободить моего ребёнка от всего этого? Мы с папой после несчастья очень её берегли. Сами понимаете, операции, восстановительные периоды. Да и раньше, мы Алёну домашней работой не нагружали.

На этих словах голос мамы дрогнул и она разрыдалась. Жутко и неловко было слушать эти рыдания, тем более, успокаивать её никто не торопился.

– Ничего страшного, – раздельно, чеканя каждое слово проговорила наставница. – Этим детям выходить в жизнь. Вы же не собираетесь до старости подтирать своему ребёнку носик и держать под юбкой?

– Пожалуйста, приглядите за ней получше, она у меня такая непутёвая.

От блеющего покорного голоса мамы по моей спине пробежали противные мурашки. Прямо здесь и сейчас мать предавала меня, отрекалась, отдавала на растерзание этой озлобленной жирной стерве.

Стерва раздражённо вздохнула и переключила своё внимание на меня.

– Поблажек не будет, и не надейся, – огромная ручища училки легла на плечо, властно, жёстко, с затаённой угрозой. Как же хотелось сбросить эту руку, избавиться от её давящей тяжести и неприятного, исходящего от неё тепла. – Не думай, что все вокруг бросятся тебя жалеть.

– Я и не нуждаюсь поблажках. С чего вы взяли, что мне необходима ваша жалость? – хотела ответить я, но смолчала. Язык прилип к нёбу, а колени подкосились от слабости.

Наверное, нам дано предвидеть будущее, почувствовать с начала знакомства, как сложатся отношения с тем или иным человеком. В тот момент, мне сразу стало ясно, что эта женщина постарается сделать всё возможное, чтобы отравить мне жизнь. Но мама, не оставляла попыток смягчить сердце классной дамы, и, не обращая внимания на мои тычки, во всей красе описывала наставницы всю мою ничтожность, обнажала все слабости, перемежая с милыми, в представлении мамочки, курьёзными историями.

Краснуха, как я её мысленно окрестила, презрительно хмыкала, многозначительно вздыхала и язвительно усмехалась. И я чувствовала кожей волны неприязни и отвращения, исходившие от этой пожилой тётки.

– Не беспокойтесь, – отрезала, словно кривым грубым ножом училка, перебив речь матери на половине слова, давая тем самым понять, что разговор ей наскучил. – Нашей школе сорок лет, и мы знаем, как работать с такими детьми.

Мать обняла меня на прощание, дежурно, торопливо, словно стесняясь. В присутствии Краснухи мы обе ощутили какую-то неловкость, будто делали нечто неприличное. Оно же, это внезапно- нахлынувшее чувство стыда не дало нам договориться о звонках и письмах. Во сколько звонить отцу на работу? Сколько раз в месяц писать? Мать покинула меня поспешно, суетливо, а я осталась. И меня, словно острой спицей, пронзило чувством жалости, к себе, к матери. Захотелось броситься вслед за ней, вцепиться в колючую шерстяную кофту и заорать:

– Поехали отсюда! Не смей оставлять меня здесь!

Кто знает, может, если бы я так сделала, вернулась в свой городок, в маленькую однокомнатную хрущёвскую квартирку, в которой жила наша семья, состоящая из трёх человек, было бы лучше? Теперь я ругала себя за наивность, стыдилась своих глупых, детских мечтаний.

В классе пахло мелом, бумагой и нестиранными носками. Ребята поднялись, лишь только отворилась дверь, впуская Наталью Георгиевну и напуганную меня.

От моей нетерпеливой радости и предвкушения новых впечатлений и знакомств, присущих всем подросткам, не осталось и следа. Я испытывала страх и ничего кроме страха. Скользкими щупальцами он обвивал и сжимал внутренности, растекался по венам жидким холодом, отчего меня потряхивало. Интуиция подсказывала мне, что сейчас, сию минуту произойдёт нечто ужасное, произойдёт то, что изменит мою жизнь, как тогда, в грязном, воняющем блевотиной, мочой и сигаретами подъезде.

Краснуха выволокла меня к доске, поставив перед всем классом. Сидящие за партами ученики застыли неподвижными пёстрыми горками. Как же тяжело жить без зрения! Я не видела выражения их лиц, не могла понять, что они думают, какие взгляды на меня кидают. Заинтересованные? Враждебные? Дружелюбные? Передо мной сидели размытые кучки, красные с синим, зелёные с жёлтым, белые и коричневые. Просто кучки, безликие, бесполые.

– В наш класс поступила новая девочка, – провозгласила Краснуха. – Её зовут Вахрушкина Алёна. И теперь, на нас с вами лежит большая ответственность – перевоспитание этого человека. Мы всем коллективом обязаны помочь ей.

Несколько кучек находящихся у окна гоготнуло, из чего я сделала вывод, что там сидят парни.

– Алёна совершенно не приспособлена к жизни, мать держала её в тепличных условиях. Представляете, девочка не умеет гладить одежду, мыть пол и даже трусики за неё всегда стирала мама. Подумать только, мама её моет в ванной, боится, что драгоценное чадо поскользнется и упадёт.

Гогот со стороны окна усилился, а со стороны двери послышалось хихиканье, ехидное, злорадное, так могут смеяться только девушки.

В лицо бросилась краска, а в ушах раздался звон. Всё! Я раздавлена, я унижена! И ничего меня не спасёт. Ощущение безысходности обняло липкой волной, и немедленно захотелось упасть, забыться, исчезнуть.

– У Алёны часто воспаляется горлышко, – глумливый скрипучий голос Натальи Георгиевны врывался в уже, начинающее мутнеть, сознание и казался отвратительно- блестящим, как кухонный нож. – И потому, она всегда должна тепло одеваться. Мама дала ей несколько пар шерстяных носков и шерстяные рейтузы, чтобы попа не мёрзла. И теперь, мы все вместе должны следить, чтобы наша дорогая Вахрушкина всё это надевала во время прогулки и после купания.

Класс прыскал. Девушки презрительно хмыкали, парни дружно тянули:» У-у-у».

К горлу неумолимо подкатывала тошнота, и я уже с трудом сдерживала рвотные позывы. Голоса казались слишком громкими, пронзительными, свет слишком ярким, а запахи… Как же воняло! Невыносимо, нестерпимо! Борщом и гречневой кашей, носками, мокрой тряпкой, сладкими, тяжёлыми духами Натальи Георгиевны.

Медвежья услуга моей заботливой мамочки обернулась для меня катастрофой.

– А ещё, у Алёны склонность к запорам, и каждое утро ей перед завтраком нужно подавать стакан воды.

Дружный смех одноклассников ударил грубо, со всей силы. Сколько же всего в нём, в этом смехе было, хриплое зловещее карканье, бесстыдное хрюканье, глумливое подвывание, подобострастное попискивание Он словно селевой поток с комьями грязи, выдранными ветками и обломками разрушенных строений смёл меня, сбил с ног и накрыл с головой. Удара об пол я не почувствовала, лишь увидела, как мигнул прямоугольник люминесцентной лампы под потолком.

А потом была ватка, пропитанная вонючим нашатырём, долгий, мучительно долгий урок математики, который Краснуха вела вдохновенно и самозабвенно, мои жалкие потуги ответить хоть что-нибудь, усмешки одноклассников и каша в голове. На перемене меня окружили плотным кольцом. От ребят веяло неприязнью, желанием рвать, ломать и терзать жертву. Класс состоял из восьми человек, четыре девушки и четыре парня. И девятый член их обществу был вовсе ни к чему.

– А ну, покажи нам свои шерстяные рейтузы! – каркнула одна из девиц, широкая и грудастая. От неё исходил стойкий дух дешёвых сигарет и окровавленного нижнего белья.

Я попятилась, и тут же наткнулась спиной в чью-то грудь, тоже довольно объёмную. Позади меня захихикали тоненько и угодливо..

– Ленусь, она ко мне жмётся.

Ленуся хрюкнула, и тут же, её пальцы цапнули меня за запястье.

– Ты, принцеска хренова, – прошипела она мне в лицо гнилозубым прокуренным ртом. – С сегодняшнего дня, ты будешь делать всё, что я скажу. Скажу говно жрать – будешь жрать, скажу голой по школе ходить – ты раздеваешься и с улыбкой ходишь. Тебе понятно? И запомни, мамочки здесь нет. Поднимай юбку и показывай свои рейтузы!

Стою, похолодев от сковавшего меня ужаса. За что? Почему? Как спасти себя? Точно знаю, что нужно о чём -то говорить, что-то делать, не показывать своего страха, своей беспомощности. Но телом овладевает странный паралич, язык во рту немеет и становится неповоротливым. Боюсь? Да, боюсь!

Мысли путаются, словно цветные нити, ускользают, уползают, не оставляя никакой зацепки, никакой надежды на спасение.

Неужели это происходит со мной? Слишком дико, чтобы быть реальностью. Пожалуйста, пусть всё окажется сном, нелепым кошмаром, который развеется с наступлением утра. А может, ребята шутят? Проверяют меня на прочность, на стрессоустойчивость?

– Ты глухая?! – наклонившись надо мной, орёт в самое ухо Ленуся, и я вижу её лицо красное, с широкими густыми бровями. Нос огромный, толстый, а глаза узкие, словно две борозды.

Все ждут. Я тоже жду спасительной трели звонка на урок, появления учителя, землетрясения, пожара, потопа, чего угодно, лишь бы всё это поскорее прекратилось.

– Ну что ж, – вздыхает Ленуся с деланным сожалением. – Придётся тебя проучить. Ребята, подержите-ка её!

Чьи-то руки хватают меня, и я бьюсь, как пойманная в сеть рыба:

– Отстаньте! Уберите руки! Что вы делаете?

Мой голос растворяется во всеобщем гоготе. Жертва попалась, она беспомощна и обречена. Она полностью в их власти.

Тёмно зелёные стены коридора, холодный, равнодушный свет ламп, тошнотворный запах гречневой каши и кривляющиеся, размытые фигуры моих одноклассников. Меня валят на пол, удерживая за руки. Ленуся стягивает с меня колготки и юбку. Дёргаю ногами, но руки ещё одной девахи, больно хватают за ступню,. Слышу, как с треском разрываются трусики. Обнажённые ягодицы ощущают прохладу и шероховатость деревянного пола.

Гогот становится громче, а толпа больше. На шум сбегаются ученики других классов.

Я реву, пытаясь подняться. Меня отпускают. Встаю босыми ногами на пол, ощущая, насколько он липкий и пыльный. Пытаюсь выхватить свои вещи из рук Ленуси, но они уже летят в сторону толстого парня, тянусь к нему , но он кидает несчастный комок девахе с тонким голосом и белыми кудряшками. Та передаёт пас двум длинным парням, которые брезгливо отшвыривают мою одежду в сторону долговязой девицы в спортивном костюме. Девица тоже кому-то кидает. Я бегаю от одного мучителя к другому, понимая, что своей беготнёй в костюме Евы, ещё больше распаляю их азарт.

Сил больше нет, и я устало и обречённо опускаюсь на пол. Меня толкают, заставляя подняться, машут перед лицом разорванными колготками и помятой юбкой, рыгают, гримасничают и улюлюкают. Но я, закрываюсь, ухожу от них в свой тёмно- зелёный мир, где пахнет хвоей, журчит ручей и чирикают птицы. Меня нет.

Потянулся мучительный, нескончаемый день. Отвратительный обед в переполненной людьми и стуком ложек столовой, мои тщетные попытки что-то проглотить, прогулка в сопровождении Краснухи под мелким серым сентябрьским дождём, терпкий печальный запах палой листвы и пронизывающий ветер. Самоподготовка в душном классе, стук брайлевских приборов, шелест книжных страниц, гудение неисправных ламп. Просмотр бразильского сериала в комнате отдыха, запах пота, восклицания воспитательниц – грубоватых громкоголосых тёток, голубое свечение пузатого телевизора в сгустившихся осенних влажных сумерках, чьи-то головы и спины перед экраном. Я сижу в углу, и могу лишь слышать о том, что происходит в далёкой Бразилии. Бруно намного старше Луаны, разве может быть любовь между ними? Неужели такое возможно, чтобы взрослый мужчина влюбился в молодую девчонку? О чём им говорить? Нет, такое может происходить только в кино. Лучшие места заняты Ленусей и теми, кого она приблизила к себе. Ужин, состоящий из молочного супа со скользкими слипшимися комьями макарон и остывшего киселя с противной плёнкой. Вновь не могу ничего проглотить. Пищевод сжимается, стоит лишь прикоснуться ложкой к языку. Хочу домой, нестерпимо, безумно. Хочу в нашу маленькую, но уютную квартирку с жёлтыми шторами и обоями в розовый цветочек. Туда, где горит настольная лампа, где читает газету отец, во всю матеря Ельцина, где напевает мама, штопая носки.

Вновь прогулка после ужина. Школьный двор наполнен голосами. Малыши бегают, кидают друг другу мяч, старшеклассники собираются в беседках, смеются, слушают музыку. Из динамиков магнитол доносятся песни про лодочника, которого обещают убить, про ладошки и о ветре, который с моря дул. Вдыхаю влажный воздух сентября, ловлю щеками мелкие дождевые капли, и они смешиваются с моими собственными слезами. Одиночество кажется мне таким же чёрным, как и небо над посёлком, и таким же острым, как запах увядающей природы.

– Прошу прощения.

В мою спину ударилось что-то большое и тяжёлое, едва не сбив с ног. Я обернулась. Напротив меня стояла Соня. Господи! Моя Соня! Своим глазам я уже давно не доверяла, но как тут ошибиться? Густая яркая копна рыжих волос, чёрные очки в зелёной оправе и массивные пластмассовые серьги – сердечки.

– Сонька, – прошептала я, боясь поверить. Улыбка сама собой растягивалась от уха до уха.

– Ты и есть та самая новенькая? – девчонка задорно махнула своей густой огненной гривой. Она узнала меня по голосу, значит, не забыла, значит, моя скромная персона задержалась в её, как Сонька сама утверждала, куриной памяти.

Как же счастливы мы были тогда в стенах областной больницы. Хотя не так, счастливой себя чувствовала я, Соня же всё происходящее, наверняка, считала обычным эпизодом своей жизни. Я проходила плановое лечение, Соню привезли с воспалением глазницы. И в первые дни её пребывания в больнице, она молча лежала на своей койке, поскуливая от боли. Но после нескольких уколов антибиотика, девчонка начала интересоваться окружающим миром, в том числе и мной. Моя койка находилась возле окна, ее – у двери. В палате постоянно плакал грудной ребёнок со смешным именем Вадик, и его нервная мамаша шипела на нас сквозь зубы. Вот только нам с Сонькой было на это глубоко наплевать. Мы хохотали, сочиняли юмористические стишки и слушали аудио книги, полученные Соней в библиотеке общества слепых. Благодаря моей милой Соне, я открыла для себя жанр «любовные романы». Я с головой погружалась в судьбы Скарлет Охара, Анжелики, Катрин и Джейн Эйр. До той поры мне приходилось читать то, что привозил из библиотеки отец, строго руководствуясь списком, составленным мамой. Я довольствовалась энциклопедиями, под которые засыпала, биографиями известных людей в датах и цифрах, и поэзией, наводящей меланхолию. Продвинутая Соня прочла мне лекцию о музыкальных направлениях, она часто читала мне лекции обо всём на свете, о том, что было закрыто для меня, по причине изоляции. Я всей душой влюбилась в рок музыку, а в частности, в группу «Ария». Мы могли подолгу лежать на одной кровати, слушая плеер. Один наушник у меня, другой – у Сони. Плёнку зажёвывало, она скручивалась, и мы, вытащив её, расправляли коричневые блестящие ленты. Замирало сердце от голоса Валерия Кипелова, от, мудрых, призывающих к борьбе песен, будоражащей кровь музыки.

– Ты в каком классе учишься?– выдавила я, и тут же отругала себя. Чёрт! Ни о чём другом больше спросить не могла? Курица! Как есть, тупая, бесхребетная, тормознутая курица! Кому будет интересно общаться со мной? Это же Соня! С ней нужно болтать, рассуждать, быть интересным человеком, ну на худой конец той, кого она знала в больнице. Но то ли от радости, то ли от страха, что и она отвернётся от меня, в голове воцарился кавардак. Мысли, словно разноцветные лоскуты ткани, пёстрой бесформенной кучей громоздились в голове, никак не оформляясь во что-то целое. За годы своего затворничества я одичала, разучилась непринуждённо болтать со сверстниками. Мало того, теперь они казались мне старше и умнее, себя же я ощущала маленькой девочкой, беспомощной, а сейчас и покинутой. Тот роковой вечер в Юлькином подъезде перевернул, изуродовал, разодрал в клочья мою жизнь, омерзительной демаркационной чертой грубой и жирной разделил её на до и после. Он изменил меня как-то сразу, без переходов, без подготовки. Вошла в проклятый подъезд одним человеком, а была вынесена – другим. И вот теперь стояла перед рыжей смешливой девчонкой, такой же, как я сама и боялась показаться глупой, неинтересной. Слова приходилось выдавливать, как засохшую зубную пасту из тюбика, от чего становилось мучительно стыдно.

Но Соне, вопреки моим опасениям, вопрос дурацким не показался.

– В двенадцатом, – ответила она беспечно. – Ох, и утомительно сидеть в школе до двадцати лет. Мои ровесники – уже студенты, а я всё за партой сижу. Чёртова растянутая программа! Двенадцатый класс! С ума сойти. Кому из зрячих скажу – удивляются. А ты в девятый пришла, я знаю. Ну, и как тебе у нас?

Соня всегда была многословной. Говорила много, весело, возбуждённо. И я заражалась этой её энергией.

Я поморщилась, но вовремя вспомнила, что Соня не увидит моих гримас.

– Отвратительно. Не думала, что будет так.

– Ага, – хохотнула девчонка. – Ты, наверное, другого ожидала? Бедные слепые детишки, собранные в специальной школе. Добрые, понимающие, мудрые не по годам, ведь их объединяет общий недуг, общая боль. Сидят целыми днями за своими книжками, щупают точки, а в перерывах между чтением и походами в туалет играют на музыкальных инструментах. Ведь все слепые – прирождённые музыканты.

В лицо удушливой волной бросилась краска. Примерно так я всё и представляла.

– Слушай, чего мы тут рядом с воспиталками, как лохушки стоим. Пойдем, покурим что ли.

Соня потянула меня к зарослям какого-то кустарника темнеющего впереди. Её трость бодро постукивала по мокрому асфальту. И я восхитилась тем, насколько легко Сонька двигалась. Скорее всего, курила в этих кустах не раз.

– Таких, как мы с тобой, по правде говоря, здесь не так уж много, – заговорила Соня, глубоко затягиваясь. К запаху палой листвы и мокрой почвы примешался густой, горьковатый дух табака.

– В этой школе собраны все подряд. Сироты, у которых зрение не такое уж и низкое, ну дальнозоркость там, близорукость. С их глазками и в обычной школе учиться можно. Их сюда из детских домов свозят, чтобы меньше ртов кормить. А ещё, в нашей альма-матери томятся хулиганы, стоящие на учёте в детской комнате милиции, и все те, кого в обычные школы не взяли, кто не может справиться с программой, не усваивает её и всё тут. Заботливым родителям в специализированные школы своих детей отдавать стыдно, да и какие дипломы они там получат? А здесь и не стыдно, и программа, как нормальной школе, ну если только слегка растянутая. Выучатся, получат зелёную корочку и пойдут в ПТУ.

Голос Сони звучал холодно, звонко, словно кусочки льда в стакане, что выдавало в ней сильную, уверенную в себе личность. Таких людей я всегда немного побаивалась, они давили на меня своей холодной энергией ледяным спокойствием и непререкаемостью тона, но в то же время и восхищалась ими.

– А Ленуся? – спросила я, понизив голос. Кто знает, может, она где-то тут, по близости на перекур остановилась.

– Ленка Сундукова была исключена из трёх школ подряд за неуспеваемость и хулиганство. Но директриса нашего интерната – подруга её тётки. Вот это чудо к нам в посёлок из областного центра и привезли. Здесь же, Сундукова считается королевой школы, встречается с внуком директрисы. Ох, и стерва же она. Училки и воспитки ни с Лапшовым младшим, ни с Ленкой лишний раз не связываются, боятся, уж очень директриса любит своего внучка, а работы в посёлке нет. Вот учителя за свои места и держаться. Здесь и огород, и столовая, из которой можно продукты вынести. У педогогов тоже дети есть, и они кушать хотят. А на то, что нам вместо мяса дают требуху, кашу варят на воде, а вместо салата кидают кусочек морковки, всем наплевать Не жрать же мы сюда приехали, верно? Ну да хрен с ними со всеми, главное – от Ленки и её Егора подальше держись. Хотя, их компашка считается элитой школы. Ещё бы, Лапшов в местной группировке состоит, Ленка- его тёлка, как он сам её называет, Надька Казакова- дочь какого-то барыги. Я не вижу, но говорят, у неё самые модные шмотки. Так что каждому хочется к их компании примкнуть, музон с ними послушать, выпить или травки курнуть за их счёт, разумеется, видак вместе с ними посмотреть.

– А что бабушка пускает к себе друзей своего внука?

– Нет, конечно! Лапшов приносит и видак и кассеты. Избранные, после отбоя, собираются в комнате отдыха, запираются там и смотрят, и боевики, и ужасы, и порнуху. Какой-то кошмар, скажу я тебе, все нашей элите в рот смотрят, чтобы это право заслужить, подлизываются, боятся. А ведь, по сути кто они? Быдло! И ни какая не элита.

Каждое слово Сони било по голове маленьким, но увесистым молоточком, делая меня ещё ниже, ещё ничтожнее. Как же я мало знала о жизни? Хотя, к чему себя обманывать? Я не знала о ней ничего! И вот теперь, слушая рассказ о месте, куда прибыла учиться, удивлялась и недоумевала, чувствуя себя дикарём, появившимся из далёкой отсталой африканской страны.

– А сама ты их не боишься?

– Вот ещё! Чего мне бояться? – Соня вновь чиркнула зажигалкой, и робкий рыжий огонёк осветил часть её лица. – Учимся мы в разных классах, живу я не в интернате, а у бабушки. Сюда по вечерам прихожу на фоно играть, хочу в Курское музыкальное училище поступить. Так что местные склоки и интриги меня не интересуют. Год пройдёт, и я распрощаюсь со всем этим дерьмом.

Я позавидовала этой независимой, смелой девчонке и тут же обрадовалась. Мы снова вместе, как тогда , в больнице. Сонечка, милая, моё солнце, мой такой краткий, но свежий и живительный глоток свежего воздуха! С каким же нетерпением я ждала твоего письма, как перечитывала заветные строки, касаясь выпуклых точек пальцами. Но теперь ты здесь, под этим сырым чёрным небом, под золотистыми кронами тополей, на расстоянии руки от меня. Только не исчезни, моя дорогая подруга, не окажись сном!

Словно отвечая на мои мысли, Соня заговорила. И с начала, купаясь в эйфории, прибывая мыслями в больничной палате, до меня не дошёл смысл её слов. А когда всё же её слова достигли моего сознания, я ощутила пустоту, такую чёрную, сосущую и болезненную, что невольно схватилась за живот.

– Подругами мы с тобой не станем, ты уж извини, – всё с той же беспечностью произнесла она. – Зачем привязываться к тому, с кем вскоре расстанешься? Да и видится, мы будем редко, сама понимаешь. Но если понадобится помощь, можешь обращаться.

Она ушла, постукивая своей тростью, а я так и осталась стоять вдыхая воздух, продолжавший хранить запах её сигареты. А ведь Соня, с момента нашего с ней знакомства была моей путеводной звездой. Одна лишь мысль о том, что где-то живёт весёлая рыжая девчонка, придавала мне сил, не позволяя скатиться в бездну отчаяния Засыпая, я представляла, как мы вновь встретимся, что скажем друг другу, куда направимся. А теперь у меня никого не осталось, исчезла звезда, свет которой вёл бы меня сквозь мрак. Наверное, одиночество – мой рок, моя судьба. Навсегда одна, всем чужая, никому не нужная, кроме родителей. Когда-то, такое уже происходило со мной. Первая моя подруга так же отвернулась от меня. Мы сидели с ней за одной партой, налегали на учёбу, хотели быть лучшими в классе. «Не пить, не курить и с мальчишкой не дружить» – так звучал наш девиз. Мы верили в то, что нас ждёт большое будущее, великие открытия и свершения. Мы учились, посещали кружки и купались в похвале родителей и учителей, с гордостью нося пионерский галстук. Но после того, что случилось Юлька оказалась одной из первых, кто покинул меня, просто перестала заходить. Больше не было посиделок за чаем с лепёшками и малиновым вареньем, не было шептания в моём углу за цветастой шторкой и прогулок в сквере за домом не было тоже. Другие ребята – одноклассники и дворовые товарищи по играм так же незаметно исчезли из моей жизни. И вокруг меня образовался вакуум. А потом, от меня отказались и школьные учителя.

Как-то вечером, в нашей квартирке появилась завуч Полина Дмитриевна– в общем-то, довольно неплохая тётка, спокойная, справедливая, без стервозных замашек, присущих женщинам, получившим высокую должность.

Полина вошла решительно, не стала садиться и отказалась разделить с нами ужин.

– Вот что, Татьяна, – начала она без обиняков. – Отправляй-ка свою дочь в интернат, мои девчонки ходить к ней отказываются.

– Как отказываются?! – отец вскочил с дивана, отшвырнув газету. – Да вы что, в своей школе, сдурели совсем?! Пять лет, значит, приходили к нам, учили, а тут – отказываются! Разве мы вас обидели чем? Да моя Алёнка- ангел, все задания выполняет, сама этот хренов шрифт Брайля изучила.

– А ты, Николай, не ори, – усмирила его Полина Дмитриевна.

И отец, как двадцать лет тому назад, покорно опустился на своё место.

– Вы знаете, как я к вам отношусь, – продолжала завуч. – Вас обоих выучила, и дочь вашу продолжала бы учить, коли не эта перестройка проклятая.

– Причём тут перестройка, господи! – вскрикнула мама, плюхаясь на диван рядом с отцом.

– А при том, – Полина повысила голос, как обычно она делала это в школе, ругая хулиганов и двоечников. – вот тебе, Николай, чем на ликероводочном платят? Водкой! И что ты делаешь? Едешь в областной центр, приходишь на вокзал, ждёшь поезда и продаёшь. Деньги не великие, но жить можно. А ты, Тань, когда швейную фабрику закрыли, как выкрутилась? Вынесла из цеха машинку и отрезы тканей, а теперь шьёшь на заказ, и тебе то картошки, то муки принесут. А мы- учителя ничего ни продать, ни обменять не можем. Несём разумное, светлое, вечное, потом бежим подъезды мыть да в палатках стоять штанами торговать. Вот, ей богу, нет ни у кого ни времени, ни сил на вашу Алёнку. Отправляйте в интернат, так будет правильнее. Она ведь молодая, ей общаться со сверстниками надо. Что же ей, всю жизнь оставшуюся подле вас сидеть?

В тот момент мне показалось, что на меня обрушился ливень, живой, по-весеннему юный, оздоравливающий и бодрящий. Он расколол ледяные, неповоротливые уродливые глыбы тоски и отчаяния в моей душе, растопил снега смирения. Быть как все, отвечать у доски, смеяться на переменах в кругу одноклассников, делиться секретами с лучшей подружкой, влюбиться в какого-нибудь парня и ждать от него знаков внимания. Просто жить, как живут обычные девчонки моего возраста. Живут и не понимают, насколько они счастливы. А ещё, я надеялась встретить Соню. Найти её и извиниться за то, что перестала отвечать на её письма. Рассказать, что выбора у меня не было, ведь лучше и вовсе не писать, чем зачитывать её письма родителям, а потом и ответы свои тоже зачитывать. Ведь они – родители, так много для меня сделали, и оскорблять их своим недоверием и скрытностью я просто не имею права. Какие у меня могут быть от них секреты? От тех, кто самоотверженно боролся за моё здоровье, кто отдавал ради меня всё, что у них было, кто во имя меня во всём себе отказывал? Мои мама и папа принесли себя в жертву мне, а любая жертва должна быть вознаграждена. И чем она больше, тем щедрее обязана быть награда.

Отделенная от родительского ложа цветастой шторкой, я жадно прислушивалась к шёпоту отца и матери.

– Как же я её отправлю?– едва сдерживая слезы, говорила мама. – Брошу среди чужих людей?

– Ей нужно получать образование, – в очередной раз твердил отец. – Мы не вечные.

– Да о чём ты, Коля? – голос матери срывался и становился сиплым. – Она- мой ребёнок! Только я смогу её защитить, уберечь. А если она простудится? Если порежется, если упадёт. Ты же видишь, какой я ей уход обеспечила, чай в кружку сама наливаю, мою её, на улицу вывожу. Да она со мной, как у Христа за пазухой. А там что? Кто будет так о ней заботиться?

– А помрём мы? Ей ведь дальше жить. А она, Тань, даже яичницу приготовить не в состоянии, носки свои постирать! А ведь ей скоро семнадцать. Кобыла уже!

– А кто сделал меня такой беспомощной? – пронеслось в голове.– Кто с упорством, с особым старанием взращивал во мне страхи, мелкие, бытовые, и от того, противные и постыдные?

Ножом я могла порезаться, иглой- уколоться, утюгом – обжечься. Все мои вялые попытки проявить самостоятельность оканчивались мамиными слезами и затяжной обидой дня на три.

– Ты мой ребёнок, – голос матери щедро пропитанный горечью и скорбью в такие дни звучал глухо, словно она говорила в подушку. – Не могу понять, почему тебе так противна моя забота? Неужели я не достойна твоей любви? Что мне ещё сделать для тебя?

Слово «ещё» звучало ершисто и неприятно кололо куда-то под диафрагму. А мутная густая, будто болотная жижа, скорбь материнского голоса, душила и нагоняла такую тоску, безысходность и отвращение к себе – неблагодарной твари, что хотелось плакать и умолять о прощении. Так я и делала. И меня прощали, предварительно прочитав лекцию о долге родителя и долге ребёнка.

– Она – больной ребёнок! – вскрикнула мать, больше не боясь меня разбудить. И было в этом крике что-то безумное, отчаянное. – Она без меня не сможет.

Лежать и покорно ожидать своей участи с каждой секундой становилось невыносимо. Мать вполне могла убедить отца, она всегда это делала. С начала увещевала, потом кричала, ну а после в бой вступала тяжёлая артиллерия – мамины слёзы, пред которыми отец объявлял о полной капитуляции. Нет, нужно было срочно брать инициативу в свои руки.

– А я хочу в интернат, – заявила я, отодвигая шторку. – Прекратите считать меня своим домашним питомцем! Я – человек, и как любому человеку мне необходимо общение, нормальное образование. Мне хочется жить, а не существовать!

Сказала и тут же похолодела от страха и накатившего чувства вины, сырого, липкого, словно подвальный воздух.

– Коля! – мать перешла на ультразвук, а сосед возмущённо застучал по стене, призывая к порядку. – Ты слышишь, что она говорит? Ей с нами плохо, она не живёт, а существует! Да сколько я слёз пролила, сколько больниц объездила, да мы все деньги на твоё лечение отдаём, чтобы ты в конец не ослепла. И на тебе – благодарность!

Рыдания отчаянные, напоминающие скрежет ржавых пружин заглушило дробь дождя по крыше, и монотонную болтовню соседского телевизора, и шум листвы, потревоженной ветром.

Сердце упало в живот и болезненно там запульсировало. Господи, да что такое на меня нашло? Как я посмела сказать такое родителям – самым близким, самым дорогим людям. Да не нужна мне эта школа, к дьяволу доску, перемены, подруг.

– До чего ты мать довела, тварь неблагодарная! – отец соскочил с дивана, тот жалобно всхлипнул. Отцовская грозная фигура нависла надо мной, и во тьме напомнила могильный крест, кривой, наспех сколоченный, почерневший от сырости и оттого – зловещий.

– Безжалостное чудовище! Да ты без нас сдохнешь! – заскрипел он. И в этом скрипе старого дерева, слышалось всё раздражение, всё отвращение и разочарование, накопленное за эти годы.

Мне стало страшно, и я забилась в угол. Отец приближался, неумолимо, стремительно. Я молчала, ожидая заслуженной кары. Чувство вины перед матерью нестерпимо жгло. Какой же гадкой и жалкой я ощущала себя в тот момент! Мне хотелось кинуться к матери, попросить прощения, почувствовать на своём затылке тепло её руки. Но как обойти отца? Да и как это всегда бывало со мной в страшные моменты моей жизни, тело моё отказалось двигаться. Любил ли меня отец? Дать однозначный ответ на этот вопрос я всегда затруднялась. Наверное, всё же любил когда-то, когда мои глаза были здоровы, когда я не причиняла родителям столько проблем. Может, отцу хотелось мной гордиться, может, он ждал от меня достижений и свершений, но после того, что случилось, поставил на мне жирный крест. Он чувствовал себя разочарованным, обманутым, и оттого, любое моё слово, любое действие вызывало в родителе раздражение.

– Она растёт эгоисткой. – возмущённо произносил он, если я, набравшись смелости, решалась о чём- то попросить. – Никак не хочет понять, что мы едва сводим концы с концами.

Мне тут же становилось неловко, я густо краснела, ведь родители и без того, так много для меня делают.

– Она испорчена, – как-то заявил отец, когда я заказала ему привести из библиотеки какой-нибудь любовный роман, и тут же принялся утишать мать, уверять её в том, что она не в чём не виновата, просто их ребёнок оказался с червоточиной, ведь в семье не без урода.

Я занимала много места, на меня уходило много денег, я громко разговаривала и много ела. Меня было слишком много в его жизни. В их с матерью жизни.

Отец читал долгие и нудные нравоучения, мать защищала и зацеловывала. Отец проявлял недовольство каждым моим шагом, мать – называла больным ребёнком и жалела, стараясь всё сделать за меня. Отец сравнивал с детьми своих коллег и друзей, мать – плакала и говорила, что будет нести свой крест до конца. Они бурно ссорились по поводу моего воспитания, а потом, где-то недели на две в квартире воцарялась тягостная обстановка. Как же это ужасно, как тяжело быть центром чьей-то вселенной! Ты не ощущаешь себя личностью с собственными желаниями, мечтами, тайнами. Ты- причина, ты- повод, ты- объект удушающей родительской любви, на грани безумия.

Все разговоры, все перепалки, все планы моих родителей крутились вокруг меня и моего лечения. Казалось, что кроме моей персоны обсудить им было нечего. Порой, мне думалось, что и живут они рядом друг с другом только ради меня. В их отношениях не было нежности, романтики. Мама и папа, словно бы стыдились проявления чувств друг к другу. Держались холодно, отстранённо, словно коллеги по работе, объединённые лишь общим делом. Свой старенький всхлипывающий диван делили стыдясь присутствия друг друга. Мать перед сном натягивала длинную плотную ночнушку, с завязками у горла. Отец облачался в пижаму. По тому, когда Соня познакомила меня с любовными романами, я была удивлена и напугана. И мысль о том, что делаю нечто нехорошее, слушая о любви Катрин и Арно, преследовала, будоражила и мучила чувством вины перед родителями.

Хлёсткая пощёчина обожгла левую сторону лица. Перед глазами вспыхнули жёлтые звёзды. Мои зубы клацнули, прикусив кончик языка. Во рту разлился солоноватый вкус крови.

– Ты поедешь в свой интернат, раз тебе так хочется, – прошипел отец, и шёпот его был так же чёрен, как и ночная мгла, наполнявшая нашу комнату. – Но не смей ныть и жаловаться.

Ночь. Розоватый свет уличного фонаря растекается по заплаканным оконным стёклам, отражается на полированной дверце большого шкафа, размазывается по белому постельному белью, стоящих в два ряда кроватей. В воздухе стойко застыл запах кишечных газов, несвежего белья и женских дней. Сопение, храп и бессвязное бормотание. Мучительно хочется спать, погрузиться в спасительное небытиё, чёрное, мягкое, словно бархат. Но стоит забыться, как всё тело вздрагивает, будто от толчка, и я вновь выныриваю на поверхность, в отвратительную, ненавистную реальность. А в голове набатом звучат слова Ленуси:

– Спи спокойно, Рейтуза, так уж и быть. Но с завтрашнего дня у тебя начнётся весёленькая жизнь. Правильно говорю, бабцы?

–Позвонить отцу, завтра же! Всё, хватит с меня самостоятельности, наигралась! – твержу себе, немного успокаиваясь, но потом вспоминаю, насколько трудно будет это сделать. Пока я объясню, кто я такая и по какой причине звоню, пока разыщут отца, пока он дойдёт из своего цеха, пройдёт целая вечность. А висеть на телефоне мне никто не позволит. Восьмёрка- удовольствие дорогое.

Подушка кажется твёрдой и неудобной, воздух непригодным для дыхания, а завтрашний день … Ох! Лучше бы он вообще не наступал!