Читать книгу Иудейка - Алекс Чин - Страница 3

1.

В августе 1939 года жителей Варшавы занимал лишь один вопрос: будет ли война с Германией?

Обсудить его в доме доктора Гордона собрались близкие друзья. Хозяин сидел с безучастным видом за столом, словно не замечая кипящих вокруг страстей. Напротив, в мягком кожаном кресле, расположился скрипач Амрам Фидлер; учитель Яаков Меламед скромно сидел на диване; рядом с ним примостился Барзилай Шварц; у стены со скучающим видом развалился на стуле торговец Мордехай Сфард. На почтительном расстоянии ото всех, у двери, скромно восседал цирюльник Янай Ман.

Разговор не клеился, присутствующие были подавлены.

– Значит, – неторопливо продолжал Амрам Фидлер, – войны нам не избежать. Как вы считаете, господа?

– Об этом надо поинтересоваться у немцев, а не у нас, – ответил ему Барзилай Шварц. – Что касается меня, то я не собираюсь ждать, когда они придут в Польшу и устроят нам «божешь мой»!

Лицо Амрама передёрнулось.

– Я тебя умоляю, Барзилайчик, – прогнусавил он, – не выпускай из себя таких страшных слов наружу. Мы и так все напуганы тем, что вытворяют фашисты у себя в Германии. А нас, евреев… Нашу нацию немцы… – он замолчал, передёрнув нервно плечами.

Хагай Гордон вздохнул – на лицах друзей он видел напряжение и озабоченность. Один лишь Янай Ман оставался спокойным. Тогда Хагай решил больше не отмалчиваться.

– Немецкие войска группируются у польской границы, – сказал он, и гости притихли, слушая его. – Наша страна на грани вторжения, друзья мои. Надеюсь, что союзники, каковыми являются Англия и Франция, окажут Польше всемерную поддержку. Они не должны допустить столь грозное для всей Европы бедствие.

Как только Гордон замолчал, слово взял Мордехай Сфард.

– Необходимо учесть, братцы, что Польша совершенно не подготовлена к войне, – сказал он. – Армия вооружена намного хуже немецкой, боевой дух солдат сломлен. Наши политики как оголтелые утверждают, что война невозможна и немыслима! А немцам это на руку. Их пропаганда подчёркивает необходимость мира, а сами немцы готовятся к войне.

– В которой мы пострадаем больше всего, – добавил Амрам Фидлер. – Гитлер ненавидит евреев и настраивает немцев ненавидеть нас так же, как и он сам!

– Если нам надеяться не на кого, то, как ни прискорбно, мы должны уехать из страны, – высказался Мордехай Сфард. – Оккупировав Польшу, немцы в первую очередь возьмутся за евреев, а во вторую за самих поляков. И я не понимаю, чего ради нам рисковать?

И тут заговорили все разом. Каждый из присутствующих изо всех сил старался быть услышанным, и потому в кабинете стоял невообразимый шум. Хагая Гордона так и подмывало взять слово и изложить до конца своё понимание ситуации, но… В глубине души он был убеждён, что нависшая над страной опасность настолько серьёзна, что надо не глотки драть, а собирать вещи и уходить из Польши. Правительство пребывало в замешательстве… Германия, по сути, уже занесла солдатский сапог над Польшей. Может быть, союзники и попытаются помешать вторжению, но только дипломатическим путём, а не вооружённым.

Хагай Гордон настолько погрузился в свои мысли, что прослушал, о чём говорили его гости. Он уловил лишь конец фразы одного из них:

– Надо собраться всем евреям и обратиться к правительству Польши с требованием защитить нас! В конце концов, мы граждане этой страны, живём здесь с незапамятных времён и платим налоги!

Хагаю пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы удержать на месте нижнюю челюсть, которая от изумления чуть было не отвисла.

* * *

Барбара, дочь Хагая Гордона, была на редкость красива. Тонкое лицо поражало глубиной и бледностью; вздёрнутый носик, длинные чёрные ресницы, полные, словно рубины, губы и прямой росчерк бровей. Гладкую поверхность кожи можно было сравнить с белизной слоновой кости, но больше удивляли глаза Барбары: карие с едва уловимым зеленоватым оттенком, они придавали её взору загадочность.

Девушку нельзя было назвать высокой. Узкая осиная талия, приподнятая маленькая грудь, стройные красивые ноги… Стоило Барбаре заговорить, сразу же загорались её глаза и лицо оживало. Особенно красоту девушки подчёркивали пышные чёрные волосы, пряди которых выбивались из-под белоснежного кружевного чепчика и спадали на плечи.

«Какая ты у нас красавица! – часто говорила мама. – Если я не могу налюбоваться тобой, что говорить о других людях?!»

«Ну что ты, мама, – смущалась и краснела Барбара. – А я вот не вижу в себе ничего особенного. Конечно, я не дурна собой, но и не красивее своих подруг или других девушек, живущих в нашем городе…»

Тем не менее она лукавила и ловила полные восхищения взгляды мужчин всех возрастов, когда прогуливалась по улицам города, но никому не давала поводов для заигрываний и знакомств. Строгое воспитание в еврейской семье не позволяло выходить за рамки приличия.

В то время, когда Хагай Гордон принимал в кабинете гостей, Барбара сидела в мягком кресле в гостиной, держа в руках книгу и делая вид, что увлечена чтением. В этот момент лицо красавицы имело выражение грустное и кроткое. Тем не менее в нём отражалось нечто неуловимое, свойственное горячим натурам.

Барбара не прочла ни строчки, наблюдая за происходящим. Сначала её взгляд задержался на отце, молча слушавшем высказывания гостей. Темноволосый, одетый в чёрный строгий костюм, он выглядел значительнее, чем остальные. Хотя его лицо с резко обозначенными чертами и не было покрыто морщинами, в волосах блестела седина, особенно на висках. Хагай был худощав и гибок и больше напоминал двадцатилетнего юношу, чем сорокалетнего мужчину.

Своеобразно выглядел торговец Мордехай Сфард: среднего роста, полный, с гадкой улыбочкой на губах. Барбара знала, что он только кажется тихим, безобидным и скромным человеком без претензий. На самом деле это была противоречивая фигура. Людей Мордехай разделял по своим критериям. Будь ты хоть трижды гений, но если не занимаешь приличной должности, ты нет никто. Мордехай не верил ни в бога, ни в чёрта, ни в добро, ни в зло и поклонялся только власти и могуществу денег. Сейчас он вёл себя так, будто уважает всех присутствующих и называет их друзьями. А на самом деле, как была твёрдо уверена Барбара, он про себя презирает их.

Второй человек, на которого перевела взгляд девушка, был хорошо знаком ей по рассказам отца, – скрипач Варшавской филармонии Амрам Фидлер. «Мерзкий тип! – неприязненно подумала Барбара. – Весь скользкий, напыщенный, а лицо как у мертвеца – бледное, с нездоровым сероватым оттенком». Её отец говорил о нём нелицеприятные вещи: «Интригами Амрам заниматься не станет. Это опасно да, кроме того, требует сноровки. Он не любит кипения, бурления, не строит из себя незаурядную личность. Его девиз – живи тихо и скромно, проживёшь долго. Им он и руководствуется в своей жизни».

О конторщике Барзилае Шварце, полном лысом мужчине, отец тоже отзывался не очень лестно. «Он слишком дорожит местом, чтобы соваться с жалобами или предложениями, – говорил Хагай Гордон. – Хорошее предложение поддержать может только в том случае, если оно исходит от руководства. Он верит только в то чудо, которое подготовлено начальством. Других чудес для него не существует. Да и не нужны они. Зачем? Лишнее беспокойство, и не больше…»

– Почему ты дружишь с такими людьми, папа? – спрашивала Барбара.

– Ничего не поделаешь, мы с ними одной крови, – улыбаясь, отвечал отец. – Мы, евреи, не имеем исторической родины, разбросаны по свету маленькими группами и, чтобы не исчезнуть или не раствориться в массе других наций, должны поддерживать друг с другом близкие отношения!

– Барбара…

Девушка вздрогнула, захлопнула книгу и обернулась. Она совсем забыла про мать, которая дремала, лёжа на тахте.

– Гости отца ещё в кабинете?

Барбара, словно очнувшись, бросила задумчивый, затуманенный волнением взгляд в сторону двери и прошептала:

– Да, гости ещё у нас, мама.

– А о чём они говорят?

– Кажется, о войне.

– Да, сейчас только об этом все и говорят, – вздохнула Эвелина, глядя на дочь. – Война – это ужас и страдания… В любой войне больше всего достаётся еврейскому народу.

Мать провела по лицу ладонями, и её лицо исказила жестокая мука. Барбара полными слёз глазами смотрела на неё. Поняла ли она страшный смысл произнесённых слов или только догадывалась о нём, не смея себе в этом признаться, но на душе у неё стало тяжело и тревожно. Эвелина, увидев состояние дочери, тут же преобразилась. Словно по волшебству её лоб разгладился, в глазах появилась ласка, а на губах заиграла печальная улыбка.

– Ну что ты, красавица моя, – ласково проворковала она, беря Барбару за руку. – Не принимай близко к сердцу. Может быть, всё обойдётся, образумится. Война несёт всем горе и смерть, а у немцев тоже есть семьи.

– Тогда как объяснить мировую войну, мама? – утирая с глаз слёзы, сказала Барбара. – Её тоже развязали немцы, и… Очень много людей погибло.

Эвелина Гордон промолчала. Ей нечего было сказать дочери и тем более опровергнуть правоту её слов. И вдруг…

Гости в кабинете отца стали прощаться с хозяином и друг за другом потянулись к выходу. Эвелина встрепенулась и поспешила проводить их. Хагай Гордон вышел мрачнее тучи, и Барбара, никогда не видевшая отца в таком состоянии, растерялась, не зная, как поступить – промолчать или заговорить с ним…

2.

После предъявления фашистской Германией требования о передаче ей Гданьска и предоставлении экстерриториальной автострады и железной дороги в «польском коридоре» политические и военные руководители этой страны приступили к непосредственному стратегическому планированию войны. Учитывая экономическую и военную слабость своей страны, они строили стратегические планы в расчёте на успешное ведение войны в каолиции с сильными союзниками – Англией и Францией. В мае 1939 года Польша и Франция договорились, что в случае немецко-фашистской агрессии против Польши, на пятнадцатый день после объявления всеобщей мобилизации Францией, она начнёт наступление против Германии «своими главными силами». Французская авиация обязывалась выделить для бомбардировки объектов Германии 60 самолётов с радиусом действия 1500 км и бомбовой нагрузкой 1500 кг на каждый самолёт. Английское правительство также взяло на себя обязательство в первые же дни войны начать бомбардировку территории Германии и боевые действия на акватории.

Мобилизационное развёртывание польских вооружённых сил проводилось по плану «В». План был разработан в двух вариантах: на случай ведения войны с Германией или же с Советским Союзом, принятом в апреле 1938 года. Он предусматривал в основном скрытую мобилизацию в мирное время.

Стратегическое развёртывание польских вооружённых сил велось крайне медленно. Всеобщая мобилизация была объявлена и начата 31 августа 1939 года, то есть за восемь суток до возникновения боевых действий.

Историческая справка

* * *

31 августа в полдень Хагай Гордон вернулся домой сам не свой. Увидев его, родные встревожились.

– Прошу за стол, – сказала Эвелина, не отрывая от раздевавшегося в прихожей мужа настороженного взгляда.

– Я не хочу обедать, – сказал Хагай, даже не взглянув на неё. – Ешьте сами, а меня оставьте в покое.

Мать и дочь переглянулись, удивленные его грубостью.

– Да что с тобой? – поинтересовалась Эвелина, повышая голос. – Какая собака тебя укусила по дороге домой?

– Уж лучше бы меня покусала целая свора, – грустно ухмыльнулся Хагай. – Пусть они порвали бы меня своими клыками, чем… Одним словом… Одним словом, объявили мобилизацию и меня призывают в армию.

– Как призывают? В какую армию? – обомлела Эвелина и заломила в отчаянии руки.

– Понятия не имею, – пожал плечами Хагай. – Я как раз вышел из операционной, а меня в кабинете поджидают двое. Один из них вручил мне повестку и заставил расписаться в получении. Потом они ушли, вот и всё, пожалуй…

Он развернулся и заперся в своем кабинете. Потрясённые и растерянные, мать и дочь прошли в гостиную.

– Доченька, ты хоть что-то поняла из того, что сказал отец? – спросила Эвелина дрожащим от слёз голосом.

– В армию его забирают, – ответила Барбара. – Значит война всё-таки будет.

– Но он же врач? – ужаснулась Эвелина. – К тому же еврей! К нам же здесь как к второсортным относятся и ограничивают во всём.

Женщина замолчала, не находя слов.

– Я не знаю, как всё это объяснить, – после короткой паузы заговорила задумчиво Барбара, – хотя мы живём в Польше и считаемся её гражданами. Пусть к нам, евреям, относятся как к второсортным, но на войне сгодятся все.

Эвелина посмотрела на семнадцатилетнюю дочь удивлённым взглядом, поражаясь ее рассудительности.

– Ты поражаешь меня, – произнесла она шёпотом. – Откуда в твоей головке такие не по возрасту взрослые мысли?

– Сама не знаю, мама, – смущённо пожала плечами девушка. – Наверное, много читаю и думаю, что происходит в стране.

– Ты что, пристрастилась читать папины газеты?! – ужаснулась мать. – Выбрось всё это из головы, я требую! Тебе об учёбе надо думать. Всё, что пишут в газетах, – чушь и враньё!

– Газеты продают по всему городу и их раскупают сразу, – опуская глаза, сказала Барбара. – Люди хотят знать, что происходит, и… И я тоже хочу знать об этом.

– Но для чего тебе это, доченька? – всплеснула руками мать. – Ты же молоденькая, и…

Она не смогла сказать слово «глупенькая» – язык не повернулся выговорить его.

* * *

Хагай заперся в кабинете, а Барбара и Эвелина остаток дня провели в унынии и слезах. Пришедшие к ним вечером военные не церемонились.

– Вы мобилизованы в войско военврачом, – делая карандашом отметку в списке, известил один из них. – А сейчас собирайтесь и следуйте за нами.

Обувшись и сняв с вешалки лёгкий плащ, Хагай обнял плачущих жену и дочь. Эвелина, зажимая ладонью рот, чтобы сдержать рыдания, поспешила за ним. А Барбара замерла как статуя и, не мигая, смотрела им вслед. Всю ночь она ни к чему не прикоснулась, не плакала, не ложилась в постель.

Эвелина вернулась домой утром и вся в слезах обняла дочь:

– Как же мы будем теперь без отца, Барбара? Увидим ли мы его ещё?

– Мы будем ждать его, мама, – всхлипнула Барбара, прижимаясь к вздрагивающей от рыданий матери. – Не все гибнут на войне, может быть, и папе повезёт.

– Будьте вы прокляты, германцы ненавистные! – закричала вдруг в отчаянии Эвелина, оттолкнув дочь. – Чтоб вы все нашли смерть на нашей земле! Чтоб вы все тут сгинули! Чтоб вы…

Громкие рыдания, вырвавшиеся из груди, помешали ей закончить фразу. Эвелина была не в себе. Несчастная женщина визгливо выкрикивала проклятия на головы фашистов, ибо только они были виноваты в том, что ввергли их благополучную семью в горе и отчаяние. Из-за них любимого Хагая забрали в армию, а что он умеет, кроме как людей лечить? Он мирный человек, тихий, простой! Он никогда не держал в руках оружия!

Барбара тихо плакала, сидя в кресле и поджав под себя ноги. Она жалела убитую горем мать, тосковала об ушедшем в неизвестность отце, и… ненавидела себя. «Я, наверное, плохая, неблагодарная дочь, – глотая слёзы, думала девушка. – Я даже не знаю, любила ли я папу по-настоящему? Он всё время проводил в больнице, а в редких случаях, когда бывал дома, не замечал меня. Тогда он изредка целовал меня мимоходом в щёчку, и в нём при этом было что-то такое, что коробило меня. О Матка Боска (Матерь Божья. – польск.), о чём это я? Разве можно сейчас так думать об отце? Может быть, я больше никогда его не увижу?..»

Вечером они кое-как поужинали. Чай был заварен наспех, и обошлись без булочек и конфет. Мать и дочь даже не разговаривали друг с другом, не было желания.

Барбара дала себе зарок тщательно следить за тем, чтобы не тревожить маму разговорами об отце. Она страдала от его отсутствия, но стойко переносила это испытание. Лицо Эвелины горело, а глаза не высыхали от слёз, и у Барбары разрывалось сердце, когда она украдкой смотрела на неё.

Они вздрогнули, когда раздался настойчивый стук в дверь.

– Мама, не открывай! – воскликнула обеспокоенная Барбара. – Мы не знаем, кто это может быть и с чем он пришёл.

– Нет, надо открыть, – решительно возразила Эвелина. – Вдруг кто-то из наших? Война ещё не началась, и… Нам пока ещё некого опасаться.

Словно в подтверждение её слов стук повторился. Он был настолько силён, что задрожала дверь.

– Тётя Эвелина, Барбара, откройте? – послышался голос с улицы. – Это я, Давид Сфард, впустите меня!

– Давид? – Эвелина поспешила впустить нежданного гостя.

– Боже мой, Давидик? – всплеснула руками Эвелина. – Да что ж с тобой? Почему ты не дома в столь поздний час? Куда смотрят твои родители?

– Мои родители? Да это они отправили меня к вам, – всхлипнул, расслабившись, юноша. – Меня хотели забрать в армию, а я… А я сбежал, и со мной ещё пятеро. Я хотел вернуться домой, а военные уже там. Они обшарили весь дом, а потом ещё долго допрашивали моих родителей.

– Ну, хорошо, оставайся у нас, – вздохнула Эвелина. – Спать ляжешь здесь на диване.

– А утром? Утром вы не выставите меня за дверь? – всхлипнул Давид. – Мне некуда идти… Я боюсь выходить на улицу!

Барбара не спала всю ночь: в соседней комнате плакала мать, а в холле стонал молодой Сфард.

3.

Вторжение Германии в Польшу послужило началом самой кровопролитной войны двадцатого века – Второй мировой. Стратегическое развёртывание германских вооружённых сил против Польши было подготовлено и осуществлено на основе директивы Верховного командования германских вооружённых сил «О единой подготовке вооружённых сил к войне». Этой же директивой устанавливался срок начала военных действий – 1 сентября 1939 года.

Несмотря на заверения дружбы со стороны Германии, в январе 1939 года маршал Рыдз-Смиглы распорядился начать разработку плана оборонительных мероприятий для отражения угрозы нападения со стороны Рейха, которая к тому времени стала реальностью. С самого начала стало ясно, что по численности немецкая армия более чем в два раза превосходит польскую.

Утром 1 сентября 1939 года немецкие войска перешли польскую границу. Армия вступила в тяжёлые оборонительные бои, ожидая помощи Англии и Франции, которая так и не последовала. Вермахту не удалось разгромить польскую армию в приграничных боях, и главнокомандующий польскими вооружёнными силами Рыдз-Смиглы приказал армиям «Лодзь», «Познань», «Поморье» и «Модлен» отойти ближе к столице. Польское правительство спешно покинуло столицу и переехало в местечко Куты близ румынской столицы.

Несмотря на отчаянное сопротивление польских армий, вермахту понадобилось менее двух недель, чтобы захватить большую часть Западной Польши. 12 сентября танковые соединения Гудериана прорвали оборону у Минтьск-Мазовецки, и через два дня Варшава была полностью окружена.

Вся польская кампания продолжалась 36 дней, 694 тысячи польских солдат и офицеров попали в плен к немцам, 217 тысяч – к русским. Около 100 тысяч спаслись бегством через границы Литвы, Венгрии, Румынии. Точное количество погибших солдат и офицеров польской армии установить практически невозможно.

Историческая справка

* * *

О том, что началась война, Барбара и Эвелина узнали утром первого сентября. Эта страшная весть буквально влетела в открытую форточку окна. Жители близлежащих домов высыпали на улицу и громко обсуждали её.

Мать и дочь отнеслись к ужасной новости по-своему. Эвелина тяжело опустилась на диван в холле. Взгляд её затуманился слезами. Барбара видела, что из груди матери рвутся наружу рыдания, и она изо всех сил старается сдержать их, чтобы не потревожить дочь и Давида, который с угрюмым видом сидел в кресле и весь дрожал. Он смотрел в одну точку, ничего не видя и ни о чём не думая.

На улице кто-то закричал пронзительно и надрывно. Барбара вздрогнула, словно очнувшись после долгого обморока. Она хотела подойти к окну, но передумала. Ей не хотелось видеть убитых горем людей, ещё больше усугубляя своё нервное потрясение. Девушка чувствовала себя опустошённой, разбитой, обессиленной. У неё словно все выгорело внутри.

Целую неделю они жили как в вакууме: никуда не выходили, ни с кем не встречались, да и их никто не навещал. Мать часами сидела у окна, смотрела куда-то невидящим взором и молчала. Ну а Барбара… Чтобы отвлечься от страшной действительности, она читала. Как никогда она нуждалась в помощи книг, надеясь, что они помогут ей взбодриться и восстановить душевное равновесие.

Барбара любила читать. Открывая книгу, она тут же погружалась в мир любовных интриг, невероятных приключений и всегда радовалась за героев, с триумфом выходящих из любых сложных ситуаций. И тогда она представляла себя на их месте и воображение уносило её в другой мир, где война казались игрой, в конце которой добро обязательно победит зло и главные герои, красивый мужественный парень и прекрасная хрупкая девушка, обязательно поженятся.

Приучая дочь к книгам, Хагай заставлял её читать о древнейшей истории Израиля, о еврейском народе, божествах, о героях и судьбах. Особенно отец любил рассказывать о пророках и царях евреев – от Авраама и Моисея к Соломону, как мог толковал Библию и Талмуд. С горечью он размышлял о непрочности древнееврейского государства и вещал о женщинах и мужчинах в истории еврейского народа. Так же он был хорошо информирован о классовых и социальных различиях в еврейском обществе и делился своими впечатлениями с дочерью. А когда бывал в хорошем расположении духа, вдохновенно рассказывал Барбаре о пророках бедняков – первых революционерах, о «еврейских демократах» – фарисеях и саддукеях, высказывал своё отношение к Ироду, Флавию, с грустью касался темы отношения к евреям других народов. Но особенным коньком его «лекций» была роль евреев в истории человечества и тайные и явные проблемы евреев мира!

Барбара слушала отца с неохотой, но выводы из услышанного для себя делала. Щедро одарённая природой не только красотой, но и гибким умом и хорошей памятью, она легко усваивала поучительные беседы отца. Барбаре было тринадцать, когда она увлеклась книгами. С ними пришла и первая любовь.

Это был её одноклассник, поляк Станислав Венгровский, высокий красивый парень с волевым лицом и голубыми глазами. Как-то во время перемены юноша отозвал Барбару в сторону.

– Я давно наблюдаю за тобой. С каждым годом ты становишься всё красивее, – и добавил: – Жаль, что ты жидовка. Родители из меня отбивную сделают, если я начну встречаться с тобой.

Слово «жидовка», небрежно брошенное Станиславом, покоробило слух Барбары, но она не подала вида, что задета. Тем не менее однажды он пригласил её прогуляться. Всю дорогу юноша угощал Барбару леденцами и плоско шутил. Они остановились у небольшого здания. На улице было темно, но фонарей ещё не зажигали.

– Это лавка моих родителей, – сказал Станислав. – Она уже закрыта, но у меня есть ключи. Хочешь, зайдём? Я напою тебя чаем и угощу пирожными.

Барбара промолчала, и юноша быстро открыл дверь и пригласил её войти. Станислав был взволнован до крайности. Наконец, решившись, он подошёл к столику:

– Позволь тебя поцеловать?

– Нет, не могу, – ответила Барбара.

– А что ты сделаешь, если я поцелую тебя насильно? – поинтересовался, краснея, юноша.

– Тогда я укушу тебя, – пообещала Барбара с насмешкой.

Он нервно хмыкнул и потянул к ней руки. Девушка отпрянула и сразу же её пробрала дрожь. Станислав с протянутыми руками стал медленно обходить стол. Барбара не выдержала и рассмеялась.

– Чего скалишься, жидовка чёртова? – опешил юноша. – Не хочешь по-хорошему, тогда…

– У тебя ничего не получится, ты слабак! – покачала головой Барбара. – У тебя это на лице написано.

Желая показать, что она его ни капельки не боится, девушка выхватила из вазы последнее пирожное и отправила его в рот. Обидные слова разозлили и подстегнули Станислава. При тусклом свете лампочки он надвигался на свою жертву, как стена, и глаза его горели.

Когда он обхватил ее обеими руками и потянулся к губам, Барбара презрительно захохотала. Юноша отпустил её, ссутулился и с понуро опустившейся головой отошёл в сторону. С этого момента все чувства, которые испытывала к нему Барбара, растаяли.

– Всё, я пошла, – сказала она, с насмешкой глядя на горе-насильника. – Ты не создан для решительных действий, пан Венгровский. – Ты, как и твой отец, всего лишь торгаши, а не…

– Дочка, в лавку сходить надо, – отвлёк от воспоминаний голос матери. – В доме закончились все продукты.

– Хорошо, мама, – сказала Барбара. – Только скажи, что купить, и я мигом.

– Я даже и сама не знаю что, – вздохнула Эвелина, доставая деньги. – Бери всё, на что глаз ляжет. Война началась, и… Люди, сейчас, наверное, всё с полок сметают.

* * *

В лавке творился самый настоящий ажиотаж. Люди в панике раскупали всё, что видели на прилавке и витринах. Особым спросом пользовались спички и соль. Барбаре с трудом удалось приобрести немного гречневой крупы, кукурузной муки и перловки.

Когда штурмующая лавку толпа выдавила её на улицу, девушка облегчённо вздохнула и поспешила домой. «Что же будет завтра? – думала она, глядя под ноги. – Те, кто успел купить продукты, ещё продержатся некоторое время. А как быть тем, кому не удалось запастись продуктами? Как они будут выживать? Сможет ли правительство обеспечить едой большой город, столицу страны? А может быть, теперь всё внимание переключится на войну, а мирных жителей оставят без помощи и поддержки?»

Предаваясь безрадостным мыслям, Барбара свернула за угол, и… Дорогу ей преградили три здоровенных парня, которые смотрели на неё с нахальными ухмылками. Одного из них она узнала сразу – негодяй, проживающий на соседней улице. Звали его Петро Василенко, но он любил, чтобы его называли Мазепой. Петро был выходцем из Львова и всегда подчёркивал, что он не поляк, а украинец.

– Ого-го, молодая жидовка с покупками! – воскликнул, явно рисуясь, Мазепа. – И это в то время, когда полякам и украинцам жрать нечего.

Понимая, что бандиты просто так не отстанут, Барбара попятилась.

– Дайте мне пройти! – сказала она. – Я никому не сделала ничего плохого. Я…

– Нет, вы только посмотрите, люди добрые? – загоготал Мазепа, выплюнув папиросу. – Эта жидовская сучка ещё что-то лопочет. А ведь было время, когда я предлагал ей своё пламенное сердце, защиту и покровительство! А она? Эта дешёвка унизила меня, паны! Она с гордостью отвергла моё предложение! А вот теперь ты в моих руках, сучка еврейская, и я волен сделать с тобой всё, что захочу!

Осознав, что бандиты собираются не просто ограбить, но и надругаться над ней, Барбара запаниковала. Она захотела крикнуть и позвать на помощь, но слова застряли в горле, когда она увидела в их руках ножи.

– Пикнешь – горло перережу, курица дохлая, – предупредил Мазепа и тут же обратился к приятелям: – А вы чего стоите, обормоты? Хватайте её!

– Нет-нет, не надо, – прошептала Барбара, пятясь. – Вы же люди, а не звери? Вы же…

– Да, мы не звери, – ухмыльнулся Мазепа. – Мы те, кто очень не любит евреев! Вы накипь и плесень! С вами мирятся, но терпеть не могут! Сейчас на улице только ты и мы, так что… Да если бы здесь, рядом, присутствовала толпа народа, никто не поспешил бы на помощь! А вот мы…

Отступив на несколько шагов, Барбара оказалась на перекрёстке. Мазепа и его дружки неумолимо надвигались на неё. И вдруг… Сзади появился молодой человек в военной форме, с нашивками поручика и с тростью в правой руке. Трудно вообразить более злобное выражение ненависти, которое отразилось на лице Мазепы: жилы напряглись и выступили тяжёлыми бугорками на его лбу, глаза выкатились из орбит, он в ярости заскрежетал зубами. Вытянув вперёд руку с финкой, он стал вращать ею, зловеще ухмыляясь.

– Чего тебе надо, офицеришка хроменький? – задиристо выкрикнул Мазепа. – Иди куда шёл, пока я не покалечил твою вторую ножку, «пан поручик»!

Отпрянув в сторону, Барбара закрыла лицо руками, потрясённая этой сценой. Однако офицер не испугался угроз бандита, подошёл к ней и прикрыл своей спиной.

– О-о-о, не рискуйте собой из-за меня, – прошептала ему в затылок Барбара. – Эти подонки убьют вас, а вы… Вы потом пожалеете, что связались с ними. Я же… Я же не полька, а еврейка.

– В первую очередь ты слабая беззащитная девушка, остро нуждающаяся в моей защите, – ответил ей отважный офицер, не оборачиваясь. – Ничего не бойся, эти парни не совсем плохие и пока ещё сами не знают об этом. А я собираюсь им это напомнить!

– Прочь с дороги, инвалид! – взревел Мазепа, размахивая финкой. – Это моя жидовка, и только я решаю, как с ней поступить!

Барбара слегка вскрикнула и попятилась, и это подтолкнуло её защитника к решительным действиям. Мазепа после секундного изумления стремительно взмахнул рукой, и лезвие финки рассекло воздух перед лицом поручика. Но тот оказался проворнее бандита. В тот момент, когда Мазепа, не раздумывая о последствиях, снова ринулся в атаку, офицер с силой хватил его по виску тростью. Бандит взвыл, но устоял на ногах. Тогда офицер снова обрушил трость на его голову. С глухим стоном Мазепа растянулся на мостовой, а его дружки тут же развернулись и бросились бежать со всех ног.

Поручик остался наедине с Барбарой. Подав ей руку, он сказал:

– Вы не будете против, милая девушка, если я провожу вас?

Барбара робко и вместе с тем взволнованно ответила:

– Нет, я не буду против. Но ведь я…

– Еврейка, я уже слышал, – улыбнулся ей офицер. – А ещё ты милая, красивая девушка, и… Для меня все люди равны!

4.

Польская кампания вермахта (1939 г.), так же известная как вторжение в Польшу и операция «Вайс» – военная операция вооружённых сил Германии и Словакии, в результате которой территория Польши была полностью оккупирована и её части аннексированы соседними государствами.

В ходе непродолжительной кампании германские войска нанесли поражение вооружённым силам Польши. 17 сентября на территорию Польши вошли войска СССР, стремясь вернуть в свой состав восточные области Польши и предотвратить дальнейшее продвижение немцев на восток. Территория Польши была поделена между Германией и Советским Союзом (в соответствии с секретными протоколами к советско-германским договорам о ненападении и о дружбе и границе), а также Литвой и Словакией.

Варшава для Третьего рейха являлась важным политическим, социальным и экономическим центром Польши, крупным транспортным узлом. При захвате мостов через Вислу в столице ухудшилось снабжение польской армии, подрывалась эвакуация мирного населения из западных районов страны.

Бои за Варшаву начались 8 сентября. Войска 4-й танковой дивизии 10-й немецкой армии ворвались в южную часть города. Однако силами польских отрядов атаки были отражены. Попытки штурма производились 9 и 10 сентября. Оценив силу обороны города, 12 сентября немецкое командование отказалось брать Варшаву с ходу и заменило 4-ю танковую дивизию 31-й немецкой армии. 14 сентября кольцо окружения замкнулось вокруг Варшавы. 15 сентября немцы предложили полякам в двенадцатичасовой срок сдать город. 16 сентября был послан немецкий парламентёр, но он не был принят.

19 сентября командующий 8-й немецкой армии отдал приказ о генеральном штурме. 22 сентября начался штурм при поддержке с воздуха. 25 сентября в налёте участвовало 1150 самолётов люфтваффе. Было сброшено 5818 тонн бомб.

Очаги сопротивления поляков подавлялись одно за другим. 27 сентября пала Варшава…

Историческая справка

* * *

Для немецких бомб и снарядов не существовало никаких преград. Они падали всюду, взрывали землю, рушили дома, убивали людей.

Авиация люфтваффе появлялась неожиданно – густым гудящим роем. Сбросив на город тонны смертоносного груза, бомбардировщики улетали. Затем на Варшаву обрушивались снаряды из немецких орудий. Потом, после часового перерыва, снова возвращались самолеты.

Бомбардировка и артобстрел польской столицы не подчинялись никакому расписанию и держали население в непрерывном страхе, выматывающем силы. Эвелина с дочерью боялись даже в подвале лавки торговца Мордехая Сфарда, куда они были вынуждены спрятаться, откликнувшись на его «гостеприимное предложение».

Просторный, выложенный из крупного камня подвал, на удивление, был сухой. Ни влаги, ни плесени на стенах.

– Спасибо вам за сына, выручили, – то и дело приговаривал Мордехай, вздрагивая и жмурясь от взрывов, от которых сотрясались стены убежища. – Мы, евреи, должны держаться друг за друга. Только мы можем помочь сами себе, и никто другой не протянет нам руки.

Его супруга Хая разложила на ящике продукты и предложила перекусить.

– Это гуляш из тушёнки с картошкой, – сказала она. – Кушайте, не стесняйтесь. Здесь еды много, надолго хватит, если… Если бомба не угодит.

– Не угодит! – перебил её муж и обратился к Гордонам: – А вы кушайте и не слушайте её. Моя Хая тени своей боится, не говоря уж…

Он подавленно замолчал и с угрюмым видом принялся за еду. Барбара и Эвелина последовали его примеру. И вдруг…

Снаружи, как всем показалось, прямо над их головами, что-то загрохотало. Земля и стены подвала содрогнулись от глухого тяжёлого удара. С потолка посыпалась земля, и Хая прикрыла расставленную на ящике еду клеёнкой. Подвал тряхнуло. Все, кто находился внутри, втянули головы в плечи и сидели не двигаясь. Подвал тряхнуло ещё раз.

– Совсем рядом взорвалась бомба, – прошептал Мордехай. – Если бы она угодила в мою лавку, то… – он не договорил и зашептал молитву.

Эвелина Гордон, едва живая от страха, прилегла в углу на топчан. Она завязала голову платком и тихо стонала, а может быть, и плакала, вжимаясь в стену. Барбара села на скамеечку рядом с матерью и, чтобы отвлечься, попыталась восстановить в памяти образ поручика, который спас её от бандитов и проводил домой.

Он выглядел слишком молодым для военного, успевшего дослужиться до офицерского звания. Высокий рост; элегантный, изящного кроя мундир сидел на нём как влитой, – он выглядел сошедшим с портрета знатным дворянином, гордостью вооружённых сил Польши. А вот лицо… На нём словно застыли небесно-голубые глаза. Прямой классический нос и тонкая полоска рта… Его лицо вызывало прилив холодной волны, растекающейся по телу Барбары.

Одним словом, поручик был не только строен и красив, но и… Он был, как показалось Барбаре, загадочным и скрытным. Она вспомнила, что когда он взял её за руку, собираясь проводить до дома, Мазепа пришёл в себя и стал подниматься. Тогда поручик снова обрушился на него. «Убью, гад!» – единственное, что успел выкрикнуть бандит, и…

Короткая схватка закончилась. От удара трости по голове Мазепа снова рухнул на землю. Поручик, прихрамывая, приблизился к дрожащей от страха Барбаре и взял её под руку.

– С вами всё в порядке? – с тревогой в голосе поинтересовался он.

Всё ещё дрожа, она кивнула:

– Д-да, благодаря вам.

– Вам повезло, что я случайно проходил мимо.

Они посмотрели на неподвижное тело Мазепы, распростёртое на мостовой.

– Я провожу вас домой, – сказал поручик. – Сейчас для всякого рода подонков самое удобное время. Идёт война, и они выпали из-под контроля правоохранительных органов, а вы… Вы удивительно красивая девушка, а красота… Красота ваша сила и ваша беда, особенно сейчас, в тяжёлое военное время. Она притягивает негодяев всех мастей, и вам одной будет сложно противостоять им.

– А вы как оказались рядом? – спросила Барбара. – На улице никого не было, и я подумала, что… – она замолчала, будучи не в силах высказать того ужаса, которого избежала чудом.

– Я только сегодня вернулся с фронта, – сказал поручик. – И вам действительно повезло, что, следуя домой, я случайно свернул на эту улицу…

Вечер наступил незаметно и принес долгожданную тишину. Лицо Барбары застыло в маске мрачного размышления. Пальцы её теребили носовой платок. Эвелина лежала на топчане лицом к стене и время от времени нервно вздрагивала. Барбара не раз пыталась заговорить с ней, подбодрить добрым словом, но она угрюмо молчала.

Неожиданно кто-то постучал в дверь.

– Не отвечай! – испуганно прошептала Хая. – Сидим тихо, ни звука!

– А вдруг это кто-то из наших? – предположил Мордехай и осторожно приблизился к двери.

– Умоляю, не открывай! – прошептала взволнованно Хая. – Придут бандиты и ограбят нас. – Она содрогнулась и съёжилась, представив на мгновение, как бы это выглядело.

Не послушав её, Мордехай осторожно отодвинул засов и приоткрыл дверь.

– Эй, паны? – обратился человек в военной форме. – Я офицер войска польского. Эвакуироваться из Варшавы не желаете?

Волна облегчения прокатилась по обитателям подвала. Хая зажгла лампу, и все увидели, что незнакомец настроен дружественно.

– Сколько у вас здесь человек?

– Пятеро, – ответил Мордехай.

– На соседней улице несколько машин, – сказал военный. – Мы эвакуируем из города людей в сельскую местность. Никого не принуждаем, только предлагаем воспользоваться такой возможностью.

– А что можно взять с собой? – забеспокоилась Хая.

– Ничего, только документы, – ответил военный.

– А наш дом? Наша лавка? – заволновался Мордехай. – На кого мы всё это оставим?

– Это ваша забота, – взглянув на часы, сказал военный. – Если собираетесь покинуть Варшаву, то у вас мало времени. Когда в город войдут немцы, то вы потеряете не только своё добро, но и жизни. Так что… У вас на раздумье минут десять, не больше, пошевеливайтесь.

Он развернулся, собираясь уходить, но его остановил полный отчаяния возглас Мордехая:

– Но мы не можем бросить всё и уехать! Как мы там будем жить? Кто нас там ждёт?

Военный посмотрел на него с сожалением.

– Наша оборона трещит по швам, – сказал он. – Немцы давят так, что вот-вот сомнут ее в лепёшку. Если они войдут в город… Чего всем нам ждать от них, представляете?

Он развернулся и поспешил на улицу.

– Говорила мне в детстве мама: Мордехай, цени жизнь, сынок, – вздохнул Сфард. – Потеряешь жизнь, зачем тебе деньги? Я выслушал сейчас молодого человека и понял, как права была моя бедная мама.

– А моя мама говорила, что если нет у тебя денег, дочка, то зачем тебе такая жизнь? – вздохнула Хая. – Вывезут нас из города, высадят где-нибудь в лесу или в чистом поле, и… Немцы, если сюда придут, то и до деревень доберутся. И что делать тогда? Может, в небо вознестись?..

– Надо всё бросать и немедленно уходить, – вскочил с места Давид. – Я не хочу, чтобы немцы убили меня!

Его слова прозвучали тихо и серьёзно, но для родителей они громыхнули как раскат грома в ясную погоду.

– Сынок, садись-ка лучше обратно и не вякай! – потребовал Мордехай.

– Сынок, сделай так, как отец велит, – поддержала мужа Хая.

– Нет, это вы делайте, что хотите, – огрызнулся Давид. – Я ухожу, а вы немцев ждите. Я читал в газетах, как они поступают с евреями у себя в Германии, а нас… – он вздохнул и продолжил: – А за нас они в первую очередь возьмутся, как только Польшу заберут.

– Сынок, ты умом тронулся, – беспомощно сказала Хая и опустилась на табурет.

– Нет, это вы тронулись, родители! – возразил вышедший из-под контроля сын. – Я вижу, что вы не спешите спасать свои жизни, а я очень хочу свою спасти. Не могу же я вытаскивать вас из подвала насильно?

– Ох, Боже ж ты мой! – вскричал Мордехай, гневаясь. – Послушай, почему бы тебе не заткнуться? Немцы ещё не вошли в город, и у нас есть время подумать, как дальше быть!

Давид несколько минут стоял неподвижно и смотрел на Барбару, ожидая поддержки. Не желая быть участницей семейной ссоры, она отвела в сторону взгляд. Тогда он подошёл к топчану, сорвал с подушки наволочку, и…

– Что ты собираешься делать, сынок? – простонала Хая, но Давид не ответил и стал складывать в наволочку продукты.

– Нет, я не отпускаю тебя! – воскликнул Мордехай возмущённо. – Ты никуда не пойдёшь, осёл вислоухий!

Давид завязал наволочку узлом.

– Вы всё ещё считаете меня глупым и несмышлёным, так? – сказал он. – А я умнее вас обоих!

– Ты никуда не пойдёшь! – выкрикнул Мордехай возмущённо.

– Хорошо, – сказал Давид. – Быстро собирайтесь и уходим вместе, или… Или я ухожу один и вам не удержать меня.

Мордехай и Хая переглянулись. Для них бросить всё и уйти было сравнимо с подвигом на передовой.

– Сынок, а ты уверен, что поступаешь разумно? – вытирая слёзы, спросила Хая.

– Я уверен, – Давид шагнул к двери, обойдя отца. – Прощайте, родители, мне нужно спешить. Если я не успею уехать, придётся вернуться, а это означает муки и смерть.

Набрав в лёгкие побольше воздуха, он резко выдохнул и вышел в приоткрытую дверь.

– И нам пора домой, доченька, – вдруг оживилась Эвелина. – Что если папа вернулся, а нас нет?

– Да, мама, идём, – поддержала её Барбара. – Вернётся папа с фронта или задержится, но мне очень хочется посмотреть, в каком состоянии наш дом, если от него вообще что-то осталось.

5.

– Кто вы? – он изумлённо посмотрел на стоявшую рядом с его лежанкой женщину.

– Меня зовут Ангелина, – сказала она.

– А я… – он вздрогнул, провёл ладонями по забинтованной голове и с ужасом констатировал факт, что ничего не помнит. Всё казалось смутным и расплывчатым. Короткие скомканные воспоминания мелькали в мозгу, и ни за одно из них он не мог зацепиться, чтобы восстановить свою память.

– Голова трещит…

– Ничего, так бывает, – улыбнулась Ангелина. – Мы тебя вытащили из-под завала. Тебе очень повезло, что остался цел, а могло и раздавить в лепёшку.

– Постой, ничего не пойму… Из-под какого завала меня вытащили?

– От попадания бомбы обвалилось здание, мимо которого ты шёл. На тебя рухнула часть стены.

Так ничего и не вспомнив, он закрыл глаза. Голова гудела, и его тошнило. Он пытался вспомнить свои имя и фамилию, но не мог. Головная боль становилась невыносимой.

– Я слышу гул самолётов, – сказала вдруг женщина.

– Сейчас снова бомбить начнут, – прозвучал голос из глубины подвала.

Он почувствовал, как сжалось сердце, и с трудом отогнал неприятное чувство.

– Эй, как ты? – склонился над ним мужчина и, не дожидаясь ответа, продолжил: – А я, когда тебя из-под обломков извлекали, думал, всё, не жилец. А ты молодцом, неплохо выглядишь.

Его брови сдвинулись к переносице, он отвернулся и закрыл глаза. «Ничего не могу вспомнить, – подумал он. – Голова гудит, и…»

– Не мучай себя. Меня зовут Стефан. Кстати, ты не голоден?

– Твой рюкзак набит продуктами, – сказала Ангелина. – Здесь много тушёнки и рыбных консервов.

– Нет, я не голоден, – поморщился он при упоминании о еде. И вдруг…

Яркой вспышкой возникли в голове воспоминания. Они выстраивались в голове ровной цепочкой, звено к звену. Бой, окопы, танки… Кругом взрывы, бледные, как у оживших мертвецов, лица. Ухмыляющаяся маска мёртвого бойца, из живота которого, распоротого осколком, вывалились внутренности. А вот один старается приставить к кровоточащей культе оторванную руку. Он кричит, из глаз льются слёзы и стекают по грязным щекам. Он почувствовал, как всё замирает внутри, и холодную испарину на лице.

– Кажется, я возвращался с фронта домой. Я убежал во время атаки танками наших окопов. Никого не осталось в живых… Только молодой поручик пытался выстрелить по танкам из развороченной снарядами пушки. Я сам не знаю, как уцелел в этой бойне. Я…

Лицо его вдруг сморщилось. То, что происходило на передовой, где он был, выглядело слишком ужасно, чтобы вспоминать. Мужчина коснулся кончиками пальцев его плеча.

– Всё уже позади, ты живой, и это главное.

Он грустно посмотрел на своего спасителя, по его щекам катились слёзы.

– Там, откуда я прибыл, самый настоящий ад.

Мужчина сочувственно кивнул. Он впервые в жизни видел полные горя глаза, как у этого несчастного человека.

– Немецкие танки двигались на нас стеной, за ними пехота. Они были уверены в победе, а у нас… У наших солдат такой уверенности не было. Они были растеряны, подавлены, деморализованы и не знали, что делать. Офицеры не могли руководить боем, и оборона была слишком неорганизованна, – он уныло замолчал. – Там был ад, – прошептал он несколько секунд спустя. – Всё горело и плавилось. Сам не пойму, как жив остался.

– Значит тебе и тогда Бог помог, – сказал, вздыхая, мужчина.

– А ты? Ты вспомнил, как тебя зовут? – поинтересовалась Ангелина. – Если вспомнил то, что происходило на фронте, значит…

– Меня зовут Хагай Гордон, – ответил он. – А вернулся я в Варшаву потому, что ждут меня здесь жена и дочка…

* * *

На месте, где когда-то находился их дом, высился столб пламени. Яркие языки вырывались из окон и распахнутой двери.

– О доченька, – всхлипнула Эвелина, дёргая её за руку. – Нет больше нашего дома, слышишь? Нет его.

– И слышу, и вижу, – тихо сказала Барбара, глядя на пожираемое огнём строение. – Хорошо, что мы живы. Теперь нас уже ничего не держит в этом городе. – Она передёрнула плечами и увела в сторону слезящиеся глаза.

– Наш дом… – Эвелина всхлипнула и не смогла продолжить.

Барбара снова посмотрела в сторону пылающего дома и в это время провалилась крыша. Дождь искр взметнулся к небу и осыпался на пожарище. Ком подкатил к горлу. Она провела ладонями по лицу и ничего не сказала.

– Это был ваш дом? – услышали они вопрос и обернулись.

Мать и дочь увидели главного раввина и казначея Варшавской синагоги Мойше Шорра.

– Если вам некуда идти, то ступайте за мной, – предложил он. – Сейчас в Варшаве много таких, как вы, и я не могу оставить вас без посильной помощи.

Мойше Шорр привёл их в синагогу и проводил в подвал, где уже нашли приют много людей. Кто-то спал, пристроившись на подстилке или деревянной скамье; молодая мать кормила грудью младенца; кто-то успокаивал соседа… «Никогда бы не подумала, что окажусь здесь, – подумала Барбара. – Я даже не знала о существовании подвала?..»

В довоенное время она не раз бывала с родителями в синагоге, и её восхищало здесь всё. Здание в стиле классицизма с многочисленными элементами ампира и ренессанса выглядело величественно. Вход сделан через большой классицистический четырёхколонный портик на фасаде с позолоченной надписью на иврите на фризе: «Имя, которое в этой хижине загостило, имя Всевышнего, пусть сделает так, чтобы поселились среди нас любовь и братство, спокойствие и согласие». С обеих сторон входа находились нетипичные пятираменные меноры. Над главным входом размещена надпись на польском: «На хвалу единому Богу за господство Александра Второго Царя Всея России Короля Польского». Главный корпус был перекрыт вальмовой крышей с опорой на трёх первых от входа пряслах квадратным бельведером, окружённым балюстрадой, в крыле которой стояли небольшие скульптуры, а от фронта стояли две таблицы Декалога, завершены куполом, которого окружала корона, что должно было символизировать главную, доминирующую и самую большую синагогу Варшавы.

Войдя в Синагогу, мужчины переходили в большой молитвенный зал на партере, женщины же – на галерею по её бокам. Напротив входа находилось повышение, по сторонам которого стояли две коринфские колонны, которые должны были напоминать колонны при входе в Иерусалимский храм, описанный в Библии.

Синагога имела очень богатое оснащение. Синагогальный ковчег был выполнен из кедра, привезённого специально из Ливана. Ковчег завешен превосходными красными и белыми полотнами, многие вышиты парохетами, вытканными золотом и серебром. Вот такой помнила молитвенную обитель Барбара, а сейчас…

Посмотрев на маму, которая дремала в углу, девушка тихо встала и пошла к лестнице. Осторожно ступая между расположившимися на скамьях и полу людьми, она вышла из подвала внутрь синагоги. Девушка сделала несколько шагов, направляясь к алтарю, и вдруг… Какой-то мужчина тихо окликнул её.

Барбара обернулась. Это был тот самый поручик, который отбил её от хулиганов.

– Вот и снова пересеклись наши пути-дорожки, – сказал он. В его грустных глазах застыла печаль. – Меня зовут Казимир Бзежинский, не забыла ещё?

– Мой дом сгорел, – сказала Барбара. – Нас с мамой сюда раввин привёл.

– А я вот под бомбёжку попал, – натянуто улыбнулся Казимир, и вокруг его глаз обозначились глубокие морщины. – Кто сюда принёс и оказал помощь, не знаю.

Глядя на его плачевный вид, Барбара испытала лёгкое раскаяние, словно она была повинна в несчастье, настигшем Бзежинского. Воспоминания об их первой встрече поглотили ее.

– Мне нужно идти, – сказал Казимир, прерывая раздумья девушки. – Меня ждут, и я не могу здесь больше оставаться.

– Но вы ранены, вам нужен уход? – удивилась Барбара. – Вам без чьей-то помощи не уйти далеко от синагоги.

– Вот потому я и хочу попросить тебя помочь мне, – вздохнул Казимир, и глаза его сверкнули.

– А вдруг немцы начнут бомбить город? – нахмурилась Барбара. – Мы погибнем, и…

Он улыбнулся бледными губами.

– Нет, сейчас полдень, у немцев перерыв на обед, – сказал он. – Авианалёт и артобстрел возобновятся после полудня.

В его словах прозвучала ирония и логика, насторожившая Барбару. Девушка заметила, что Казимир переполнен отвагой и совсем не дорожит своей жизнью. Другой бы на его месте предпочёл остаться в Синагоге, а он… Если она откажется ему помочь, то он может потерять сознание и погибнуть.

Барбара коснулась ладонями лица. Руки дрожали. Она была в замешательстве, не зная, помочь Бзежинскому или отказать в его просьбе? И вдруг… Какой-то неожиданный порыв подтолкнул её сделать выбор. Барбара посмотрела на Казимира и твёрдо сказала:

– Хорошо, я помогу вам. Только учтите, у меня мама здесь и я могу отлучиться ненадолго!

* * *

Хагай Гордон стоял у дымящихся руин своего дома, не чувствуя никаких эмоций. Он так устал, был так измучен… В голове гудело и пульсировало, он не чувствовал ни ног, ни рук. Всё кончено – у него нет дома и, возможно, нет семьи. Он даже представить не мог, что делать теперь.

Хагай неуверенно посмотрел на небо. Его слух уловил гул летящих самолётов. «Будь что будет, – подумал он с безразличием. – Надеюсь, что это приближается моя смерть. Страшно, конечно, томиться в ожидании, но… Зато после взрыва бомбы хоронить нечего будет. Да и некому уже, наверное, меня хоронить…»

Приближающиеся взрывы вызывали в нём какой-то болезненный восторг. Сцепив перед собой руки, он смотрел в небо, пытаясь разглядеть бомбардировщики, несущие смерть. Немецких самолётов было так много, что, казалось, будто они закрывают собой небо. Послышался вой сбрасываемых бомб, и затряслась под ногами земля.

Часть стены соседнего, уже выгоревшего изнутри дома вдруг осела и обвалилась. От неё отделился увесистый кусок разломившейся кирпичной кладки и раскололся, ударившись о землю у ног Хагая. «Чёрт возьми, но почему он не убил меня! – огорчился он. – Я не хочу жить, и любая смерть была бы для меня весьма кстати! Но… Бомбёжка только начинается, и у меня ничтожные шансы уцелеть!»

Мощный взрыв, от которого содрогнулась земля, обрушил ещё одно здание. Прямо на глазах Хагая исчезли стены, рассыпавшись на куски. Земля трескалась вокруг него. Мужчина видел, как кренятся и рушатся дома по всей улице.

– Это конец света! – прошептал Хагай, и его слова утонули в грохоте чудовищных взрывов.

Он кричал, молился, просил Бога послать ему смерть, но тысячи камней и осколков от бомб свистели, пролетая мимо, не причиняя вреда. А мужчина кричал и молил, но не было слышно ни слова. Он не мог перекричать тот жуткий вой и грохот, которые царили вокруг.

И вдруг в нескольких метрах от него земля встала дыбом. Что-то ударило в спину и швырнуло на мостовую. Адская боль пронзила тело. «Я испытываю боль, значит, ещё жив, – подумал Хагай в отчаянии. – Я…» Мысли спутались в голове, так как на него посыпались дождём поднятые взрывом большие куски камня, асфальта, бетона и осколки черепиц.

6.

С большим трудом они добрались до тёмного переулка и остановились у трёхэтажного дома.

– Кажется, пришли, – сказал Казимир. – Признаться, я сам здесь в первый раз.

Они вошли в подъезд, поднялись по деревянной скрипучей лестнице на третий этаж и остановились перед выкрашенной коричневой краской дверью. На стук Казимира появился молодой человек с бледным лицом в чёрном поношенном костюме. Увидев плачевный вид Бзежинского, он хмуро поинтересовался:

– Чего вам?

– Мы по объявлению, – ответил Казимир. – Квартиру снять на месяц и более.

– Квартиру? Это можно, входите, – с просветлевшим лицом мужчина посторонился и пропустил их внутрь.

Следом за Бзежинским Барбара вошла в комнату, поразившую её своей бедностью.

– А мы уже потеряли надежду на ваш приход, пан Казимир? – сказал хозяин квартиры, указывая «гостям» на стулья. – Прошу вас, присаживайтесь, я сейчас чайник поставлю.

– Мне нужно видеть всех, – сухо произнес Казимир.

– Для того, чтобы их собрать, мне придётся побегать, – усмехнулся мужчина.

– Тогда чего медлишь? – поморщился Казимир. – И чем быстрее все будут здесь, тем лучше.

Хозяин квартиры пожал плечами.

– Всех собрать получится только вечером, – сказал он. – И то, если я сотру до миллиметровой толщины подошвы своих ботинок.

– Ничего, мы подождём, – вздохнул Казимир. – Тем более что спешить нам больше некуда.

Видя, что мужчина в нерешительности топчется на месте, он спросил:

– Что-то ещё? Тебе что-то мешает взяться за дело?

– Меня интересует, кто эта девушка, – кивнул тот на Барбару. – Мы ждали вас одного, и…

– Если она пришла со мной, то вопросов задавать не следует, – перебил Казимир. – Или она похожа на врага создаваемой нами организации?

Мужчина тряхнул головой и торопливо вышел. А Бзежинский сложил перед собой на столе руки и посмотрел на девушку. Она как раз засобиралась уходить.

– Прощайте, – сказала Барбара. – Мне пора возвращаться. Мама, наверное, уже хватилась моего отсутствия и беспокоится.

Бзежинский остановил её:

– Вижу, ты удивлена тем, что услышала?

– Не знаю, – пожимая плечами, ответила Барбара. – Мне кажется, что лучше уйти, пока не пришли те, за кем вы отправили хозяина квартиры.

– Немцы вот-вот оккупируют Польшу, – заговорил задумчиво Казимир. – Оборона нашей армии на фронте трещит по швам, и близок тот день, когда немцы войдут в Варшаву.

– А вы, как я понимаю, собираетесь им в этом помешать? – предположила Барбара.

– Да, мы, патриоты нашей страны, собираем вокруг себя тех, кому не безразлична судьба Польши, – вздохнул Казимир. – Армия, ведя тяжёлые оборонительные бои, отступает, а некоторым патриотам, в число которых вхожу и я, распоряжением польского военного командования поручено организовать сопротивление. Уже создаётся «Тайная войсковая организация», и… Параллельно созданием конспиративных структур занимаются руководство и активисты ряда военно-спортивных, общественных и молодёжных организаций. Так вот, от имени Союза польских харцеров я и мои соратники создаём тайную молодёжную организацию «Серые шеренги»!

Услышав полную откровения речь Бзежинского, Барбара страшно испугалась.

– П-почему вы мне это говорите? – прошептала она. – Вы не боитесь, что я…

– Нет, не боюсь, – улыбнулся Казимир. – Хочешь знать, почему?

Девушка утвердительно кивнула.

– Во-первых, ты не можешь быть провокатором, – сказал он, загибая палец. – Немцы ещё не в Варшаве, наша организация как боевая единица не существует, как и не существует подполье. – Он загнул второй палец: – Во-вторых, ты еврейка, а немцы, если ты даже и собиралась бы им что-то сообщить, сначала уничтожат тебя саму.

– Вы собираетесь предложить мне стать членом создаваемой вами организации? – нахмурилась Барбара.

– А что, вполне уместный вопрос, – впервые за время знакомства улыбнулся Бзежинский. – Уговаривать и тем более принуждать я тебя не собираюсь. В нашу организацию вступают те, кто чувствует в себе силы для участия в борьбе с фашистской гадиной, расползающейся по Европе. Сегодня немцы штурмуют Польшу, а что будет завтра? Если их никто не остановит, они оккупируют всю Европу!

– И вы собираетесь им в этом помешать? – усомнилась Барбара.

– Да, мы станем бороться с фашистами любыми способами, – серьезно заявил Казимир. – Наша организация не будет многочисленной, и мы не будем брать в руки оружия, а действовать будем другим, более доступным способом. Мы донесем людям правду с помощью листовок. А это не менее ответственно и опасно, поверь мне.

– А чем могу быть полезной я? – удивилась Барбара. – Я же в первую очередь еврейка. Если немцы захватят Польшу, то… Все евреи нашей страны…

– Я уже думал об этом, – покачал головой Бзежинский. – У тебя два пути. Или незамедлительно покинуть Польшу, пока в Варшаву не вошли оккупанты, или… Ты должна уже сейчас уходить в подполье и вступать в нашу организацию.

– А если я выберу второе? – спросила задумчиво Барбара.

– Тогда я подготовлю тебе документы, в которых ты будешь значиться полячкой, а не еврейкой, – ответил Казимир. – Кстати, тебе никто не говорил, что ты выглядишь как самая настоящая пани?

Барбара смутилась и покраснела.

– Впервые от вас слышу, – сказала она. – Но у меня есть родители. Мама, папа… Нашу семью многие знают в Варшаве.

– Хорошо, я подумаю над этим, – пообещал Казимир. – А теперь, если ты приняла решение присоединиться к нашей организации, останься до вечера, чтобы принять участие в собрании. Ну а мама подождёт, а ты потом как-нибудь объяснишь ей своё отсутствие.

* * *

Несколько суток Хагай Гордон не приходил в себя, а когда открыл глаза, боли не чувствовал. Он припомнил все разом: и бомбёжку, и свой горящий дом, и рушащиеся от мощных взрывов авиабомб соседние здания.

Фигуры в серых халатах мелькали перед его глазами; некоторые с любопытством разглядывали его. «Неужели я попал в больницу? – подумал он. – Значит, я ранен? Но почему в таком случае я не чувствую боли?

В палату вошёл человек в белом халате и сразу же направился к его кровати.

– Что, очнулся, коллега?

– Доктор Полонский? – узнал его Хагай. – А почему я здесь? Кто принёс меня в больницу?

– А ты как думаешь, кто? – улыбнулся Полонский. – Конечно, добрые люди подобрали вас на улице после бомбёжки, уважаемый доктор Гордон. Но… Гм-м-м… Как себя чувствуете? Вас нашли и извлекли из огромного каменного завала, а мы сделали всё, что могли, чтобы вернуть вас к жизни.

– Я чувствую себя уставшим, разбитым, но только не больным.

Полонский недоверчиво покачал головой и стал ощупывать его тело.

– Тут болит? А тут?

– Не болит, всё в порядке, – отвечал Хагай.

– Тогда я пошёл, – развёл руками Полонский. – Больница переполнена ранеными, доставленными после бомбёжки, потом… Гм-м-м… Я ещё навещу вас, коллега.

Он покачал головой и вышел из палаты. Вскоре появился хирург Ставицкий. Больные хмуро наблюдали за манипуляциями доктора, а когда тот ушёл, зашушукались:

– Чего это они с ним так нянькаются, не знаешь?

– А что тут непонятного, он для них свой.

– А мы что, чужие?

– Он тоже доктор и работал в этой больнице.

– Жидяра он, а не доктор, – встрял в разговор кто-то. – Я знаю его, он здесь хирургом работал.

– Тогда понятно, почему все здесь с ним возятся. Жиды всегда своим на выручку спешат, не то что мы, славяне безмозглые.

– И правильно делают. А нам бы поучиться у них такой взаимовыручке! У нас если кто в беду попадёт, то другие только порадуются да ещё на голову наступят, чтобы потонул побыстрее, а у них… Они всегда спешат на выручку друг другу, вот и процветает еврейская нация до настоящих дней.

– Это точно. Уж сколько веков своего государства не имеют… Рассыпались по свету и процветают! Все врачи да торгаши. Хоть кто-нибудь видел жида-грузчика?

Хагай слушал разговор с закрытыми глазами. В голове шумело, и всё – слова, люди, предметы – смешалось в мозгу в хаотичную массу. Одно он понял ясно: евреев здесь не любят. Ему не жаль было жизни, его страшила неизвестность. Он не знал, живы ли жена и дочь, и от мысли о них горький ком подкатывал к горлу.

– Паны, что-то тихо на улице, вам не кажется? – после длительной паузы заговорил стоявший у окна молодой «однопалатник». – Ни выстрелов, ни взрывов, ни бомбёжки? Может быть, война уже закончилась, а мы ни сном ни духом?

– Да, война для нас уже закончилась, – угрюмо объявил входящий в палату фельдшер. – 28 сентября 1939 года, как написано в газете – исчерпав все силы для обороны города, польское командование было вынуждено подписать акт о капитуляции. – Он бросил на кровать газету, а сам подошёл со шприцем к кровати Хагая. – Ну а вы, доктор Гордон, извольте принять укольчик, не возражаете?

Поражённый ужасной новостью Хагай даже не почувствовал боли. «Итак, война проиграна и, очень может быть, немцы уже сейчас входят в город. К этому всё шло. Я сам видел, как громят польскую армию…»

Пациенты плотным кольцом окружили парня, который первым схватил газету. «Если акт о капитуляции подписан двадцать восьмого сентября, значит сегодня двадцать девятое, – подумал Хагай и попытался подняться. – Мне надо немедленно уходить из больницы и поискать семью. Я…»

Сбросив одеяло, он присел и едва не упал на пол, не почувствовав опоры. Когда Хагай посмотрел вниз, чуть не лишился сознания: ног у него не было…

7.

Барбара большую часть ночи не сомкнула глаз. Не было слышно привычного воя сирен, выстрелов, разрывов снарядов, воя сбрасываемых бомб. Чтобы отвлечься от тяжких мыслей, она пыталась считать и, когда уже досчитала до пятисот, вместо ожидаемого сна мысли вдруг заработали более отчётливо. Она вспомнила собрание, в котором была вынуждена принять участие по просьбе Казимира Бзежинского.

Кроме них, на конспиративную квартиру пришло ещё девять человек, которые выглядели скорее испуганными молодыми людьми, чем рвущимися в бой патриотами. «Шесть парней и три девушки, – подумала, рассматривая собравшихся, Барбара. – Интересно, как Казимир собирается взбодрить этих явно трусящих людей и заставить их бороться с немцами? Я, наверное, выгляжу так же глупо, как и они. Ну как я могу с кем-то бороться в свои семнадцать лет? Но Казимир, видимо, считает иначе. Он, наверное, и правда думает, что я на что-то сгожусь? А я, сколько себя помню, всегда была трусихой…»

Познакомив собравшихся с Барбарой, Казимир рассказал о создаваемой организации и ставящихся перед ней целях.

– Мы будем бороться с оккупантами из подполья, – говорил он воодушевлённо. – Враг не должен чувствовать себя комфортно на нашей земле. Немцы не должны спокойно ходить по улицам наших городов и посёлков. Они всегда должны чувствовать смертельную опасность, крадущуюся за ними по пятам! Они должны спать с оружием под подушкой и видеть такие сны, где они шествуют по захваченным территориям не с гордо поднятыми головами, а с дрожащими коленями и поднятыми руками!

Казимир говорил ещё долго и вдохновенно. Он хорошо ориентировался в сложившейся ситуации и легко овладел вниманием собравшихся. Барбара, как и другие, слушала его внимательно и с большим интересом, забыв о своих сомнениях и страхах. Да, Казимир Бзежинский умел расположить к себе. Его слова были выразительными, примеры – убедительными. Барбара была полностью уверена, что в сердцах присутствующих зажглись искорки, и они готовы следовать за Казимиром хоть в ад. Они ловили каждое произносимое им слово, каждую фразу и впитывали в себя, как губки.

– …Если не мы, то кто? Задайте себе этот вопрос. Каждый из вас, прямо сейчас, должен сделать выбор! Борьба с врагом, даже в подполье, очень опасное занятие. Да, мы не будем давать гитлеровцам чувствовать себя спокойно на нашей земле! Но и сами будем чувствовать себя никак не лучше, чем немцы. Они не глупцы и умеют вести борьбу с подпольем! Так будет до конца войны, пока не одержим над оккупантами победу, и только после этого вздохнём спокойно и будем гордиться тем, что своими действиями приблизили эту победу.

В заключительных словах Барбара не почувствовала излишней бравады, ибо они были произнесены с должной верой и горячностью. Как только Казимир закончил выступление и ответил на задаваемые вопросы, сразу же подсел к ней. Он ещё не остыл от возбуждения: дышал часто и горячо, глаза блестели и с лица не сходил румянец. В эту минуту, несмотря на бинты и кровоподтёки, он был просто прекрасен!

Казимир смотрел на Барбару так, что ей стало не по себе. Смутившись, она поднялась с места и стала прощаться, намереваясь уйти.

– Посмотри в окно, уже поздно, и не стоит молоденькой красавице искать на улицах приключения.

Во взгляде Барбары промелькнула растерянность. Казимир заметил это и улыбнулся.

– Увы, из-за моего бедственного состояния я не могу проводить тебя, – сказал он с сожалением. – Я поручу моим друзьям проводить тебя…

Влюбленные Янек и Кшися дружили давно и даже собирались пожениться, но им помешала война.

– Ах, какими глазами он смотрел на тебя! – вздохнула, прощаясь, Кшися. – Пока Казимир говорил о борьбе с фашистами, сам не сводил с тебя глаз. И тогда он вкладывал в свои слова столько чувств…

Барбара промолчала. Она почувствовала, как бешено заколотилось в груди сердце и застучало в висках.

– Всё, давайте прощаться, – заторопилась девушка. – Мама, наверное, места себе не находит.

Янек и Кшися, пожелав ей спокойной ночи, ушли, а Барбара поспешила в синагогу, боясь себе признаться, что Казимир произвёл на неё впечатление, которое пробудило в ней какое-то таинственное чувство.

Страдая от бессонницы, Барбара вспоминала второе собрание группы, которое было проведено Бзежинским 18 сентября в «экстренном порядке». Казимир казался уставшим и разбитым. Он говорил о злободневной теме, касающейся вторжения 17 сентября войск СССР на территорию Польши.

– Это вынужденная мера, – говорил он, хмуря лоб. – Таким ходом советское командование старается оградить свои границы от соприкосновения с войсками Вермахта.

– А для чего, скажите на милость? – едко высказался Янек, хозяин конспиративной квартиры. – Если мы относимся к немцам как к фашистам и захватчикам, то как теперь относиться к СССР? Чем русские захватчики лучше немецких? Германия и СССР заключили пакт «о ненападении» друг на друга, а Польшу разделили между собой.

Глядя на него, Казимир с осуждением покачал головой.

– Вижу, до тебя не доходит смысл существующей ситуации, – сказал он. – Разберись в себе и сделай вывод, кто ты, слепец или глупец? Немцы наши враги, они захватчики и оккупанты, а СССР… Страна Советов – наш друг и союзник! Русские не бомбили и не убивали нас и наших мирных граждан, входя в Польшу, а немцы топят нас в крови. Так кто нам друг, а кто враг, разве не очевидно?

Слушая Бзежинского, Барбара была сама не своя. Она чувствовала, как в душе у неё зарождаются смелость и отвага, глаза становятся зорче, а сердце горячим. Общение с членами группы помогало девушке. Терзавшая ее душевная боль словно растаяла.

И ещё вспомнила, ворочаясь на матрасе, Барбара, что в тот день она не ловила на себе пламенных взглядов Казимира. Доказывая собравшимся свою правоту в отношении действий СССР, он выглядел расстроенным и даже подавленным. И был не так словоохотлив, как на первом собрании. Тогда он выглядел целеустремлённым и жизнерадостным, а в этот раз был явно не в духе.

«Сам на себя не похож, – бросая на Бзежинского украдкой взгляды, думала Барбара. – Наверное, в душе он тоже не одобряет действий СССР в отношении Польши, но по каким-то причинам вынужден всячески их оправдывать…»

После собрания все стали расходиться, а Казимир попросил её задержаться.

– Как у тебя дела?

– У меня?! – удивилась Барбара. – Мы так и живём с мамой в подвале синагоги. От отца нет никаких весточек. Мы уже склонны считать, что он сложил где-то голову.

– Не исключено, – вздохнул Казимир. – На полях сражений многие сложили головы. А о жилье для тебя и твоей мамы я позабочусь. У меня есть уютненькая квартирка на примете…

Барбара проснулась рано утром с мокрыми от слёз глазами. Что ей приснилось, она не помнила. Сквозь приоткрытую дверь в подвал пробивались лучики света. Обитатели ещё спали, слышались отрывистое дыхание и храп. Кто-то стонал, кто-то бессвязно бормотал, а кто-то чмокал во сне губами.

– Вижу слёзы на твоих глазах, девочка, – услышала Барбара слова и обернулась.

В шаге от неё стоял Мойше Шорр и смотрел на неё печальным взглядом.

– Есть такая древняя мудрость, – продолжил раввин, – слёзы во сне – святые слёзы. Окунаясь в сновидения, человек не станет плакать из-за пустяков. Его заставляют плакать как во сне, так и наяву лишь невыносимая боль и бессилие.

– А я сама не знаю, что тревожит и пугает меня, – прошептала Барбара. – Я не помню, что мне приснилось, но сердце сжимается от тревоги.

– Увы, ты не одна здесь такая, – вздохнув, развёл руками раввин. – Каждого, кто нашёл здесь убежище, привела своя беда. Теперь мы вместе переносим страдания и боль!

Раввина кто-то окликнул, и он отошёл. Распахнулась дверь, и в подвал вбежал Янек. Его волнение и бледность заставили Барбару насторожиться, а сердце в груди забилось часто-часто.

– Еле-еле решился войти сюда, – прошептал он так тихо, что было слышно только ей.

– Что-то случилось? Почему ты так взволнован? – насторожилась Барбара.

– Идём со мной, – выпалил он. – В этом подвале я чувствую себя не в своей тарелке.

Попетляв по полупустым улицам, Янек привёл Барбару к дому, спрятанному в глубине двора. Поднявшись на второй этаж, он вынул из кармана ключ.

– Ничего не пойму, – сказала она. – Для чего ты сюда меня привёл?

– А ты не догадываешься? – переспросил Янек. – Казимир нашел эту квартиру и попросил показать тебе.

Барбара едва устояла на подкосившихся ногах. После густонаселённого подвала синагоги комната показалась ей удивительно уютной и красивой.

– Здесь ещё есть кухня, – вздохнул Янек. – Одним словом, перебирайтесь сюда с мамой.

– С-спасибо, – сияя, поблагодарила Барбара.

– И ещё, – с погрустневшим лицом сказал Янек, – Казимир очень просил из квартиры никуда не выходить.

– Это ещё почему? – удивилась Барбара.

– Вчера защищавшая Варшаву армия капитулировала, – уводя взгляд в сторону, ответил Янек. – Немцы уже входят в город, и… Теперь на улицах Варшавы может случиться всякое.

8.

Уже третьи сутки Хагай Гордон лежал неподвижно на кровати. На лице – молчаливое горе. Он похудел, лицо вытянулось и заострилось, щёки впали, а на лице остались только большие тёмные глаза. Его состояние ухудшалось с каждым днём.

Невзирая на загруженность, врачи больницы уделяли попавшему в беду коллеге каждую свободную минуту.

– Он так долго не протянет, – делились они друг с другом своими сомнениями. – Он едва дышит, да и дыхание тяжёлое.

– Давайте поговорим с ним все вместе, – предложил кто-то. – Надо устроить Хагаю встряску, и… Может быть, это поможет ему взять себя в руки?

Гордон лежал на кровати, уставившись в потолок отсутствующим, ничего не видящим взглядом. Врачи обступили кровать. Один стал проверять пульс, другой слушал сердце.

– Коллега, очнись, – подёргал Хагая за рукав заведующий хирургическим отделением. – Радуйся, что жив остался, а жить в «новых условиях» приспособишься.

Гордон никак не отреагировал на его прикосновение и слова.

– Жаль его, – высказался ещё кто-то. – Способный был хирург. И вот – глупая, нелепая случайность…

Заведующий пропустил мимо ушей неуместные слова. Всё его внимание было сосредоточено на неподвижном лице Хагая.

– Его родственникам кто-нибудь удосужился сообщить? – поинтересовался он, не оборачиваясь.

– Некому, – послышался ответ. – Его семья погибла при бомбёжке.

– Семья понятно… Но наверняка есть другие родственники или друзья?

Ответа не последовало. Врачи лишь переминались с ноги на ногу, переглядывались и пожимали плечами.

– Понятно, – кивнул заведующий. – Придётся этим заняться самому. Не сегодня так завтра к нам могут немцы заявиться. Во многих городских больницах они уже побывали. Доктору Гордону может непоздоровиться. Он еврей, да ещё с их «точки зрения», неполноценный. А с такими они поступают, гм-м-м… Да что тут… – он отрешённо махнул рукой. – Калек и инвалидов они просто пристреливают!

Заведующий вышел. Спустя несколько минут доктора тоже покинули палату и переместились в ординаторскую.

– Конечно, Хагаю не позавидуешь, – сказал один из них, располагаясь на диване. – Немцы уже в городе, а они ох как евреев не любят. Много слухов ходит, что они в Германии своих евреев по концлагерям рассовали и издеваются над ними, как над животными.

– И не только евреев, – задумчиво проговорил другой. – Они весь род людской ненавидят, а себя считают исключительной нацией, истинными арийцами, чёрт бы их всех побрал. Не известно, что ещё нас, поляков, ожидает.

– А у нас в больнице много врачей еврейской национальности, – вступил в разговор их коллега. – Кстати, со дня объявления капитуляции я ни одного из них не видел.

– Тех, кто поумней, уже нет в городе, – усмехнулся доктор, который завязал разговор. – Это не немцы, а евреи исключительная нация. Они беду заранее чуют. Вот потому они неистребимы! Жизнь научила их правилам выживания, и они…

– Не спорю, не спорю, – его оппонент поднял руки. – Спорить с вами, коллеги, значит проиграть.

– Почему? Я тоже могу ошибаться, как и все прочие.

– Возможно, что так. Но вывод отсюда один: если немцы пришли к нам с войной, то не только евреям, но и всем нам несладко придётся!

* * *

Ночью спящих в палате больных разбудил душераздирающий протяжный стон.

– Не-е-ет!

Это закричал Гордон, очнувшись. Он был вне себя.

– Не-е-ет! – истошно вопил Хагай, приводя в трепет наблюдавших за ним мужчин. – Я… я хотел умереть, подохнуть, а лишился ног! За что-о-о! – кричал он с пеной у рта. – Я не хочу жить калекой! Помогите мне, убейте меня!

Он замолчал и задёргался, сотрясаемый бурей рыданий. В горле застрял горячий ком, а из глаз потоком вытекали слёзы.

– Паны, он спятил! – проговорил кто-то из больных. – Врача звать надо, чтобы вколол ему чего-нибудь.

– А может помочь ему, раз просит? – предложил другой с угрюмой ухмылкой. – Придушим, и дело с концом. Облегчим жиду страдания, и нам за это ничего не будет.

Хагай метался по кровати, закусив подушку. Он рычал, пытался разорвать простынь, и когда силы оставили его, он, сжавшись в комок, застыл. В такой позе он оставался до утра, больше не донимая соседей по палате ни стонами, ни воплями. Утром заведующий хирургическим отделением коснулся рукой плеча Гордона.

– Как провёл ночь, коллега?

– Сам не спал и нам не давал, – усмехнулся сосед. – Он явно спятил и орал как помешанный, прося нас убить его.

– Вижу, вы не последовали его просьбе, – вздохнул заведующий. – А он… Коллега Гордон, видимо, впал в глубочайшую депрессию.

Он повернул голову в сторону двери и крикнул:

– Эй, санитары, войдите?

Двое мужчин с носилками подошли к кровати и выжидательно уставились на заведующего.

– Прости меня, коллега, – вздохнул тот. – Но тебе здесь оставаться нельзя. Если в больницу придут немцы, то тебя… Да и нас с тобой… – он кивнул санитарам: – Грузите и выносите.

Даже не взглянув на недоумённо переглядывавшихся больных, он вышел следом за санитарами.

– Вот тебе и свои, – заметил кто-то, как только за заведующим закрылась дверь. – Слышали, что сказал этот коновал?

– Слышали, – ответил за всех ещё кто-то. – Скотская человеческая сущность этого козла в белом халате проявилась налицо. Куда унесли этого жида безногого, я не знаю, но то, что лечить его больше никто не собирается, очевидно.

Санитары вынесли Хагая Гордона из корпуса на больничный двор и, не зная, что делать, в нерешительности остановились. Заведующий покрутил головой и, увидев стоявшего в стороне человека с тележкой, махнул ему рукой.

– Ты Йоханан Лейбович?

– Да, это я, – закивал старый еврей с угодливой улыбкой.

– Кем ты приходишься доктору Гордону?

– Да так, никем, – пожимая плечами, ответил Лейбович. – Просто я его давно знаю, и… Я давно знаю его семью.

– Ты приютишь его у себя, как мы договаривались?

– Уж не брошу, не сомневайтесь, – закивал Лейбович. – У нас так не принято. У нас…

– Грузите! – больше не глядя на него, обернулся заведующий. – Осторожно уложите в тележку, чтобы доктор Гордон не испытывал по пути следования никаких неудобств.

Санитары молча исполнили его приказ.

– Вот, возьми, – заведующий протянул сумку. – Здесь бинты и мази. Будешь делать доктору Гордону перевязки. Когда всё закончится, то… – он осёкся и замолчал, увидев, что Хагай открыл глаза.

Когда их взгляды встретились, заведующий побледнел, руки его задрожали, и… Хриплым, срывающимся от волнения голосом он сказал:

– Прости, коллега, я вынужден так поступить. Я…

Он замолчал, подыскивая подходящие для оправдания своего поступка слова и не находя их.

– Я тебя понимаю, ты так поступаешь не со зла, – прошептал Гордон и, как ни старался крепиться, не смог удержать слёз. – Так ты спасаешь мою жизнь, я тебя понимаю.

– Если бы немцы застали тебя в палате, то… – заведующий запнулся и с усилием продолжил: – Они убили бы не только тебя, но и…

– Йоханан, вези меня отсюда, – прошептал Хагай. – Я представляю серьёзную опасность для больницы, в которой проработал много лет и считался неплохим хирургом.

– Я сейчас… Это я мигом, – сказал Йоханан, разворачивая тележку и толкая её перед собой. – Я отвезу тебя к себе, уважаемый доктор. Я человек простой, ты же знаешь, и не боюсь, что придут ко мне немцы, увидят тебя, и… Мне уже восемьдесят лет, и как говорил мой любимый дедушка, умирая: я просто счастлив, дети мои, что не увижу больше никогда свою чёртову швейную машинку.

Что-то бормоча под нос, он спешно перекатил тележку с Гордоном через наводненную немецкими солдатами улицу, свернул в, казалось бы, тихий переулок, и вдруг…

– Хальт! – остановил его властный окрик, и Йоханан замер, увидев перед собой патруль. Три солдата и полицай в штатском смотрели на него. Запылённые сапоги, длинные шинели, каски на головах…

– Аусвайс?

– Ч-чего? – не поняв вопроса, переспросил Йоханан, бледнея.

– Господин офицер требует предъявить документ, жид трухлявый, – объяснил полицай.

– Аусвайс! – снова потребовал фельдфебель, протягивая руку.

– Нет у него документов, господин офицер, – обратился к нему на плохом немецком полицай. – Еврей он, а евреям аусвайсы пока ещё не выдавали.

Тогда фельдфебель перевёл тяжёлый взгляд на тележку, в которой лежал со стиснутыми зубами Хагай. Увидев перевязанные кровавыми бинтами культи, он брезгливо поморщился:

– А это что?

– Сейчас узнаем, – ответил полицай с готовностью и, посмотрев на оцепеневшего Лейбовича, прикрикнул:

– Эй, жид, а что за кусок мяса в твоей тележке валяется?

– Э-это доктор Хагай Гордон, – едва владея от страха языком, ответил Йоханан. – О-он п-попал под б-бомбёжку, и… И е-ему а-ампутировали н-ноги.

– А куда ты его чалишь, христопродавец? – повысил голос полицай.

– Д-домой, – прошептал Йоханан. – Его д-дом разбомбили, с-семья п-погибла, и я…

Полицай перевёл его слова фельдфебелю.

– Застрели их и догоняй нас, – распорядился тот. – Только шнель, шнель… Мы ждать тебя не будем.

Патруль продолжил движение, а полицай снял с плеча винтовку и взвёл курок.

– Ну-у-у, жиды поганые, готовьтесь. Сейчас я вас…

И вдруг, когда Лейбович зажмурился в ожидании выстрела, полицай опустил ствол и внимательно посмотрел на Гордона.

– Пся крев (сучьи дети. – польск. ругательство)! – выругался он. – Этот безногий доктор родственник чертовки Барбары?

– Д-да, у-у-у… у него б-была д-дочь Б-Барбара, – промямлил полуживой от страха Йоханан.

– Эта жидовская сучка вместе со своим хромым хахалем меня едва на тот свет не спровадила, – осклабился полицай. – И я, Мазепа, поклялся её удавить! Но раз так получилось, что её уже нет, а её папашка вот он, передо мной, то я довольствуюсь и этим.

Он вскинул винтовку, целясь в грудь Гордона, и снова опустил ствол.

– Нет, так будет слишком просто, – хмыкнул он. – Хотя… – он вдруг просиял от мысли, пришедшей в голову. – Эй, жид безногий, жить хочешь? – спросил он.

– Не хочу, стреляй, – прошептал Хагай. – Сделай одолжение, застрели меня?

– Ого-го, вижу, ты не шутишь? – удивился Мазепа. – Но так не пойдёт. Меня не устраивает твоя решимость!

– Стреляй, скотина, я ненавижу тебя! – разозлился Хагай. – Не дай мне повода проклинать тебя и костерить последними словами!

– Ишь ты, хочешь избавиться от мучений с моей помощью? – догадался Мазепа. – Тогда станцуй для меня на своих культях, и, в благодарность, я застрелю тебя с первого выстрела.

– Ты с ума сошёл, мерзавец! – возмутился Хагай. – Даже если бы и были у меня ноги, я не стал бы плясать для тебя!

– Будь у тебя ноги, я бы и не стал заставлять тебя выплясывать, морда жидовская! – захохотал Мазепа. – Так что, будешь плясать на своих культях, или… Или я уйду, прежде застрелив твоего «конягу»! – Негодяй вскинул винтовку и направил ствол в грудь Лейбовича. – Ну?

– Одумайся, безумец? – испугавшись за жизнь Йоханана, заговорил Хагай. – Это же ни в чём не повинный человек.

– Я здесь один человек, а не вы, – огрызнулся Мазепа, касаясь указательным пальцем курка. – Ну?

Оттолкнувшись руками, Хагай вывалился из тележки и, упав на мостовую, больно ударился лицом о камни. Тогда он попытался подняться, но с первого раза не получилось. Его ноги были ампутированы чуть ниже колен, а раны распухли и кровоточили, причиняя невыносимые страдания. Но…

«Я должен это сделать, должен! – думал Хагай, скрипя зубами и снова пытаясь подняться на культи. – Я должен, или этот подонок убьёт безобидного старика, который не отвернулся от меня. Рискуя собственной жизнью, он забрал меня из больницы, и теперь его жизнь зависит от меня. Нет, он не должен погибнуть из-за меня. Он…»

Держась за край тележки руками, Хагай кое-как встал на культи. Подбадривая себя, он стал напевать мелодию «Семь сорок». Ужасная боль огнём жгла его ноги, но он топтался на месте, словно танцуя. Лицо калеки сделалось мертвенно-бледным, по телу заструился пот, а он…

Сначала Хагай подпевал себе тихо, а потом… Кровоточащие раны вдруг перестали болеть, словно потеряв чувствительность, и тогда… Слизывая кровь, струйкой вытекающую из разбитого носа, он стал громко напевать мелодию и быстрее перебирать культями.

– Эй, Йоханан, чего стоишь, хлопай! – закричал он в исступлении. – Этот негодяй хотел насладиться моим танцем! Так пусть видит, как я танцую свой любимый фрейлехс! Эй, – он выплюнул кровавую слюну: – Эй ты, подонок, ты доволен? Ты видишь, как я могу? Давай присоединяйся! Посмотрим, кто кого перепляшет! Ты или я? А ну…

Увидев его глаза, светящиеся ярким сиянием, Мазепа попятился. Затем он круто развернулся, набросил на плечо винтовку и побежал в ту сторону, куда ушли немцы. Силы покинули Хагая, он упал на мостовую, лишившись сознания. Пришедший в себя Лейбович с трудом погрузил его в тележку и, пугливо озираясь, покатил её в направлении своего дома.

9.

Политическое и военное руководство Польши осознавало, что они проиграют войну Германии ещё до вступления советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию. Тем не менее они не собирались сдаваться или вести переговоры о перемирии с Германией. Вместо этого польское руководство отдало приказ эвакуироваться из Польши и перебираться во Францию. Само правительство и высшие военоначальники перешли границу близ города Залещики в ночь на 18 сентября. Польские войска начали отступать к границе, подвергаясь атакам немецких войск с одной стороны и время от времени сталкиваясь с советскими войсками с другой. К моменту приказа на эвакуацию немецкие войска нанесли поражение польским армиям «Краков» и «Люблин» в сражении за Тумашув-Любельский, которое продолжалось с 17 по 20 сентября.

17 сентября советские войска вступили в пределы Польши с востока в районе севернее и южнее Припятских болот. Советское правительство объявило этот шаг, в частности, несостоятельностью польского правительства, распадом польского государства де-факто и необходимостью обеспечения безопасности украинцев, белорусов и евреев, проживающих в восточных областях Польши. Польское верховное командование из Румынии отдало приказ войскам не оказывать сопротивления частям Красной Армии.

Вступление в войну СССР было согласовано с германским правительством и проходило в соответствии с секретным дополнительным протоколом к Договору о ненападении между Германией и Советским Союзом.

Историческая справка

* * *

В конце дня лейтенант госбезопасности Валентин Внуков сидел в кабинете старшего майора госбезопасности Андрона Сергеевича Забелина. Вместе с капитаном госбезопасности Генрихом Рихтером он изучал последние донесения из оккупированной Польши.

Забелин по обыкновению ходил взад-вперёд и не мешал подчинённым, не переставая наблюдать за ними. Лейтенанту Внукову не более тридцати лет, но он кажется старше. Кожа на лице бледная, пористая, словно исколотая шилом. «Не красавец, но умница», – подумал Андрон Сергеевич, видя, как сосредоточенно тот изучает документы и делает в тетради пометки.

Майор Даниил Каторжников разительно выделялся голым черепом. «Степаныч тоже хорош, – с теплотой подумал Андрон Сергеевич. – Человек на своём месте! Он из простой крестьянской семьи, но… Мозги в его голове не просто серое вещество! Он великолепно планирует операции, запоминает и умело использует, казалось бы, незначительные мелочи…»

Остановившись у окна, старший майор Забелин развернулся и двинулся в обратном направлении. Его взгляд остановился на лице Генриха Рихтера. «А вот он красавец! – подумал Андрон Сергеевич. – Высокий рост, красивое лицо, прямой классический нос и тонкая полоска рта. Мундир сидит на нём как влитой. Цепкий, целеустремлённый, пытливый, анализирующий ум! Он никогда не бросает попусту слов, а что скажет, так в самую тему!»

– Всё, на Польше как на независимом государстве можно смело ставить крест, – высказался Внуков, закрывая тетрадь. – Теперь надо думать о том, на какую следующую страну двинут свои полчища немцы.

– Тут и гадать нечего – Франция, – усмехнулся майор Каторжников, – а может быть, Бельгия или обе сразу. У нас скопились уже чемоданы информации, указывающие именно на эти страны!

– Тогда и Австрию не стоит сбрасывать со счетов, – вздохнул, присоединяясь к обсуждению, Забелин. – Сегодня Германия сильна как никогда. Попробовав на Польше свою мощь, немцы считают себя непобедимыми. Следовательно, им больше никто не указ, к сожалению, и наша страна тоже. Ну а австрийцев немцы считают родственной нацией.

– Немцы желают захватить всю Европу, – когда все замолчали, заговорил Рихтер. – Оккупация Польши для них своего рода генеральная репетиция. И если им удастся подмять под себя Европу, тогда они повернут свои полчища на Восток!

– Ты это… Не произноси больше таких слов вслух, – обеспокоенно глянув на дверь, тихо сказал Каторжников. – Так недолго и…

– А чего я сказал такого? – пожал плечами Рихтер. – Говорю, что думаю. Я же не на площади во всеуслышанье высказываю своё мнение, а здесь, в тиши кабинета своего начальника. Надо не одёргивать меня, а прислушиваться. Если я не прав, то убедите меня в обратном, товарищи?

– Да нет, ты как раз прав, очень прав, – поддержал его Андрон Сергеевич. – Оккупацией Польши немцы не ограничатся. Напротив, их аппетиты существенно возрастут. Сами знаете, что бывает, если зверь попробует вкус крови? Все понимают опасность фашизма – и мы здесь, и все вокруг, и в Москве в том числе. Но товарищ Сталин верит в незыблемость пакта о ненападении, подписанного с Германией, и тут ничего не поделаешь.

– Так что же нам делать, товарищ старший майор? – воскликнул лейтенант Внуков.

– А нам надо работать, хорошо работать, товарищи, – подчеркнул Андрон Сергеевич. – Мы должны держать на контроле всё, что происходит в Польше, и не только. Мы обязаны знать о немцах и их планах если не всё, то как можно больше! Никак нельзя сидеть сложа руки, пуская события на самотёк.

– В Польше растёт сопротивление оккупантам, – сказал майор Каторжников. – Создаются подпольные организации, партизанские отряды, но все они пока ещё сами по себе, без централизованного управления.

– Следует заметить, что фашисты тоже не дремлют. Они успешно борются с подпольем и партизанами. Благо ими уже наработан опыт в этом деле, – вздохнул Рихтер.

– Вот этот вопрос, к которому мы подошли в результате плодотворной беседы, я как раз и собирался с вами обсудить на сегодняшнем совещании, – сказал Забелин, усаживаясь за стол.

Офицеры переглянулись.

– Вы что, хотите предложить нам защищать польское сопротивление от фашистского гестапо? – спросил Внуков.

– Нет, я хочу другого, – хмуро посмотрел на него Андрон Сергеевич. – Из Москвы поступила секретная директива, в которой расписано направление нашей деятельности, товарищи. Мы должны устанавливать тесные связи с польским подпольем, помогать им самоорганизоваться и помогать товарищам в их нелёгкой борьбе с захватчиками. Они в свою очередь должны делиться с нами всякого рода разведывательной информацией. Мы будем делать то, что должны! Мы не лётчики, не танкисты и не кавалеристы, товарищи. Мы те, в ком нуждается Родина намного больше ударных сил. Так вот, лейтенант Внуков и майор Каторжников, вы пока свободны, а вы, капитан Рихтер, останьтесь. Лично вам, исключительно из-за немецкого происхождения, руководством поручается отдельное, особое задание. – Он изучающе посмотрел в лицо Генриха: – Скажи мне, капитан, ты когда-нибудь слышал о Клаусе Берге?

– Ни разу в жизни, а кто он?

Забелин коснулся рукой папки, лежавшей перед ним.

– Здесь всё, что нам удалось наскрести. Клаус Берг разведчик Абвера, чрезвычайно коварный и опасный тип. Кто он, какой национальности и откуда родом – не известно. Про таких, как он, говорят, что среди евреев он еврей, среди арабов араб, среди немцев немец. Попади он в Африку, то смог бы и там адаптироваться, став каким-нибудь зулусом или даже пигмеем. Изворотливый, находчивый, коварный, умный. Когда и какое учебное заведение оканчивал – не известно. Отлично маскируется, мастерски меняет внешность… Список его «достоинств», наверное, далеко не полный, можно было бы завершить, но нам стало известно ещё кое-что.

– Что ещё? – заинтересовался Рихтер.

– Этот Клаус Берг не сотрудник Абвера, – заинтриговал Забелин. – Его и человеком назвать трудно, вот какое дело, капитан.

– О-о-очень интересно? – округлил глаза Рихтер. – Тогда кто он?

– Изделие организации Аненербе. Слышал о такой?

– Аненербе, то есть «наследие предков», это немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков, – блеснул осведомлённостью Рихтер. – Организовано в 1935 году для изучения традиций, истории и наследия германской расы с целью оккультно— идеологического обеспечения функционирования государственного аппарата Третьего рейха.

– Похвально, похвально! – похлопал в ладоши удивлённый точным и полным ответом Андрон Сергеевич. – Это официально, а «факультативно»?

Рихтер пожал плечами:

– Втайне от всего мира эта тёмная организация занимается такими мерзостями, как использование тел убитых людей в качестве материала для антропологической коллекции, ставят чудовищные опыты на людях, и… Они ещё занимаются выведением нового сорта людей, которые должны будут впоследствии, по их глубокому убеждению, господствовать на земле!

– Так вот, Клаус Берг – это их экспериментальный образец, – уточнил Андрон Сергеевич, – продукт изощрённых экспериментов. Война в Польше – отличный полигон для испытаний. Клаус Берг должен проявить все свои способности, которые от него ждут, а может быть, и что-то больше.

– А фотография этого сверхчеловека в наличии имеется? – заинтересовался Рихтер.

– Нет, в лицо его никто не знает. Он многоликая гидра из греческой мифологии!

– Так-так, – Генрих задумчиво побарабанил пальцем по столу, – а в чём заключается моё особое задание, товарищ старший майор?

– Ты должен найти его и обезвредить, – ответил Забелин. – По имеющимся весьма скудным сведениям, он сейчас должен находиться в Варшаве, как и ты, с особым заданием. В чём оно заключается – не известно, но… Такого волчару могут послать действительно на очень ответственное задание, только так и никак иначе.

– Как я понял, мне приказано искать иголку в стоге сена, – усмехнулся Генрих. – И инструкций к заданию, вероятно, не прилагается?

– Нет, тебе придётся импровизировать и действовать по обстоятельствам, – развёл руками Андрон Сергеевич.

– Но ведь я немец только по происхождению, – напомнил Генрих. – А родился в России и вырос в Советском Союзе. Когда мои родители перебрались из Германии сюда, меня ещё на свете не было.

– Кстати, а почему они эмигрировали? – поинтересовался Андрон Сергеевич.

– Боюсь, что не смогу точно ответить на ваш вопрос, – вздохнул Генрих. – Мне ничего не известно о их судьбе. Я воспитывался в детском доме, а затем в приёмной семье, у дальних родственников, поволжских немцев.

– Ну, хорошо, твоя биография мне известна, – скупо улыбнулся Андрон Сергеевич. – Так что, ещё есть вопросы?

– Пока нет, но, возможно, появятся после того, как я ознакомлюсь с документами, – ответил Генрих. – Сколько у меня времени?

– Два часа в моём кабинете и с охраной у двери, – вздохнул Андрон Сергеевич. – Прости, но это не моя прихоть, а требование начальства, так как документы чрезвычайно секретны.

– Что ж, тогда не будем терять время, – придвигая стул поближе к столу, сказал Генрих.

– Не будем, – согласился Андрон Сергеевич. – Не взыщи, капитан, но ввиду особой секретности информации записей приказано не делать.

– У меня отличная память, – усмехнулся Генрих. – Всё, что почерпну из вашей папки, отпечатается в моей памяти как на фотоснимке.

– Тогда дерзай, – направляясь к двери, сказал Андрон Сергеевич. – Я закрою тебя на замок, а то мало ли чего…

Первый документ, который Генрих взял в руки, должен был содержать данные анкетного характера, но в нём почти во всех графах стояли прочерки. Из биографии тоже ничего почерпнуть не удалось, одни лишь предположения и догадки. «Понятно одно – Клаус Берг человек непростой, – подумал Генрих, закрывая папку. – Не будь он выродком Аненербе, непременно стал бы маньяком-убийцей. Впрочем, Клаус Берг – настоящие ли имя и фамилия этого ублюдка или вымышленные?»

Ровно через два часа в двери щёлкнул замок и в кабинет вошёл старший майор Забелин. Он сразу же прошёл к столу, взял папку и, убедившись, что все документы в наличии, осторожно, словно дорогую китайскую вазу, положил её в сейф.

– Ну и как тебе господин Берг?

– Потрясающий парень, – ухмыльнулся Генрих. – Только я не почерпнул ничего из этих бумажек! Вы на словах сказали мне больше!

– Я лишь исполнил приказ, – пояснил Андрон Сергеевич. – Теперь ты убедился, что о господине Берге мы почти ничего не знаем, и не будешь терзаться сомнениями, что я что-то не договариваю или скрываю. Там, в Польше, тебе придётся собирать сведения о нём по крупицам. И ты справишься, я знаю.

– А если нет? Что будет, если я провалю задание? – усомнился Генрих.

– Наверное, тогда ты угодишь под трибунал, – вздохнув, ответил Забелин и добавил: – И я тоже…

10.

– О чём это ты?

– Всё о том же, красавица.

– Нельзя ли нам поговорить посерьёзней?

Барбара налила в стаканы кипяток и положила по кусочку сахара.

– Нам? – переспросил Янек. – О чём?

– Ты относишься ко всему чересчур легкомысленно.

– Ну вот, и ты собираешься меня воспитывать. Вы что, сговорились с Казимиром?

– Выполняя задания, ты ведёшь себя слишком легкомысленно.

– Ну вот, и Казимир мне это же самое говорил и точно такими же словами.

– Значит, наши с ним мнения совпадают.

– Удивительно… А вы с ним случайно не близнецы? Это у близнецов всё совпадает.

Барбара покраснела и промолчала: слова молодого человека смутили её.

– Если честно, мне скучна наша деятельность, – продолжил Янек. – Бегаем ночами по городу, листовки расклеиваем… А я хочу бороться с врагом с оружием в руках. Я хочу бить немцев не словом, а делом! Я хочу их видеть не огорчёнными правдой из листовок, а мёртвыми, ясно тебе?

– Если хочешь бороться с немцами с оружием в руках, тогда иди в партизаны, – покачала с укором головой Барбара.

– Пошёл бы, да вот только в лесу жить не люблю, – Янек криво усмехнулся. – Недавно встретил одного такого партизана. Мы с ним на передовой от немцев отбивались. Так вот он сказал мне: «Брось ерундой мелочной заниматься, иди к нам…». Отвечаю: «Нет, я человек мирный, немцы меня не трогают, и не хочу больше ни с кем воевать…».

– Ну вот, – сдержанно усмехнулась Барбара, – ты встречаешься с кем-то, тебя приглашают куда-то, а ты не ставишь Казимира в известность. А если тот человек агент гестапо?

– Нет, он самый настоящий партизан, – горячо возразил Янек. – Я его хорошо помню – сражался с врагом отчаянно. А потом судьба развела нас в разные стороны.

– А тебе твоя Кшися не говорила, что другие члены группы тебя опасаются? – посмотрела ему в глаза Барбара. – Только она и я ходим с тобой на задания. Тебе это о чём-нибудь говорит? Мне советуют: не ходи с этим бесшабашным, он сам лоб расшибёт и тебя куда-нибудь втянет. А я всем возражаю: «Янек храбрый и решительный подпольщик, но он немножечко несдержан и у него свой взгляд на борьбу с фашистами. Он ищет приключений, так как ему скучно вести тайную подпольную борьбу! Ему простора для самовыражения не хватает!»

– И что, меня действительно осуждают? – нахмурился Янек.

– Не веришь мне, сам поинтересуйся, – усмехнулась Барбара. – Хотя сначала у Кшиси спроси. Пусть она скажет, что тебя называют бесшабашным торопыгой!

– Меня? Бесшабашным торопыгой? – округлил глаза Янек. – Признаться, я впервые об этом слышу! Действительно, но почему мне этого никто не говорит? Даже Казимир, хотя частенько отчитывает меня за проступки. А ты… Ты знаешь, при разговорах с тобой я забываю, что тебе семнадцать! Мне кажется, что это не я, а ты меня на десяток лет старше.

Барбара смутилась и покраснела.

– Нам надо действовать более решительно, – развивал свою мысль Янек. – Найти связи с другими подпольными группами и создать одну более мощную организацию! Мы же не одни в Варшаве, как считаешь?

– Ну нет, об этом я даже говорить не хочу, – возразила Барбара. – В нашей группе всё решает Казимир. Может быть, он общается с другими группами, но это не наше дело.

– Почему не наше? Как раз это наше общее дело! – заершился Янек. – Казимир окружил себя молокососами и позволяет вам всем молиться на себя, словно он божество. Он тщеславен, и это ему льстит. Этакое геройство расклеивать на дверях и заборах бумажки! В чём их сила, я не понимаю!

– Странно, все понимают, а ты нет, – вздохнула Барбара. – Листовками мы поддерживаем в людях бодрость духа, будим их патриотическое сознание!

– Нет, не понимаем мы друг друга, – поморщился Янек. – Вот если стрелять немцев из-за угла, бросать в их машины гранаты… Мы клеим и клеим листовки, будим в людях «патриотическое сознание», а оно спит и пробуждаться не хочет! Немцев полон город, под ними вся Польша, а мы… И люди, и мы ждём какого-то чуда, без конца ждём и ждём! А надо самим крепко постараться, чтобы оно вдруг пришло!

– Всё, хватит, у меня голова уже болит от твоих бредней, – рассердилась Барбара. – Пей чай и уходи. Кшися, наверное, уже заждалась тебя и места себе не находит.

– Нет, ну надо же, – словно не услышав её, продолжал возмущённо выговариваться Янек. – Подпольной борьбой считаете разносить и расклеивать листовки? Пойми, Барбара, ты же умная девушка, намного умнее остальных из нашей группы! Немцам наплевать на бумажки. Их можно устрашить только силой!

– Вижу, задание успешно выполнено? – как гром среди ясного неба прозвучал голос Казимира Бзежинского, и сам он вошёл в комнату так неожиданно, что Янека и Барбару пробрала дрожь.

– Ты-ы-ы?! – прошептала потрясённая девушка. – Но как ты…

– Не забывай, что это я нашёл квартиру, – сказал Казимир, показывая ключ, и перевёл взгляд на притихшего Янека. – А ты всё никак не успокоишься? Не смог убедить меня, решил склонить на свою сторону молоденькую девушку?

– Твоё мнение я знаю, а потому решил выслушать её, – обиженно поджал губы Янек.

– Нет, ты меня послушай, – Казимир подошёл к столу и присел на свободный стул. – Я всё никак не пойму, чего ты добиваешься? Уверен только в одном, что дальше своего носа ты ничего не видишь! Твоя бредовая идея так захватила тебя, что ты хочешь навязать её другим! Пойми, Гитлер захватил Польшу, и не исключено, что скоро двинет свои полчища на всю Европу. А ты… Какого чёрта ты воображаешь, что, убив одного-двух фашистов, ты заставишь всю их огромную свору бояться и не спать ночами? Если тебе такие методы близки, то мне они чужды!

– А я и не ожидал другого от тебя услышать, – буркнул Янек.

– И правильно делал, – кивнул Казимир, закуривая. – И запомни, пока нашей группой руковожу я, никогда не допущу, чтобы ты навязывал нам свое представление о борьбе с фашистами!

– Конечно, разносить, как почтальоны, листовки, куда безопаснее, – насмешливо парировал Янек.

– А у нас нет цели самоликвидации, – вздохнул Казимир. – Наши, как ты выражаешься, «бумажки» поддерживают людей, которые пришли в отчаяние и потеряли от горя головы. Многие в тупике и не видят выхода. Гитлер готовится к вторжению в другие европейские страны и нисколько этого не скрывает. Об этом пишут все газеты. В такой обстановке наши листовки дают людям надежду!

– Немцы не думают так, как ты, – огрызнулся Янек. – Если они решились завоевать Европу и делают это, то никакие листовки не убедят простых людей, что оккупация страны дело временное и война скоро закончится!

– Это твоё личное мнение! – повысил голос, начиная сердиться, Казимир. – А задумывался ли ты когда-нибудь о том, что творится в голове простого поляка? Ты говоришь, что оружие бьёт сильнее листовки, а представь себе, что информация, указанная в листовке, будет прочитана людьми, которые попали в тупик и изнывают от депрессии? День ото дня они обрабатываются лживой фашистской пропагандой. Она их давит, гнетёт, опустошает… И они начинают думать, что фашизм непобедим! И тут они, случайно, где-нибудь на улице, на двери или на заборе увидят нашу листовку и прочтут её. Узнав правду, у них камень с души свалится, они поймут, что не всё потеряно, и есть такие люди, которые борются с фашизмом, несмотря на всю его видимую мощь! И это, заметь, без стрельбы и метаний гранат из-за угла!

– Да-а-а, язык у тебя без костей – мелет и мелет, только держись, – поморщился Янек. – Сразу видно, из благородных панов ты. А я… а я простой ремесленник. И все мои предки: отец, дед, прадед – из таковых. Мы больше действовать привыкли, чем языком молоть попусту или бумагу марать.

– Умерь свой пыл и не стремись выделиться среди остальных чрезмерным патриотизмом, – сказал строго Казимир. – Кстати, никто из нас и не сомневается в твоём героизме и желании как можно скорее победить фашизм!

– Ну-у-у уж нет, я не позволю загонять меня в узду и лепить из меня канцелярскую крысу! – Голос Янека срывался, звучал неуверенно, даже виновато, но он настаивал на своём: – Я не согласен так существовать! Пока мы не наладим связи с другими подпольными группами и не создадим одну мощную организацию, ни о никакой победе над врагом и речи быть не может!

– Тогда выходи из нашей группы и действуй самостоятельно, – жестко заявил Казимир. – Я уверен, что ты сможешь найти себе единомышленников и последователей, которые пойдут за тобой и в огонь, и в воду.

Выпив залпом стакан остывшего чая, Янек распрощался с Барбарой и Казимиром.

– Вот же упрямец, – сказал Бзежинский, переведя взгляд на притихшую за столом девушку. – Хороший, казалось бы, парень – смелый, находчивый, дерзкий, но… Совсем с головой не дружит. Я уже не первый раз разговариваю с ним на эту тему, изо всех сил пытаюсь убедить его в неправоте, а он…

– Он представляет борьбу с врагом по-своему, – вздохнула Барбара. – Он просто уверен, что бороться нужно только с помощью оружия, а не пользоваться методами, которые используем мы. И я его понимаю.

– Понимаешь? Ты его понимаешь? – не поверил Казимир. – Скажи ещё, что одобряешь предлагаемые им способы борьбы.

– Я не знаю, как ответить на этот вопрос, – пожала плечами Барбара. – Я вижу, что Янек смелый, даже отчаянный мужчина, и я чувствую себя в безопасности, когда он рядом.

– Ну-ну, – пожимая плечами, усмехнулся Казимир, – я не ожидал от тебя такого убийственного откровения. Янек авантюрист, и в этом я убеждаюсь всё больше и больше. Тебе он уже успел заморочить мозги, и… Я не допущу, чтобы от его воинственных высказываний пострадали другие.

– Не знаю, что и сказать, – вздохнула Барбара. – На мой взгляд, Янек вполне здравомыслящий человек. Он предлагает объединиться с другими подпольными группами Варшавы, и… Янек сказал, что ты не одобряешь его идею.

– Да, я посчитал это преждевременным, – начиная горячиться, ответил Казимир. – В настоящий момент поиски связей могут привести нас в лапы гестапо. Немцы обладают большим опытом по борьбе с подпольем, и нам рисковать опасно.

– А мы разве не рискуем, когда расклеиваем ночами листовки? – усмехнулась Барбара. – Улицы наводнены немецкими патрулями, и каждый раз нас могут арестовать или убить!

– Да, риск в нашей работе, конечно же, присутствует, – согласился Казимир. – Но сидеть сложа руки мы не можем. Мы участники Сопротивления немецкой оккупации, мы… – он запнулся и как-то странно посмотрел на Барбару: – Кстати, я как раз пришёл к тебе, чтобы сообщить, что на задания ты больше ходить не будешь!

– Я? Почему? – удивилась Барбара. – Я что-то сделала не так, и ты решил…

– Всё не так, что ты думаешь, – поморщился словно от приступа зубной боли Казимир. – До всех жителей Варшавы дошли слова генерал-губернатора Ганса Франка: «Как приятно получить, наконец, возможность добраться до шкуры еврея! Евреи должны почувствовать, что мы здесь…».

Потрясённая Барбара молчала несколько минут. Молчал и Казимир, наблюдая за ней. Когда пауза стала затягиваться, она вдруг сказала:

– Это только слова. В конце концов, евреи такие же люди, как поляки, французы, русские и… И те же самые немцы.

– Нет, это были не просто слова, – возразил Казимир. – Ты с мамой не выходишь днём из квартиры и правильно делаешь. Здесь, в Варшаве, впрочем, как и по всей стране, евреи подвергаются насилию и дискриминации. Даже польское население, которое всегда уживалось с евреями, сейчас кардинально изменилось. Евреев выгоняют из очередей за продуктами, насильно выселяют из квартир. А немцы… Они хватают евреев на улицах, в домах, в магазинах и отправляют на принудительные работы. А совсем недавно толпа поляков с криками: «Покончить с евреями!» и «Да здравствует вольная Польша без жидов!» учинила самый настоящий погром еврейских кварталов.

– Ты пришёл предупредить нас с мамой об опасности? – насторожилась Барбара.

– Не вас с мамой, а лично тебя, – уточнил Казимир. – А о маме ты уж сама позаботишься.

– А кроме тебя, в городе есть люди, способные помочь попавшим в беду евреям? – поинтересовалась Барбара.

– Все еврейские общественные и политические деятели одними из первых покинули Варшаву, – ухмыльнулся Казимир. – В их числе и глава еврейской общины Мауриций Майзель. И никаких замов они за себя не оставили. Евреи люди хитрые, умные и предусмотрительные. Ещё в первые дни оккупации они безошибочно почуяли, что солдаты немецкой армии этой войны отнюдь не похожи на солдат немецкой армии Первой мировой войны!

– О чём ты? – не поняв, куда он клонит, спросила Барбара. – Ты мне собираешься что-то предложить?

– Пока нет, – вздохнул Казимир. – Я советую или даже приказываю носа не высовывать из квартиры. Едой я вас обеспечу, а как быть дальше – посмотрим. Если что, то вам придётся перебраться за границу.

– Куда? – ужаснулась Барбара, которая никогда не выезжала из Польши.

– Туда, где пока ещё нет войны, – в СССР, – ответил Казимир. – Там, конечно, жизнь не сахар, но, во всяком случае, вы там будете чувствовать себя лучше, чем здесь. В СССР к евреям относятся вполне терпимо!

11.

Йоханан Лейбович с трудом втащил Хагая в дом, уложил на кровать и, сняв с культей пропитанные кровью бинты, тщательно смазал их. Всю ночь калека стонал, ворочался, выкрикивал бессвязные фразы, но в себя не приходил. К утру у него поднялась температура, и Йоханан отвёз его в ближайшую больницу.

– Я человека привёз, – молитвенно-просяще скрестил на груди руки старик. – Он инвалид, без обеих ног… Он умирает, спасите его!

Увидев Хагая, доктор едва не лишился дара речи.

– Да это же коллега Гордон?! – воскликнул он в замешательстве. – Эй, все сюда, помогите мне перенести его!

К осмотру доктор приступил в хирургическом кабинете, когда санитары уложили Хагая на кушетку.

– Срочно введи камфору, – сказал он подошедшей медсестре, щупая пульс. – И ещё… готовьте операционную.

Гордону сделали инъекцию, и несколько минут спустя его дыхание выровнялось.

– Теперь укладываем его на стол, – сказал доктор и, открыв шкаф, стал спешно переодеваться.

– О Матка Боска, да в нём едва душа держится. Да он… – медсестра прикусила язык, побоявшись высказать страшное предположение.

– Делай, что я сказал! – одёрнул её доктор. – Коллеге срочно требуется почистить культи, иначе он умрёт от заражения крови…

Операция длилась около трёх часов. Хагаю промыли и почистили раны, остановили кровь и тщательно забинтовали. Уставший доктор вышел в коридор и подозвал Лейбовича.

– Как могло такое случиться с коллегой Гордоном? – поинтересовался он. – Почему он в таком бедственном состоянии?

– Так я же говорил? – смешался Йоханан. – Доктор Хагай попал под бомбёжку и ему ампутировали ноги.

– Это я уже понял, – вздохнул доктор. – И то, что его вышвырнули из больницы, я тоже слышал. Почему его культи в таком плачевном состоянии? Они буквально раздавлены, будто не ты привёз его на тележке, а он пришёл в больницу сам.

– Так это он танцевал, – ответил Йоханан подавленно. – Я чуть с ума не сошёл, видя это.

И, собравшись с духом, Лейбович рассказал всё, чему был свидетелем.

– Это чудовищно! Это ужасно! – шептал доктор, вытирая лицо маской. – Да это… Это крайне бесчеловечно! Так могут поступать только изверги, которые…

Он прервал себя на полуслове, покрутил головой, чтобы убедиться, что их никто не слышит, и очень тихо сказал:

– Коллега Гордон останется здесь надолго. Если будете навещать, милости просим. А теперь прощайте, добрый человек, мне надо отдохнуть. Я очень устал – и физически, и морально…

* * *

Хагай Гордон не приходил в себя, и потому у его кровати постоянно дежурили медсёстры. Он открыл глаза только через неделю.

– Где я?

– В больнице, – встрепенувшись, улыбнулась девушка и поспешила за доктором.

– Это ты, Давид, – узнал его Хагай. – Как же я умудрился попасть сюда?

– Очень просто, коллега, – улыбнулся доктор. – Тебя привёз на тележке человек, который называл себя Йохананом Лейбовичем.

– Хороший он, добрый, – вздохнул Хагай. – Он забрал меня из больницы, в которой я когда-то работал, и… Больше я ничего не помню, Давид.

– Он мне всё рассказал, – поморщился врач. – Тебе ампутировали ноги и выставили на улицу. Оказывается, тебя всегда окружали подлые и трусливые люди, коллега.

– Нет, ты ошибаешься, со мной работали отзывчивые люди и высококлассные специалисты, – неожиданно воспротивился Гордон, к которому стала возвращаться память. – Избавляясь от меня, они тем самым заботились о спасении остальных. Вот если бы пришли немцы и увидели меня, еврея, то…

– Ко мне уже несколько раз приходили, – пожал плечами доктор. – Но ещё не трогали.

– Послушай, мы давно знаем друг друга, доктор Манес, – прошептал Хагай. – Помоги мне умереть, пожалуйста?

– Что-о-о?! Да ты с ума сошёл, коллега?! – воскликнул Давид. – Только сумасшедший может обратиться с такой нелепой просьбой к врачу! Если твои коллеги забыли клятву Гиппократа, то я всегда руководствуюсь ею!

– Нет, ты меня не понял, – упёрся Хагай. – Жизнь потеряла для меня смысл. У меня погибла семья – жена, дочь… Я лишился ног. За мной, калекой, некому ухаживать и дома у меня тоже нет.

– Но у тебя есть жизнь, коллега, – ободряюще улыбнулся доктор Манес. – Жить ты научишься и без ног, главное голова на плечах и руки в порядке. Ты же отличный хирург, доктор Гордон, или забыл об этом?

– Нет, теперь я не хирург, а жалкий калека, – возразил Хагай. – Я не могу стоять у операционного стола и проводить операции. Я никто, я не человек, а его жалкое подобие, – он замолчал, а из глаз покатились слёзы.

– Ну-ну, коллега, – коснулся его плеча доктор Манес, – не стоит ставить на себе крест. Если ты появился на этой земле, значит…

– Ничего это не значит! – нервно огрызнулся Хагай. – Сейчас трудно здоровым людям, а калекам, таким, как я… Фашисты ненавидят евреев, а евреев-калек… Таких они даже за людей не считают. Варшава наводнена немецкими войсками, Польша стонет от вражеского нашествия, и…

Он не договорил, к горлу подкатил ком горечи, а из глаз снова полились слёзы. В палату вошла медсестра с подносом, на котором были разложены шприцы. После инъекции Гордон закрыл глаза и погрузился в сон, так необходимый для укрепления его здоровья. Один из больных схватил девушку за край халата.

– Что это за человек? – спросил он, кивая в сторону кровати Гордона. – Уже трое суток он у нас в палате, а мы ничего не знаем о нём.

– Кто он, спросите у него сами, когда в себя придёт, – ответила медсестра возмущённо. – Он такой же больной, как и все вы, и обладает такими же, как и у вас, правами. Вы меня поняли, Ряшевский?

– Да, я вас понял, прекрасная пани, – не унимался тот. – Но этот калека еврей и представляет для нас угрозу!

– Интересно, чем может представлять для вас угрозу несчастный, тяжело увеченный человек? – раскраснелась от негодования медсестра. – Это уж слишком! Он заслуживает не упрёков, а сострадания.

Развернувшись, она с гордо поднятой головой вышла из палаты. Ряшевский злорадно ухмыльнулся ей вслед и посмотрел на лежавшего рядом соседа.

– Ты не прав, – заявил тот. – Если ты ненавидишь евреев, то держи свои мысли при себе, а не высказывай их вслух. Иначе попадётся тот, кто думает иначе, чем ты, и… Вот он и будет представлять для тебя реальную опасность, чем беспомощный калека.

Ряшевский сконфуженно промолчал. Чтобы не вызвать гнев других больных, он закрыл глаза и затих, растворяясь в своих мыслях.

* * *

Перед отбытием в Варшаву Генрих Рихтер заглянул в кабинет старшего майора Забелина.

– Ты всё запомнил, капитан? – поинтересовался Андрон Сергеевич, выжидательно глядя ему в глаза.

– Можете не сомневаться, товарищ старший майор, – ответил Генрих. – Не беспокойтесь, всё сделаю так, как приказано.

– Но-но, от тебя никакой точности не требуется, тем более во вражеском тылу, – покачал укоризненно головой Андрон Сергеевич. – Составляя план твоих действий, мы, конечно же, старались предусмотреть всё. Но так не бывает, всего предусмотреть невозможно. План – это так, чтобы его придерживаться и не наломать дров, а ты должен будешь работать головой и пользоваться интуицией! А как это делать, ты знаешь… Ты же не новичок в разведке, товарищ Рихтер?

– Да, не новичок, – согласился с ним Генрих. – И головой работать умею.

– Вот и отлично, я спокоен за тебя, – подмигнул ему Андрон Сергеевич. – Главное на рожон не лезь и не ввязывайся в возможные авантюры. Действуй согласно обстоятельствам и наверняка! Документы у тебя надёжные, так что…

– Я всё понял, товарищ старший майор, – кивнул Генрих.

– Зря не рискуй, действуй осторожно. Найди того, о ком я тебе говорил, и он тебе поможет.

– Не беспокойтесь, навещу его в первую очередь, – пообещал Генрих.

– Тогда в добрый путь, капитан. Больше никого в помощь себе не привлекай, действуй самостоятельно.

– Всё понял, разрешите идти?

– Ступай и будь осторожен.

Рихтер вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. «Чёрт возьми, я его будто в последний путь, на кладбище проводил», – подумал уныло Забелин и тут же поспешил отогнать от себя гнетущую мысль.

12.

Любовь завладела Барбарой неожиданно. Каждый день с нетерпением она ожидала прихода Казимира Бзежинского, но тот не появлялся. И тогда в её сердце поселилась ноющая боль, связанная с бессонницей, сомнениями и муками.

«О Боже, что происходит со мной? – думала Барбара с неведомым восторгом. – Я вся трепещу в ожидании чего-то, словно больна загадочной, приводящей меня в трепет болезнью?»

Её необычное состояние заметила и мать. По тому, как Барбара ела без аппетита, а её взгляд блуждал где-то далеко, Эвелина безошибочно угадала: «Влюбилась моя девочка, и это может не видеть только слепой…».

Вечером, когда Барбару одолевала любовная тоска, она ложилась в кровать, устремив взгляд в потолок.

– Да что с тобой, доченька? – как-то раз не удержалась мать. – Всё молчишь и думаешь о чём-то. Я такой никогда тебя не видела?! Не кушаешь ничего, а ночами ворочаешься и вздыхаешь. Уж не заболела ли ты?

– Нет-нет, я вполне здорова, – встрепенувшись, ответила Барбара, пряча глаза. – Просто я вынуждена всё время проводить в квартире, и… Я умираю от скуки, мама!..

С наступлением вечера Барбара оживилась, но Казимир так и не появился. «Сегодня снова не пришёл, наверное, какие-то срочные дела задержали, – думала она с горечью. – Завтра обязательно придёт! – и её бедное сердце замерло от волнения и восторга. – Я умру от тоски и терзаний, если не увижу его…»

Барбара продумывала до мелочей своё поведение в присутствии Бзежинского. А когда он приходил, разговор сводился к работе подполья. Казимир говорил, а она смотрела на него, ловя каждое слово, произнесённое им.

– Так что, ты согласна со мной? – пробился сквозь туман в голове его вопрос.

– Что? – сказала она дрогнувшим голосом и покраснела до корней волос.

Казимир сначала округлил глаза, а потом улыбнулся, и… Услышав шаги за дверью, Барбара мгновенно отвлеклась от воспоминаний.

– Что с тобой, доченька? – забеспокоилась мать, увидев, как изменилось её лицо.

Барбаре неудержимо захотелось крикнуть: «Это он! Это он, мама!» Но она только тихо прошептала:

– Да, мама, иди в спальню, – и подумала: «К нам придёт тот, у кого глаза ярче звёзд, а улыбка как солнце. Только вот улыбается он крайне редко…».

Увидев счастье на засветившемся лице дочери, Эвелина поспешила в другую комнату. В это время щёлкнул ключ в замочной скважине, открылась дверь, и в квартиру вошёл Казимир с авоськами в руках.

– Вот, продукты вам принёс, надолго хватит, – сказал он. – Извини, что не приходил, гестапо активизировалось и пришлось затаиться на некоторое время.

– Никто из наших не пострадал? – встревожилась Барбара.

– Нет, с нашими всё благополучно, – успокоил её Казимир, проходя в комнату. – Но аресты были… Людей без разбору хватали на улицах, заталкивали в грузовики и куда-то увозили.

– Всех подряд или только евреев? – напряглась и затрепетала Барбара.

– Евреев в первую очередь, – вздохнул Казимир. – Недавно германские власти издали распоряжение о ношении евреями белой нарукавной повязки с голубой звездой Давида, а также наложили различные экономические ограничения. Благодаря этому многие евреи из тех, кто остался в городе, лишились средств к существованию. Я даже добыл сведения для новой листовки, в которой укажем, что примерно из 175 тысяч еврейских семей 95 тысяч оказались на грани полной нищеты и вымирания. Конечно, эти сведения пока ничем не подтверждены, но те, кто будет читать листовку, их проверять или опровергать не станут.

Выслушав Бзежинского, Барбара почувствовала, что все её страдания отодвинулись на задний план, а внутренности сковал лютый мороз.

– Что это за звёзды Давида, о которых ты только что упомянул? – едва слышно спросила она. – Ты никогда раньше не говорил об этом.

– Потому и не говорил, что распоряжение только что вышло, – ответил Казимир угрюмо.

– И что, теперь все евреи города ходят с повязками? – ужаснулась Барбара. – Но почему?

– Чтобы издалека можно было бы отличить еврея от людей другой национальности, – вздохнул, отвечая, Казимир. – С оккупантами не поспоришь. Ответ будет один – расстрел на месте!

Пока Барбара кипятила чайник и накрывала на стол, она молчала, переваривая услышанное.

– Скажи, какие ещё новости ты принёс? – перевела тему девушка, разливая в стаканы чай. – Чего-то хорошего я не жду в такое-то время, но… Плохие вести не дают расслабиться и дают пищу для размышлений.

– Да-а-а, ты действительно разумна не по возрасту, – округлил глаза Казимир. – Не хотел тебя расстраивать, но… Тебе и твоей маме оставаться в Варшаве больше нельзя. Вам надо немедленно покинуть Польшу.

– Нет, никогда! – гордо вскинув голову, возразила Барбара. – Я не могу уехать, когда вы все остаетесь здесь. Я понимаю, что моя роль в борьбе с фашистами ничтожно мала, но…

– Никаких «но»! – повысил голос Казимир. – Сейчас полякам в Варшаве приходится туго, а евреям… Да вас скоро истреблять начнут поголовно! Ненависть фашистов к еврейской нации превосходит все пределы. Да, жидов всегда недолюбливали во всех странах, но что вытворяют с вами нацисты, просто уму непостижимо!

– И я всё равно остаюсь в Варшаве! – решительно заявила Барбара. – Все подпольщики рискуют одинаково в борьбе с оккупантами. И попади немцам в руки хоть кто, представитель любой нации, то…

– Да, рискуют все, кто участвует в Сопротивлении, – настаивал на своём Казимир. – Но евреи рискуют вдвойне. Скоро и в этой уютной квартирке будет не безопасно. Если до вас с мамой доберутся гестаповцы, то никакое чудо не сможет вас спасти!

Барбара увела глаза в сторону и сжала кулачки.

– Что-то я не понимаю тебя, Казимир, – сказала она минуту спустя. – Сначала ты вовлекаешь меня в создаваемую тобой подпольную группу, а теперь? Что на тебя нашло? Почему вдруг ты собираешься убрать меня не только из Варшавы, но и из Польши?

Явно не ожидавший такого вопроса, Бзежинский растерялся. Он покраснел и занервничал, но, взяв себя в руки, угрюмо ответил:

– Ты очень красивая девушка, Барбара. Такие, как ты, должны жить, выходить замуж и рожать на свет хорошеньких красивых детишек. Вы, красавицы, созданы для любви и счастья, а не для войны и горя.

– Это твоё мнение, Казимир, или мнение всех членов нашей группы? – задала провокационный вопрос Барбара. – Скажи мне честно: наши товарищи думают так же, как и ты?

– Нет, это мнение только моё, – хмуря лоб, нехотя признался Бзежинский. – Я не смогу жить, если с тобой что-то случится и…

Для Барбары его слова прозвучали как признание в любви. В её глазах промелькнуло едва уловимое, мечтательно-счастливое выражение.

– Я что-то не совсем тебя поняла? – сказала она, трепеща от волнения.

Напрягая всю свою волю, Казимир постарался ответить как можно спокойнее:

– Я очень переживаю за тебя… – он сделал героическое усилие, чтоб улыбнуться, но улыбка получилась кислая, да и говорить нормальным голосом из-за сильного волнения он не мог.

Стараясь скрыть торжество, бушующее внутри, Барбара заглянула ему в глаза:

– Ты переживаешь за меня больше, чем за других?

Казимир покраснел, с трудом проглотил подступивший к горлу ком и промолчал.

– О чём ты задумался? – неожиданно поинтересовалась Барбара.

Казимир встрепенулся и снова промолчал. У него будто язык прилип к нёбу и исчерпалось всё его красноречие. Он во все глаза смотрел на Барбару. Она казалась ему сказочной принцессой, к которой даже страшно было прикоснуться.

– Ты думаешь обо мне, я знаю, – ослепительно улыбнулась девушка.

– Я всегда о тебе думаю с тех пор, как увидел тебя, – не стал отпираться Казимир.

И вдруг… Подчинившись внезапному порыву, он схватил Барбару за плечи и крепко прижал к себе. Сердце девушки застучало громко и часто, а она сама едва не задохнулась от волнения.

Почувствовав себя неловко, Казимир отпустил любимую и отступил на шаг. Но когда увидел её бледное лицо, широко открытые, горящие глаза, прерывисто вздохнул и, сам не понимая, как это случилось, поцеловал её. Затем они смотрели друг на друга и молчали, стыдясь и радуясь тому, что с ними случилось.

В полночь Казимир попрощался и ушёл, а Барбара… Теперь она жила случившимся и ожидала новой встречи.

* * *

Выйдя из подъезда, Бзежинский осмотрелся. Никого. Всё ещё находясь под впечатлением от встречи с Барбарой, он не спеша зашагал по улице. Яркий свет в окнах ресторана, попавшегося на пути, привлек внимание Казимира. Но еще больше его заинтересовал человек в черном плаще, следивший за ним с противоположной стороны улицы.

Казимир поёжился и ускорил шаг. Он словно спиной чувствовал, что за ним неотступно следуют.

– Ну что ж, моей скромной личностью уже заинтересовались, – «поздравил» он себя, добравшись до дома. – Однако не стоит нервничать по пустякам.

Спать он лёг с мыслями о Барбаре. Зевая и ворочаясь с боку на бок, он, чтобы не думать о человеке в плаще, всячески смаковал свой поцелуй, оставленный на устах красавицы. Теряясь в догадках, прав он был или нет, Казимир закрыл глаза, зажмурился, и… Не заметил сам, как погрузился в глубокий сон.

13.

Две недели провёл Хагай Гордон в больничной палате и всё это время хранил угрюмое молчание. Он не обращал внимания на соседей, не разговаривал с доктором Манесом во время осмотров, игнорировал вопросы медсестёр, делавших ему уколы и перевязки, плохо ел, отказывался от приёма лекарств. Хагай вёл себя так, будто выбыл из жизни.

Однажды утром в больнице появились гестаповцы.

– Имя, фамилия, национальность? – по-польски спросил один из них, остановившись около кровати Гордона.

Хагай даже бровью не повёл.

– Имя, фамилия, национальность? – повысил голос гестаповец.

Ни один мускул не дрогнул на лице Хагая. Гестаповцы недоумённо переглянулись и заговорили друг с другом, обсуждая неожиданную ситуацию. Сопровождавший их доктор Манес не выдержал.

– Этот больной не в себе, – сказал он. – Во время бомбёжки погибла его семья, а сам он лишился обеих ног. Вот с тех пор он молчит как истукан и ни с кем не разговаривает.

– Его фамилия, имя, национальность? – посмотрел на его взволнованное лицо колючим цепким взглядом гестаповец.

– Это доктор Хагай Гордон, – сказал Манес, бледнея. – По национальности, гм-м-м… Он еврей.

Гестаповец с брезгливой миной, появившейся на лице, внёс в тетрадь запись и в графе «национальность» аккуратно вписал слово «жид».

– У него ещё не зажили раны, господин офицер, – почувствовав неладное, заговорил Манес, но гестаповцы развернулись и друг за другом вышли из палаты.

Через час к больнице подъехали два грузовика. С тетрадью в руках офицер ходил по палатам и выбирал пациентов, которых отметил ранее галочкой. Их тут же хватали солдаты и выводили во двор. Хагая Гордона вынесли на носилках и положили на землю.

Солдаты стали загонять арестованных евреев в грузовики. Когда дошла очередь до калеки, офицер достал из кобуры пистолет и взвёл курок. Но выстрела не последовало. Тонкие губы гестаповца растянулись в похожей на звериный оскал злобной улыбке. Подозвав двух солдат, он приказал свалить Гордона в глубокую вонючую лужу недалеко от входа, а сам расправил плечи и замер, с усмешкой наблюдая, как подчинённые исполняют его приказ.

– Что вы?! Что вы?! Нельзя же так поступать с людьми! – закричал доктор Манес и бросился к солдатам. – Он же человек, господин офицер! – кричал он, разведя в стороны руки. – Он не военный, он врач, калека безногий, пощадите его, господин офицер?!

Немец с недоумением посмотрел на него.

– Нет, он не человек, а жид! – сказал он с ухмылкой. – Он хуже собаки или свиньи! Но-о-о… Я даю ему шанс. Если он сможет самостоятельно выбраться из лужи, то пусть живёт.

– Нет-нет, я не позволю! – замотал головой доктор Манес. – Я не…

Офицер выстрелил. Доктор камнем упал на землю, а солдаты с носилками, переступив через его тело, подошли к луже и свалили в неё Гордона. В течение четверти часа немцы с хохотом и улюлюканьем наблюдали, как Хагай пытается выбраться. Оказавшись в вонючей жиже, он лихорадочно шарил вокруг себя руками, отчаянно пытаясь за что-нибудь зацепиться. Он пытался крикнуть, но в рот проникла грязь и застряла в горле. Из окон корпуса за ним украдкой наблюдали больные и медперсонал больницы. Гордон отчаянно боролся за жизнь. Временами казалось, что он вот-вот утонет, захлебнувшись, но… всё-таки ему удалось выбраться. Он опёрся руками и коленями о дно и приподнял голову, чтобы отдышаться. Его действия были медлительными и неуклюжими. Хагай отчаянно боролся, чтобы голова его больше не опускалась в жижу. Носа, глаз, рта, ушей видно не было. Набравшись сил, он сумел сделать ещё один рывок вперёд и сразу же упал, погрузившись с головой в грязь.

– Всё, капут! – объявил офицер и собрался отдать приказ к отъезду, но голова Хагая снова показалась над поверхностью лужи.

На этот раз она болталась как маятник часов, словно не в силах была больше держаться на плечах. Поднятая вверх левая рука хваталась за воздух скрюченными, словно когти хищной птицы, пальцами.

– Вы только посмотрите, какой живучий жид?! – воскликнул восхищённо, округлив глаза, офицер. – Все жиды живучи, как крысы и тараканы! Нет, вы только посмотрите, как он цепляется за жизнь?!

Гордон тем временем упорно полз к краю лужи и замер лишь тогда, когда голова упёрлась в бордюр у ног офицера. Силы окончательно покинули его.

– Сегодня этот жид заслужил, чтобы остаться живым, – хмуря лоб, сказал офицер, пряча пистолет в кобуру. – Такого упорства я никогда не видел. – Он посмотрел на притихших солдат, затем на часы и резким, строгим голосом выкрикнул: – Все по машинам! Шнель! Шнель!

Как только грузовики отъехали от больницы, из дверей корпуса тут же высыпали врачи и медсёстры. Обгоняя друг друга, они поспешили на помощь Гордону и доктору Манесу, который не подавал признаков жизни…

* * *

Сбавляя скорость, поезд подъехал к перрону и остановился. «Варшава!» – послышался голос проводника в проходе. «Значит я на месте, – подумал Генрих Рихтер, снимая с полки чемодан. – Пора к выходу…» Перрон был переполнен. «Полная идиллия, как будто Польша не оккупирована Германией и всюду царит мирная жизнь и благополучие…» – скептически улыбнулся разведчик.

…Целый день Генрих ходил по городу, в котором не был несколько лет. Опасаться ему было нечего – майор Забелин снабдил его надежными документами.

Отыскав тихую улочку на городской окраине, Генрих подошёл к подъезду и осмотрелся. После его стука в окне мелькнуло чьё-то лицо. Глухой мужской голос спросил:

– Кто там?

– Тот, кого вы, видимо, не ждёте, – отозвался Генрих с облегчением. – А мне вот дядю Збышека повидать надо.

– Для кого дядя Збышек, а для кого пан Секлюцкий, – пробубнил мужчина.

– А я Густав Валленштейн, – представился Генрих. – От кума вам, Олексия, привет привёз. Слышали о таком, пан Секлюцкий?

За окном появился свет, и мужчина сделал приглашающий жест рукой.

– Так-так, – сказал пан Секлюцкий, – значит, ты мне привет от кума привёз? – Он нахмурил озабоченно лоб и протянул правую руку: – Так где он? Давай его мне.

– Ах, да, – встрепенулся Генрих, передавая записку. – Вот, пожалуйста… Олексием собственноручно написанная.

– Давай, сам разберусь, – пан Секлюцкий водрузил на нос очки. – Узнаю почерк кума, – с улыбкой заявил он и более приветливо посмотрел на гостя: – А почему немецким именем представился? Вот взял бы и не пустил тебя на порог.

– А я и есть самый настоящий немец, – улыбнулся Генрих. – А в Варшаву приехал с документами австрийца. Могу предъявить, если не верите.

– Да ладно, – махнул рукой пан Секлюцкий. – Мне что немец, что поляк, что еврей, что русский. Лишь бы человек был хороший, а не фашистский прихвостень.

– Тогда будем считать, мы нашли общий язык, – объявил Генрих. – Давайте начнём наш разговор с того, как обстоят, с вашей точки зрения, дела в Варшаве и в Польше в целом.

– А дела наши плачевные, товарищ, гм-м-м… Как там тебя? – пан Секлюцкий смущённо шмыгнул и вопросительно посмотрел на гостя.

– Густав, – напомнил Генрих.

– Замучили нас фашисты германские, – продолжил пан Секлюцкий после паузы. – Хватают людей десятками прямо на улицах, затем пытают и убивают. Кого вешают, кого расстреливают. И чем дальше, тем хуже.

– А Сопротивление? Подпольные организации в Варшаве действуют? – поинтересовался Генрих.

– Действуют, но… – пан Секлюцкий замялся, подбирая слова. – Я бы сказал, что не в полную силу!

– Вот как, – усмехнулся Генрих. – А если точнее?

– Даже не знаю, как сказать, – развёл руками пан Секлюцкий. – Есть люди, хорошие, надёжные, но боятся они. Не за себя, не подумай. За семьи свои. Если к немцам кто-то попадётся, то не только самого запытают и убьют, но и родные разделят их участь.

– Работать с людьми надо, тогда они горы свернут, – вздохнув, посоветовал Генрих. – Надо убедить сомневающихся, что сейчас, ради спасения Родины, надо вести с немцами беспощадную борьбу! Они пришли в Польшу не на день или два, а навсегда. Немцы создают фашистскую империю и, если не выставить их вон, обратно, то Польша скоро станет составляющей Германии.

– Германии и СССР, – добавил, горько усмехнувшись, пан Секлюцкий. – Никогда бы не подумал, что русские договорятся с немцами и разделят нашу многострадальную страну на части.

– СССР ввёл войска по стратегическим соображениям, – мягко возразил Генрих. – Руководству Советской страны показалось важным обезопасить свою границу путём введения войск в Польшу. По-моему, русские поступили правильно, и…

– По-твоему, правильно, а по-моему, нет, – горячо возразил пан Секлюцкий. – Поляки справедливо считают и немцев, и русских врагами. И, что самое главное, нам здесь под немцем туго приходится, и тем, кто сейчас под русскими, тоже несладко.

Выслушав хозяина квартиры, Генрих поморщился. Он знал, что собеседник прав и советские войска на захваченных территориях ведут себя с местным населением «не совсем корректно», но сейчас не собирался дискутировать на эту тему.

– А какая у вас существует связь между подпольными группами? – посмотрел он на грустное лицо пана Секлюцкого.

– Связь? О чём ты? – ухмыльнулся тот. – Изначально какие-никакие отношения поддерживались, но… Сначала провалилась одна группа, затем вторая и следом третья. Те, кто уцелел, оборвали все связи друг с другом и затаились. Так что в Варшаве сейчас затишье и растерянность.

– А причину провала вы не пытались выяснить? – заинтересовался Генрих. – Безграмотная работа подполья или хорошая работа гестапо?

– Сейчас искать причину затруднительно, – пожал плечами пан Секлюцкий. – Между группами связь утеряна. В нашей ячейке уверены, что не обошлось без предательства.

– Очень возможно, что провалы – дело работы предателя, – принялся размышлять вслух Генрих. – Но не исключено, что сработал провокатор.

– Провокатор? – округлил глаза Секлюцкий. – А с чего ты решил, что в Сопротивление мог затесаться провокатор? Во всех группах люди проверенные, и… Нет-нет, к нам не мог затесаться провокатор, это исключено!

– А я бы не был так уверен, – усомнился Генрих. – Немцы умеют готовить таких диверсантов и провокаторов, что они любого обведут вокруг пальца.

– Ну-у-у, если такой жук затесался в подполье, то как его выявить?

– Вот для этого я и прибыл в Варшаву, – ответил Генрих, хмуря лоб. – Я займусь выявлением провокатора и его устранением, а ты, дядя Збышек, будешь мне в этом помогать.

– Да, я уже прочёл про свои обязанности, – усмехнулся пан Секлюцкий. – Ну? С чего начнём, господин Валленштейн?

– Сначала я встану на учёт в комендатуру, – ответил Генрих. – И ещё… – он строго посмотрел на пана Секлюцкого. – Сними мне где-нибудь приличную комнату, дядя Збышек, и запомни: о нашем с тобой сотрудничестве не должна знать ни одна живая душа, понятно?

14.

Казимир не пришёл, как обещал, на следующий день. Барбара жила с мамой «взаперти», строго придерживаясь правила «носа не высовывать» на улицу.

Когда Бзежинский не появился и на пятые сутки, изнывающая от безделья и тоски девушка заглянула в комнату матери. Эвелина спала, на стуле лежала открытая книга в старинном кожаном переплёте. Это была Гемара – еврейская Библия.

Барбара училась в польской школе и была воспитана на польской литературе и искусстве. Но отец научил её читать, писать и разговаривать на родном языке. Она не любила ходить с родителями на собрания общины и в Синагогу. Но, чтобы не отдаляться от традиций и устоев родной нации, уступая настоятельным просьбам матери и категоричным требованиям отца, читала еврейские книги, которых в их доме было немало. Они не вызывали любви в ее сердце. Особенно Барбара противилась чтению Талмуда. Многотомный свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма был сложен для её понимания…

Проживая в чужой квартире на нелегальном положении, взяв в руки томик Гемары, Барбара испытала глубокое и волнующее чувство. Ей вспомнился отец, который садился перед ней за стол и внимательно слушал, как она читала Талмуд, затем задавал вопросы, чтобы узнать, как она усвоила прочитанное. На мгновение она словно вернулась в прежнюю жизнь и тоска тисками сдавила сердце.

Открыв Гемару, Барбара стала читать, как всегда требовал отец – внимательно и вдумчиво, и… Случилось чудо! Мудрость, изложенная в священной книге, вдруг сделалась доступной её пониманию. Душа её словно освободилась от скверны, стала лёгкой как пушинка и устремилась в небеса!