Читать книгу Мировое правительство - Алекс Бэлл - Страница 9

Вашингтон, площадь перед Капитолием,

4 марта 1933 года

– Единственное, чего Америке следует бояться, так это только самого страха.

Звук голоса Франклина Делано Рузвельта, вступавшего в должность 32-го президента Соединенных Штатов, слегка дрожал, искажался в микрофоне и разливался в холодном весеннем воздухе над многотысячной толпой людей, пришедших на инаугурацию. Но в этой звуковой вибрации не слышалось ни тени волнения новичка – скорее, это был рык матерого льва, который и вправду не ведал о том, что такое страх.

– Жадность, упрямство и некомпетентность финансовых воротил ввергли и их самих, и всю страну в состояние жестокого кризиса. Они отобрали у людей дома, работу и даже саму надежду на лучшее будущее. Я вступаю в должность так, как если бы США вели в этот момент решительную, кровопролитную войну. И мы победим в ней: наша судьба – только в наших руках.

Измученные, растоптанные, униженные голодом и беспросветной нищетой депрессии американцы внимали речи Рузвельта у допотопных радиоприемников с замиранием сердца. Казалось, они впервые в жизни слышат голос человека из власти, которому можно верить. Тем более странным казалось то, что этот человек был вовсе не сказочным героем, а физически беспомощным инвалидом, прикованным после перенесенной тяжелой болезни к инвалидному креслу до конца жизни. Речь нового президента длилась всего двадцать минут, но именно ее историки будущего назовут поворотным моментом истории американской нации.

На следующий день, 5 марта, Бернард Барух должен был явиться на аудиенцию к Рузвельту в Белый дом. Стоит отметить, что во всей мировой истории было совсем немного таких влиятельных и талантливых людей, которые умудрялись сохранять должность главного советника и правой руки у нескольких могущественных правителей подряд. Впрочем, неправильно думать, что шесть (!) американских президентов, от Вудро Вилсона до Гарри Трумена, управлявших страной в общей сложности примерно сорок лет, сами выбирали Баруха главным помощником. Скорее, все обстояло как раз наоборот.

В день инаугурации Барух находился еще в Нью-Йорке. Речь Рузвельта банкир слушал дома, в своем особняке на западе Манхэттена, на Лексингтон-авеню, рядом с небольшим парком Мэдисон. До офисов банков Уолл-стрит отсюда было три-четыре мили, обычно он проезжал их за пятнадцать минут, но сегодня часть дорог Манхэттена была перекрыта, и он решил прогуляться пешком, несмотря на сырую, немного промозглую погоду. Разумеется, его сопровождали охранники: во времена депрессии находиться одному на нью-йоркских улицах было небезопасно даже людям среднего достатка. Каждый четвертый американец был безработным, каждый седьмой голодал. Уровень преступности в Америке по сравнению с благополучными двадцатыми вырос в десять раз. Самое безобидное, что могло произойти даже среди бела дня на фешенебельной улице, – кража кошелька или вещей очередной шайкой чумазых мальчишек-беспризорников.

Неторопливо шагая по Парк-авеню в сторону Нижнего Манхэттена, Барух думал о речи Рузвельта и их предстоящей встрече. Метафора нового президента о войне была сильной и, надо признать, точной. После четырех лет разрастающегося кризиса Нью-Йорк действительно был как две капли воды похож на город, подвергнувшийся военному нападению. Многочисленные высотные здания делового центра стояли практически пустыми, без арендаторов, с осыпающейся облицовкой и выбитыми стеклами во многих окнах. Несмотря на все усилия полиции, Манхэттен был наводнен бездомными, спавшими на тротуарах, чаще всего на вентиляционных решетках метро, откуда поднималось хоть какое-то тепло. Ноги бродяги обматывали самодельной «обувью» из обрывков старых газет. На севере Центрального парка – любимого места прогулок многих поколений горожан, в том районе, где еще недавно вечерами в клубах гремел джаз, – теперь был один сплошной «Гувервиль»: палаточный городок, названный «в честь» предыдущего президента, при котором разразился кризис. В нем жили тысячи пытающихся спастись обездоленных людей, приехавших из глубинки. Полиция каждую неделю совершала туда массированные рейды, снося незаконные постройки и арестовывая сотни их обитателей за воровство и отсутствие документов, но людей и убогих хибар становилось все больше. К порту Нью-Йорка, находившемуся по ту сторону пролива, на юге, за Бруклинским мостом, раньше испытывавшему нехватку грузчиков, теперь с ночи выстраивалась километровая очередь из мужчин, мечтавших четырнадцать часов без перерыва таскать неподъемные тюки всего за один доллар в день, которого хватало только на один семейный ужин. Бесплатная раздача кусков черствого хлеба и водянистого, но хотя бы горячего супа проводилась передвижными армейскими кухнями один раз в день. В очереди к самому крупному пункту раздачи на еще недавно сиявшей неоновой рекламой Таймс-сквер люди стояли два-три часа. Но самым ужасным посреди разрухи, пожалуй, было выражение людских глаз. Точнее сказать, отсутствие всякого выражения. Никто не понимал, что происходит, никто не верил в то, что неимоверные трудности когда-нибудь закончатся. Сегодняшний день был из рук вон плох, но завтрашний, казалось, должен был стать истинным кошмаром.

Впрочем, не все ощущали себя плохо. Словно пир во время чумы над Манхэттеном на глазах поднимались по этажу в день несколько новых, самых высотных зданий Америки и всего мира. Восхитительный Крайслер-билдинг с ажурным шпилем в стиле ар-деко, небоскреб трастового банка Манхэттена на Уолл-стрит, превосходное здание Рокфеллеровского центра и, наконец, грандиозный, поражающий самое смелое воображение Эмпайер-стейт-билдинг строились почти одновременно, в самый разгар депрессии. Инвесторами и владельцами этих небоскребов помимо престарелого Джона Рокфеллера, ставшего к концу жизни видным филантропом, были несколько относительно молодых богачей, владевших контрольными пакетами акций ведущих корпораций Америки и предусмотрительно (а точнее, по мудрой и своевременной подсказке сверху) успевших продать эти пакеты акций еще до биржевого обвала. Каждого из этих людей Бернард Барух (совпадение?) хорошо знал лично.

Чуть ниже по Парк-авеню, около Юнион-сквер, находился небольшой продуктовый рынок под открытым небом. На прилавках лежали зелень и чуть подмороженные апельсины, яблоки и сливы, привезенные из Флориды. Около одного из прилавков раздавался громкий крик – хозяин изо всех сил бил палкой и кулаками худенького мальчонку, видимо, работавшего у него, за то, что тот стащил пару незрелых слив. С другой стороны рядов дородная деревенская женщина варила в чане густой, превосходно пахнущий мясной суп. В паре метров перед ней стояла дюжина детей разного возраста, в основном девочки, некоторые из них были даже вполне прилично одеты и аккуратно причесаны. Дети ничего не просили, просто смотрели на суп и внимали его аромат, зная, что торговка только накричит и выгонит их, может быть, даже позовет полицию. Проходя мимо, Барух протянул женщине металлический доллар. Возможно, ему хотелось, чтобы эта небольшая благотворительность принесла ему удачу. Женщина оказалась добродушной: все поняла, искренне просияла и жестом подозвала детей. Через мгновение банкир услышал оглушительные вопли восторга: детвора бросилась разливать суп по небольшим деревянным тарелкам. Еще через квартал, на пересечении с Пятой авеню, Баруха нагнал его лимузин, и вскоре он уже входил в офис банка National City на Уолл-стрит.

В личном кабинете Томаса Ламонта было просторно, но обстановка намеренно лишена роскоши – в разгар депрессии излишества могли бы выглядеть неуместно. В ноябре 1929-го, когда начался биржевой обвал, Ламонт получил личное предписание президента Гувера возглавить борьбу с кризисом, после чего он, по примеру своего учителя Дж. П. Моргана в 1907-м, собрал пул банкиров и создал стабилизационный фонд в четверть миллиарда долларов. К сожалению, в этот раз масштаб финансовых потрясений был таким, что эти деньги оказались каплей в море: через неделю обвал возобновился с новой силой. С того времени киты Уолл-стрит затаились, чтобы не навлечь на себя еще больший гнев народа, и особенно – конгресса Соединенных Штатов.

Когда прибыл Барух, в кабинете Ламонта находились несколько человек, включая Джона Моргана-младшего, с годами ставшего внешней копией отца, хотя и не со столь исключительными способностями. Был здесь и Маринер Экклз – молодой, необычайно энергичный успешный банкир. Вскоре его назначат председателем Федеральной резервной системы. До сих пор эта должность была совершенно формальной: чтобы не привлекать к Системе внимание общественности, возглавлять ее приглашали малоизвестных чиновников, ничего не решавших и мало что знавших. Экклз стал первым ее главой, вхожим в общество ее владельцев.

– Эти люди радуются весне, но даже не представляют, какой настоящий подарок их ждет.

Стоя у окна во фраке и держа в руках непременный высокий черный цилиндр, Барух рассматривал молодежь, гулявшую по Уолл-стрит напротив здания нью-йоркской биржи.

– Время медвежьего рынка окончено, господа. Акции «Дженерал моторз», к примеру, упали в восемьдесят раз. Достаточно, я полагаю, для выгодного вложения? Рузвельт пробуждает нацию, люди вот-вот начнут поднимать голову из летаргического сна. Система – осторожно, с большими ограничениями, разумеется, – в ближайшее время снова должна начать выдавать кредиты.

– Мы не слишком торопимся? – Голос Моргана-младшего, как обычно, звучал резко.

– Да, пока мы еще не готовы. За четыре года банки завладели почти всей промышленностью. Но золото, черт возьми, так и осталось в руках мелких владельцев, кто-то из них даже на грани голодной смерти не стал его продавать. Золотой стандарт никто в мире не отменил, и Системе для нового большого рывка необходимо, по моим расчетам, по меньшей мере, в пять раз больше золота, чем хранится сегодня в сейфах всех резервных банков страны.

– Бернард, золото никто не будет продавать. И население, и европейские банки будут держаться за него до последнего – это единственный актив, которому еще доверяют. И потом, в пять раз? Откуда вообще взять столько золота? У вас есть карта Эльдорадо?

– Завтра я встречаюсь в Вашингтоне с Рузвельтом. Франк будет сильно упираться, но другого выхода у нас нет. И тем более нет у него… Господа, наступил серьезный момент.

Аудиенция была назначена на девять часов утра. Баруха, прибывшего ранним утренним поездом, новоизбранный президент встретил с почестями, но не в Овальном кабинете, а в зале напротив. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что Рузвельт предпочел эту комнату, чтобы разговор с будущим финансовым советником получился более неформальным. Однако истинная причина выглядела гораздо прозаичнее: архитекторы Белого дома, завершившие его в 1800 году, предусмотрели в здании практически все, кроме одного – они даже не предполагали, что когда-нибудь его хозяином станет парализованный инвалид. В Овальном кабинете с роскошными диванами, толстыми коврами, инкрустированным столиком для фруктов и цветов посредине не было места для проезда коляски. Чуть позже мебель переставили, но Рузвельт, словно из принципа, до конца своих дней принимал самых уважаемых гостей в комнате напротив.

Франклин Рузвельт обладал уникальным для большого политика качеством: в любой речи он в первой же фразе переходил к самой сути обсуждаемого вопроса. Кроме того, его собеседники мгновенно забывали, что перед ними – немощный инвалид. Этот человек словно излучал неистощимую энергию и непоколебимую уверенность в себе.

– Господин Барух! Рад вас приветствовать. Прежде всего хочу сообщить вам о важной мере, которую сегодня же после обеда утвердит конгресс. Завтра все банки Америки закрываются!

Насладившись оказанным впечатлением, он продолжил:

– Разумеется, не навсегда – пока только на неделю. Я дал распоряжение министру финансов и казначейству провести тотальную проверку отчетности всех банков страны. Те, что не соответствуют требованиям, уже никогда не откроются снова. Я намерен начать свою работу на посту с беспощадной и беспристрастной ревизии национальной банковской системы. Возможно, я не похож на Геракла, – глаза президента задорно блеснули, – но я очищу эти авгиевы конюшни.

– Уверен, что это мудрое решение, господин президент. Также хочу вас заверить, что крупные, системообразующие банки, несмотря на кризис, имеют достаточное количество денег и соответствуют всем законодательным требованиям. Правда, проверку не смогут пройти тысячи мелких банков по всей стране, но их вклад в национальный капитал крайне незначителен.

– Да, и после того, как останутся только здоровые банки, я введу систему государственных гарантий депозитов населения. Отныне ни один американец не потеряет свои скромные, заработанные тяжелым трудом доллары, даже если банк лопнет.

– Господин президент, крупный капитал, безусловно, поддержит ваши решения. Но для быстрой стабилизации ситуации необходимо принять и еще некоторые меры.

Рузвельт напряженно посмотрел на Баруха. Он знал, какие могущественные силы тот представлял, но не ожидал столь откровенного давления на себя в первое же утро президентства.

– В национальных интересах необходимо срочно изъять все золото американцев в пользу Федерального резерва.

– Что?? А что еще, по вашему мнению, правительству необходимо изъять? Может быть, заодно и их души? Почему бы и нет, не скромничайте! Господин Барух, сожалею, но время аудиенции подходит к концу: я спешу, мне надо еще раз перечитать мою сегодняшнюю трехчасовую речь в конгрессе. Да, я стою за социальные реформы, но на институт частной собственности посягать не намерен. К счастью, я пока нахожусь в здравом и твердом уме. Благодарю вас, вы свободны.

Золото навсегда

Однако следующий месяц, по труднообъяснимому стечению обстоятельств, стал самым тяжелым периодом для Франклина Делано Рузвельта. Один из конгрессменов, лидеров Демократической партии, давний любимец президента, выступивший в тот день на заседании с пламенной речью, клеймившей жадных банкиров и олигархов с Уолл-стрит, вскоре был трагически застрелен прямо в протестантской церкви проигравшим ему ранее на выборах в округе его штата кандидатом в депутаты от республиканцев. Экспертиза признала убийцу невменяемым: вместо электрического стула тот отделался лишь недолгим курсом психиатрического лечения.

В западном крыле Белого дома в один из вечеров внезапно произошло короткое замыкание, в считаные секунды вспыхнул пожар – единственный серьезный инцидент подобного рода за всю историю здания, несколько залов полностью выгорели. К счастью, Рузвельт с семьей и прислугой в этот момент ужинал на террасе в восточном крыле, поэтому, по случайности, никто не пострадал.

Фондовые индексы, взлетевшие в первые дни после вдохновляющей речи президента, затем необъяснимо, без всяких причин и дурных новостей, стали резко обваливаться, достигнув к концу марта почти абсолютного дна.

Тогда же, в конце марта, большая семья Рузвельтов (у нового президента было шестеро детей) собралась в Белом доме, чтобы отпраздновать шестилетие маленькой, чудесной Софи – любимой, смышленой белокурой внучки президента. С утра детям раздали подарки: сладкоежка Софи, конечно, не дождалась остальных, тайком открыла коробочку с шоколадом и конфетами, которую неизвестный художник даже подписал ее именем, изобразив ее в виде тонкого белого ангелочка. Через пару часов, когда семья уже садилась за стол для торжественного обеда, Софи вдруг почувствовала себя плохо, у нее не прекращалась болезненная, обильная рвота. К счастью, служба экстренных ситуаций сработала безупречно: уже через полчаса девочка лежала под капельницей в лучшем вашингтонском госпитале, а еще через два дня ее выписали бодрой и веселой.

Разумеется, все эти события были лишь случайным, крайне неприятным стечением обстоятельств.

Но одно из посланий было вполне определенным, хотя понять его мог лишь человек посвященный. Обычная почта, до того как попасть в руки президенту, проходила тщательный контроль службы безопасности, а затем его пресс-службы. Этот порядок не касался лишь одного специального, конфиденциального канала связи. Им могли пользоваться только главы нескольких государств, важных союзников Штатов, а также еще некоторое количество отправителей, список которых президент утверждал лично сразу после вступления в должность. Посылка, пришедшая по этому каналу, была из Рима – на обратном адресе значилась площадь Пьяцца дель Джезу, – подписанная человеком, имя которого было знакомо Рузвельту очень давно, хотя лично они никогда не встречались. Это был великий магистр итальянской ложи масонов: сам Рузвельт принял посвящение в ложу еще в юности, хотя принадлежал он, в силу происхождения его давних предков, к не самой могущественной голландской ветви. Связи в масонском мире Америки когда-то очень сильно помогли энергичному политику вырасти из мелкого чиновника до губернатора штата Нью-Йорк. Правда, в последнее время Рузвельт не имел с ложей никаких дел и надеялся, что теперь у него достаточно власти, чтобы обходиться без ее указок. Открыть посылку президент попросил свою супругу Элеонор, бывшую его самым доверенным лицом во всех делах. Они ожидали увидеть в ней письмо, но внутри лежали лишь три предмета: однодолларовая купюра с обведенной красным карандашом пирамидой с «всевидящим оком», старинный деревянный циркуль и небольшой железный серп. Слов не требовалось: даже Элеонор поняла суть старинных масонских знаков. Циркуль был символом единого мирового порядка, который олицетворяли масоны, серп – знак нависшей над человеком острой, смертельной угрозы, в данном случае – последнего предупреждения. Всевидящее око означало неотвратимость наказания, долларовая купюра подчеркивала связь с финансовыми интересами всемирной ложи. Более ясным это «письмо» и быть не могло.

– Фрэнк, мы ничего не можем сделать, нас никто не защитит. – Голос Элеонор был тихим, но уверенным. – Сделай то, что они хотят. Наши дети, внуки, семья – мне страшно за всех.

Рузвельт сделал паузу, затем попросил жену включить радиоприемник, чтобы нарушить звенящую тишину. В комнате зазвучал печальный бархатный баритон Бинга Кросби – это был главный американский хит года: «Братишка, выручи монеткой» – исповедь человека, воевавшего за Америку, строившего небоскребы, а теперь без всякой надежды стоящего в очереди за супом и хлебом. «Братишка, выручи золотой монеткой» – именно это Рузвельту предстояло сказать нации, и без того измученной стране, которая так верила в него. Это было, по меньшей мере, недостойно и предельно унизительно. Элеонор нежно положила руку на плечо мужа, и у президента, который чувствовал себя в эту секунду беспомощнее, чем потерявший работу уличный мальчишка, немного отлегло от сердца.

Пятого апреля 1933 года все газеты Америки на передовице напечатали новый президентский указ. Он был подобен разряду грома. Указ предписывал всем гражданам США в срок до первого мая сдать правительству все имеющееся у них золото в виде слитков или монет по курсу двадцать долларов за унцию желтого металла. Курс «обмена» был откровенно грабительским: рыночная цена золота составляла не меньше тридцати пяти долларов за унцию. Все, кто отказывался сдать золото, при его обнаружении наказывались огромным штрафом или десятилетним тюремным заключением. Чтобы проконтролировать исполнение указа, полиция опечатала и досматривала все личные банковские ячейки в стране, в которых люди обычно хранили золото. Никогда в истории Америки право граждан на частную собственность – первооснова ее конституционного устройства – не было попрано столь решительно и безжалостно.

Пресс-конференция президента прошла спустя пару дней, но не в Вашингтоне, а в зале одного из высотных зданий делового центра Нью-Йорка. Казалось, самим местом ее проведения Рузвельт пытался безмолвно указать на тех, кто стоял за этой драконовской мерой. Разумеется, от репортеров не было отбоя: помещение даже не вместило всех желающих.

– Господин президент, означает ли ваш указ переход к социалистической системе? Почему так строги наказания за его неисполнение? Америка больше не свободная страна?

Ответы Рузвельта, обычно четкие и прямые, в этот раз были полны тумана:

– Министерство финансов и экономические эксперты считают, что есть опасность массовой утечки золота за границу. Это не в интересах нации. Правительство бережно сохранит наше золото, и оно станет основой будущего роста.

Вопросы посыпались снова, но в ответ президент лишь с трудом выдавил из себя слова, заставившие лица репортеров вытянуться от изумления:

– Я не читал этого указа. Я подписал его, не открывая текст: оставил все на усмотрение экспертов.

Через год, весной 1934-го, когда отобранное золото американцев до краев наполнило сейфы банков Нью-Йорка, а тысячи граждан, пытавшихся скрыть слитки, были отправлены в тюрьмы строгого режима, Бернард Барух присутствовал на очередной аудиенции у Рузвельта. Их встречи стали частыми: в этот раз они общались не в официальном крыле Белого дома, а там, где семья президента обычно отдыхала, – на террасе, около теннисного корта. От напряжения, которое висело в воздухе во время их первой встречи, теперь уже не было и следа.

– Барух, порой мне кажется, что вам и подобным вам мало управлять одной страной. Странно, что вы до сих пор еще не добрались до Луны, Марса и Юпитера. Впрочем, я бы не поставил на то, что этого когда-нибудь не произойдет.

– Господин президент, я всего лишь служу вам и нашей великой стране.

– Биржевые рынки растут целый год, положение стало гораздо лучше. Ситуация с безработицей, правда, напряженная. Впрочем, я ожидаю, что мое управление общественных работ сможет в ближайшую пару лет занять нужной, а если потребуется, то и ненужной работой миллионы американцев – по крайней мере, чтобы голод прекратился: это вселит в души людей оптимизм, что важнее всего. Барух, а вы что дальше планируете предпринять?

– Скоро на ваш стол ляжет проект закона о передаче всех золотых резервов банков Федеральной резервной системе.

– Интересно. Очередная ваша идея? Перекладываете золото из одного кармана в другой?

– Проект закона написал мистер Экклз, недавно назначенный вами глава ФРС. Золото страны теперь необходимо сосредоточить в одном надежном месте. Пока не решено где. Но это место не будет секретным: наоборот, чтобы вселить уверенность в людей и пресечь слухи, что золото США якобы уплывает непонятно куда, хранилище будет находиться на глазах у всей страны.

– Хорошо, Барух. Обсудим это позже. Знаете, а я попрошу, чтобы нам налили виски. Рабочий день закончился, и, как вы знаете, я отменил этот дурацкий, бесполезный сухой закон несколько месяцев назад. Вы какой бурбон предпочитаете?

– Господин президент, я предпочитаю шотландский виски, односолодовый, или коньяк.

– Что ж, в моем баре найдется и это.

Официант принес янтарный тридцатилетний шотландский виски из региона Спейсайд и разлил его по гравированным стеклянным стаканам. Над Вашингтоном сгущался теплый розоватый весенний вечер. Жена Рузвельта была в отъезде, поэтому к импровизированной вечеринке присоединились две молодые стройные и румяные секретарши, лично отобранные Рузвельтом из сотен кандидаток. Даже будучи парализованным, 32-й президент США оставался активным мужчиной и еще со времен своей бурной юности обаятельным и опытным ловеласом.

Строительство хранилища для золотого запаса Америки длилось два года и было завершено в 1936-м. Для этой цели был выбран кусок земли на севере штата Кентукки, примерно в тысяче километров в глубь страны от Восточного побережья. Хранилище Форт-Нокс стало одним из самых защищенных мест в мире. Здание с гранитными стенами толщиной в несколько метров и железными дверями весом в десятки тонн могло выдержать попадание мощнейшей бомбы. Форт-Нокс до сих пор окружен военной базой, его круглосуточно охраняет целая дивизия.

В конце 1930-х годов европейские государства, обеспокоенные возможным началом новой мировой войны, переправили в Форт-Нокс свои золотые запасы на попечение американского правительства. К началу Второй мировой войны здесь хранилось двадцать тысяч тонн золота – самое большое количество желтого металла, собранное в одном месте за всю мировую историю. Америка гордилась и по сей день гордится великолепным оплотом своего богатства в Форт-Ноксе: само это хранилище всегда символизировало не только прочность национальной экономики, но и главенство США на мировой арене.

Лишь одно маленькое «но» озадачивает некоторых, чуть более понимающих людей. Ни грамма из всего этого золота юридически никогда не принадлежало США. Это золото Системы, законными владельцами которой являются несколько почти не известных людей из разных стран.