Читать книгу Клинком и словом - Алекс Фрайт - Страница 5

Корт Наслав слушал молодую иларис Керану, недовольно потирая подбородок. Стоял перед ней посреди двора, закусив губу, смотрел в сторону, старательно отворачиваясь от янтарных омутов в ее глазах, мрачнел с каждым словом.

– Нельзя одной, – сказал в который раз. – Вот, что хочешь со мной делай, госпожа. Костьми лягу, но не пущу.

Он уже устал объяснять, что старая иларис Озара, хоть и собирается в скором времени взойти на погребальный костер, но пока еще никак не собралась и крепко сидит на скамье власти Плиссы, а ее дочь, пусть и готова заменить мать, но ведь не заменила же. Не может он ее отпустить, да и лишних воинов у него нет, чтобы защитить в дороге. Лукавил, конечно, прикрываясь и именем Озары, и заботой о безопасности ее дочери. Знал, что не воины щитом ей будут, а сама Керана отведет от себя и спутников любую беду, но уперся, пытаясь заговорить и остудить ее гнев. Однако переубедить не получалось.

– Сама ведь ворота открою. Как остановишь?

– Пришлют наказ, сам с тобой поеду.

– Вот уж никогда бы не подумала, что в Плиссе глухого могут страшим над воинами поставить, – процедила она сквозь зубы, положив руку ему на плечо. – Солнце зашло, а как звезды появятся, то у Проездной башни пусть спутники ждут. Стражу предупреди.

– Незачем дозору мешать, госпожа. Лучше Войдана никто не знает, как ему службу нести, – недовольно ответил корт, почесал переносицу и добавил на всякий случай тревоги в голос: – Да и опасно тебе там.

Тонкие черты ее бледного лица застыли, ноздри, подрагивающие от раздражения, зло втянули воздух, полыхнуло желтизной под ресницами.

– Следи за звездами, Наслав!

Она презрительно скривилась, но пухлые губы никак не хотели изогнуться уголками вниз, да и косой взгляд получился, скорее неприличным, чем насмешливым. Но слова больше не сказала, развернулась и направилась через двор к Дозорной башне, и уже не видела, каким обеспокоенным стал корт Наслав, когда прищурился ей вслед. Стоял, теребя ухо, задумчиво смотрел и на ее крепкие сапоги с окованными носками, и на штаны, покрытые, как чешуей, железными пластинками, и на короткий клинок у бедра, тускло отсвечивающий в сумерках заклепками на ножнах. Осознавал старый воин, что настоящую силу в себе почувствовала желтоглазая дочь Озары. Оружие из рук не вырвать, все деревянные чурки для очага у себя в покоях искромсала мечом в щепу, а уж словами, которые никто и выговорить-то не сможет, кроме самой повелительницы Плиссы, кого хочешь к земле вмиг прислонит. Покачал головой, подумал, что надо бы добиться у Озары запрета для дочери по первому хотенью мчаться на лошади к дальнему дозору в сопровождении всего двух воинов. Полдюжины! А то и дюжина должна глаз с нее не спускать даже днем. Под дверями с сегодняшней ночи пусть стоят, под окнами, да хоть за косу ее держат, чтобы… Запнулся мыслями, кинул еще один взгляд в прикрытую пластинами доспеха спину Кераны, которая уже почти достигла крепостной стены, и усмехнулся. Сердце второй раз не ударило, как рассмотрел заплетенные волосы и красный шнур над воротником. Стар уже стал, рассеян, забыл, что и на молодую иларис когда-то должна была свалиться эта напасть из чувств.

Он скрестил пальцы на удачу: верный выбор решила сделать Керана. В этом он был уверен. И еще был уверен в том, что лучшего воина, чем старшина дальних дозоров в Плиссе еще не рождалось. Молод совсем, а уже почти ровней ему стал, хотя никогда и не желал выделиться среди других мужчин. Сам всего достиг. И Наслав был доволен, что еще с десяток лет назад, по каким-то и сейчас ему непонятным приметам выделил из сотни мальчишек, прыгающих с деревянными мечами вокруг соломенных чучел на воинском дворе, одного единственного. Может, потому и приметил, что тот не ныл от поражений и не задирал нос от побед, при этом оставаясь незаметным. Ребячьих шалостей не чурался, но и пойманный за руку не увиливал, признавал вину с достоинством. И вот оперился птенец, возмужал, настоящим дозорным стал, хоть сейчас вместо себя поставь – не прогадаешь. Но с возрастом обзавелся и недостатками. Любой бы взглянул на корта Плиссы, как на сумасшедшего, вздумай он упрекнуть в них старшину дальних дозоров. Первый вызывал у него смущенную усмешку – за девками до самого Янтарного моря ухлестывал без меры. А вот второй тревожил серьезно. Сама Керана. Одновременно с ратной наукой расцвела девица: из худого подростка с вечно сбитыми коленками превратилась в такую красавицу, что и нечисть из чернолесья на окрестные холмы забирается, чтобы увидеть ее хоть одним глазом. Да и давно уже корт стал замечать, что и ноги та ставит по-особому, словно порхает, и грубые носки сапог скользят над брусчаткой двора с грациозностью маленьких стоп кирвенской танцовщицы. Видел не раз, какими глазами Войдан со стороны на нее смотрит, думая, что не заметит никто. И та сама не своя, мечется, гордая, ждет пока он ей меч на пояс предложит, а злые языки в Невриде вот-вот нашепчут в ухо. Правду нашепчут, а наизнанку вывернут подлостью. Желтоглазая дочь иларис Озары не та игрушка, что натешиться позволит и забудет. Всем богам хвалу воздашь на берегу огненной Сафати, если в гневе сразу прикончит. А то, что про Элгора ветром слухи из Архенара несет, так эту брехню и слушать не стоит. Никогда Плисса не роднилась с чужими. Вот он и старался подальше от городских стен старшину держать до поры до времени, от смерти возможной уберечь. Схлестнутся эти двое – всей Плиссой потом не разгрести. И он неожиданно улыбнулся, сравнив Керану с ее сестрой. К младшей-то Нисаре он относился с почтительностью, присущей ее положению, а вот к желтоглазой… Любил он ее, как дочь единственную любил, и другой иларис для Плиссы и не пожелал бы никогда. Молния с громом, а не девка! Кому ж, как не ей, суждено возродить величие Плиссы в союзе с Войданом. Хмыкнул, поскреб подбородок, подняв глаза к окнам покоев Озары, дернул плечом на ее вопросительный взгляд, и неторопливо направился к Проездной башне лично проследить, чтобы с Кераной поехали лучшие воины, если та все-таки не передумает трястись в седле посреди ночи за два, а то и за три десятка верст.

Слова Наслава о дозоре немного успокоили Керану, но и такое спокойствие длилось недолго. Только к открытому проходу в Дозорную башню подошла, как тревога за Войдана накатилась вновь. Она рванула в полутьму под аркой и понеслась по лестнице наверх, перепрыгивая сразу через две ступени. Остановилась только перед последним поворотом у приоткрытой железной двери, ведущей на верхнюю площадку. Прижала руку к груди, чтобы унять колотящееся сердце, отдающее прямо в виски, и сквозь утихающий шум крови в ушах прислушалась к негромкому разговору воинов над головой. Скрипнуло петлями железо двери и караульный просунул голову на лестницу.

– Случилось что? – заорал озабоченно.

Она поморщилась и запоздало подумала, что только глухой среди вечерней тишины не разобрал бы грохота ее сапог по каменным ступеням.

– Споткнулась, Хорлай, – крикнула в ответ, узнав по громогласному рыку старшего стражи.

– Иларис?

– За стену захотелось глянуть.

Она несколько раз глубоко вдохнула, выровняв дыхание, и неторопливо пошла к двери.

– Что там смотреть, госпожа? – усмехнулся воин и спохватился. – Сегодня же скажу, чтобы фонарей добавили, а то черт ногу сломит на такой крутизне. Не лестница, а капкан медвежий. И старший камнетесов у меня вот уже где.

Он постучал себя по крепкой шее и недовольно забурчал под нос:

– Сколько раз просил, чтобы камень подновил. Дождется у меня. Все ступени не долотом – носом сверху донизу заново посчитает.

– Не ворчи, – сказала она. – Меч чистила и на тряпку наступила. Подошва и соскользнула.

– Не ушиблась, госпожа? – в голосе Хорлая тут же появилось участие.

Она отмахнулась и вместе с ним вышла наверх. Рассеянно кивнула на приветствие стражников, вставших при ее появлении. Затем скользнула глазами по обильно смазанному дереву катапульты, груде тяжелых валунов рядом с ней, и по прислоненным к стене ошкуренным длинным жердям, заостренным и дочерна обожженным на огне. Прошла к зубцу башни, высотой в ее рост, и оперлась локтями о камень в бойнице, устремив взгляд куда-то за широкую водную гладь Горыни. Молчала, а Хорлай переминался с ноги на ногу за ее спиной. Вздыхал неслышно, чтобы не потревожить. Думал, что зачастила иларис в Дозорную: уже месяц вечера не проходит, чтобы стража на нее здесь на таращилась. Догадывался о причине, но скорее язык бы себе откусил, чем спросить решился, или поделился с кем предположением: кого, а не что она высматривает. Вот и сейчас глаз не сводил с ворота поддоспешной рубахи Кераны. Заплела старшая дочь Озары волосы в тугую косу. Шнур красный добавила в пряди. Заметил, как голову чуть склонила вниз со стены глянуть, а один он или два, не разобрать – скрывалась коса под рубахой на груди и не видны их кончики, чтобы сосчитать. Потер щеку, сжал в ладонь свою заплетенную в тонкие косички бороду, сделал шаг ближе, встав рядом, скосил глаз на ее шею и сказал тихо, чтоб другие воины не слышала:

– Нисара днем приходила.

– Неужели? – она и головы не повернула. – С чего бы это сестричка решила на Дозорную забраться? Она же выше Западной стены за всю жизнь ни разу не поднималась.

Старший башни наморщил лоб, пригладил ежик седых волос, замялся, поник широченными плечами, молчал, не зная, как сказать остальное. А она перевела взгляд левее, на темную стену далеких деревьев, за которым начиналось болотистое чернолесье Пограничья. Там, за тропой в Кирвен, за десятки верст дальше Мереса, в самой глухомани чернела в узкой полосе еще светлого неба двуглавая вершина огромного, каменистого холма, прозванного Уродливыми Сестрами. Давным-давно, повинуясь взмаху руки бога мертвых Виелона, задрожала, вздыбилась в том месте мать-земля. А как рассмотрела всю мерзость, творимую на ней, то загрохотали камни, посыпались вниз, силясь затянуть рукотворную язву на теле. Удержал Виелон свое творение, а позднее две неприступные цитадели возвели его почитатели у подножия двуглавого холма. Две сестры – Азха и Ронара. Ужасные, уродливые, непохожие ни на один навий город. Издревле их окрестности пользовались столь дурной славой, что ни один житель Невриды в здравом уме не рисковал и приблизиться к ним. Не то, чтобы среди навьев не хватало любопытствующих храбрецов, но существовали десятки других способов уйти из жизни с гораздо меньшими страданиями. Тревога вернулась вновь, прокатилась ознобом под одеждой, и она поежилась, будто дохнул теплый вечер зимней стужей. Подумала, что от Плиссы до Голья успеет добраться за ночь, а там и вестника можно отправить к дальнему дозору. В междуречье, где с одной стороны Волма, а со второй Горынь и ее земли, можно ничего особенного не опасаться, и завтра днем уже встретит Войдан. Она вздохнула и снова посмотрела на поворот реки. Черный, огромный омут, чья глубоко вдавленная середина пребывала в бесконечном движении, закручивался под обрывом. Это зрелище напомнило ей водоворот из птиц, что кружат над Уродливыми Сестрами подобно громадному колесу богов.

Хорлай кашлянул за спиной, и она сжала кулаки. В кроне старого вяза, что одиноко высился за поворотом Горыни, заполошно заорали вороны. Керана побелела от нахлынувших подозрений и прижала пальцы к задергавшемуся уголку глаза. И без этих криков ей было сейчас до смерти тошно.

– Два вплела, Хорлай. Два! Так смотришь, что дыру в доспехе проглядишь.

Он вздрогнул от неожиданности, отвернул голову и втянул ее в плечи. Проклинал сам себя, что язык в помело брехливое к старости превратился и за зубами не держится, а когда повернулся, то понял, что добром для него этот разговор вряд ли закончится. Керана смотрела на него в упор, и вместо теплого янтарного блеска в ее сузившихся от злобы глазах заплескалось желтое бешенство.

– Что она здесь делала? – прошипела иларис, запинаясь от ярости.

– О дальнем дозоре выспрашивала, – едва выдавил он, пряча глаза.

– Так… – она скрипнула зубами. – Продолжай.

– Знать хотела, когда Войдан в Плиссу вернется.

Сейчас Хорлай ничего не желал сильнее, чем оказаться на другом берегу Горыни, еще лучше за Волмой, а то и с самим дальним дозором на побережье Янтарного моря. От гнева иларис его спас вестник. На камень зубца башни из полутьмы бесшумно упала сова, сложила крылья и покрутила круглой головой. Керана сделала шаг вперед, сорвала с ее лапы свиток, развернула, беззвучно шевеля губами, нахмурилась и протянула послание Хорлаю, словно и не впадал только что в немилость старший Дозорной. Тот пробежал по свитку глазами, сдвинул шлем на затылок и задумчиво огладил коротко подстриженную щетку волос.

– Кто ж додумался из такого места знак подать? – пробормотал он и вытянул шею, заглядывая за стену. – Не успеть туда. Все одно мертвяки к себе до рассвета утащат.

Иларис, которая в нескольких строках послания, в отличии от Хорлая увидела не только чей-то призыв о помощи, решила, что не поедет сегодня к отряду Войдана. Вестника ему отправит, чтобы ждал, а сама к Стоходу. Те три слова, что заканчивали сообщение дозора, и которыми же сигналили с людской стороны, были не просто знаком для навьев. Она сразу поняла, что тот окоченевший и никому неведомый гонец из маленького монастыря, едва не добравшийся до Плиссы прошлой зимой и найденный дозором в снегу уже почти бездыханным, в самом деле шел к ней. Не поверила тогда, отмахнулась, а кто-то, значит, все-таки отыскал рукоять от меча, которая являлась ключом к давно утраченному для навьев Ожерелью Невесты. Проведя множество бессонных ночей в библиотеке с древними свитками, она была прекрасно осведомлена, что сулит обладание этим украшением его владельцу. Но она и не настолько глупа, чтобы броситься сломя голову в мастерски состряпанную ловушку. И сейчас, всматриваясь в сумерки, она пыталась вспомнить: как же звали того старца из обители Святого Орма, что прислал монаха? Всечет? Никогда и не слышала раньше о таком. Если бы не сестра, решившая встать у нее на пути – а иначе этот внезапный интерес к старшине дальних дозоров и не объяснить – бровью бы не повела, и того гонца, испустившего дух еще на лошадином крупе перед воротами, не вспомнила бы. Теперь же она закипала ненавистью – никто не посмеет приворожить ее выбор! Мысли помчались подобно весеннему половодью, сталкивались быстрыми потоками, заполняли разум, тревожно кружились, путались, связываясь в прочные узлы неразрешимых загадок. И она подумала, что по крайней мере один из дозорных видел эти слова, начертанные огнем с того берега Волмы. Девичья рука чертила – мужская бы не поднялась. Со своего воина она колдовской наговор снимет, если тот потребует. Однако, поведала ей как-то старая нянька Каса, рассказывая долгими зимними вечерами одну сказку за другой, что лучше той, что рискнула суженого ночью из Плиссы звать, для воина не найти. Может, и в самом деле к лучшему этот знак? Кому-то из дозорных приглянется и девицей желанной станет. Сейчас же ей самой позарез необходимо узнать, где припрятали ожерелье. И она обязательно навестит того, кто осмелился бросить ей вызов этими женскими руками, хотя бы для того, чтобы собственноручно сдавить ему горло, заглянуть в выпученные от ужаса глаза, а затем бросить полуживое тело в болото. Но еще больше она желала знать: кто же стоит за спиной монахов из Герсики? До смерти желала знать.

Керана посмотрела за стену вслед за Хорлаем и сказала, как отрубила:

– Со мной поедешь!

– Куда это?

– За Волму!

– Зачем, госпожа? У нас своих забот хватает.

– А если там навья кровь, и мы ей в помощи откажем? – она прищурилась.

– Откуда там навьи? Если из Кирвена, так чтоб им там и сгинуть поскорее. Наслава звать надо и иларис Озаре доложить, – он насупился и отвел взгляд. – Пусть дозор сам разбирается. Не наше это дело.

– Я твоя иларис! – с нарастающим гневом отчеканила Керана. – Я ее дочь!

Он замялся, старательно прятал побледневшее лицо в глубокой тени от зубца башни. Не далее чем вчера корт Наслав взял его за грудки, тряхнул так, что он зубами о железо ворота загремел, и прорычал в лицо: «Еще раз узнаю, что вместо службы за Кераной хвостом по гиблым местам и чернолесью волочишься – за бороду до Янтарного моря тащить буду, пока или ты не сдохнешь, или лошадь копыта не отбросит. А не приберет тебя Виелон, так выгоню к чертям из Невриды. Что хочешь делай, а как скажет с ней куда ехать, то цепью на ногах повисни, а за стены не пусти». И сейчас он только оторопело открывал рот, а слово какое верное подобрать не удавалось.

– Кто знак увидит, тот на него и откликнуться должен. Так?

– Мы его и не видели, – Хорлай обрадованно обернулся.

– А как же послание у вестника?

– Не могу, госпожа, – он тут же поскучнел, склонил голову и выдавил через силу: – Хоть прямо здесь режь на лоскуты.

– Не дури, – усмехнулась она. – Как в глаза потом смотреть станешь?

Хорлай вздрогнул могучим телом, потеребил косички бороды, сгреб в жменю пластинки доспеха на груди, рванул, точно клок железа из него выдрать собрался.

– Если с тобой что случится, то меня Озара на стене этой башни и распнет, а прежде сто раз жизни лишит, – он в отчаянии закатил глаза. – И корт Наслав тебе тоже самое скажет. И…

– Говорил уже, – она обреченно махнула рукой.

– Вот. Я же только о твоей безопасности радею, – он неуверенно покосился на нее.

– С собой тебя взять предлагал, как к дальнему дозору сейчас поеду, – Керана слегка прикусила губу, окинула его насмешливым взглядом и протянула презрительно: – Скажу, чтобы другого спутника дал. Тебе же за стену ночью выйти так же страшно, как Нисаре поддоспешную рубаху на голое тело натянуть.

– Лошадь госпоже! – заорал Хорлай на стражу.

Он загремел сапогами по ступеням лестницы вниз, напрочь выбросив из головы предупреждение Наслава. Одновременно с грохотом его сапог две стрелы разорвали небо над Дозорной башней на три осколка черноты, на миг расчертив его огненными линиями. И этот след увидел не только дозор Плиссы, торопящийся к бродам через Волму. Едва различимая тень скользнула по стволу высокого вяза, что возвышался над водами Горыни у межевого столба Кирвена и Темеши. Анлорский лучник, который мог в кромешной темноте пронзить стрелой глаз бегущему лосю за триста шагов, и что уже долгое время таился в густой кроне дерева и не выпускал из виду малейшее движение на башнях Плиссы, осторожно ослабил тетиву. Он вернул стрелу в тул и заторопился спуститься. Внизу лазутчик вытряхнул из колец кольчуги труху и листья, растер искусанное комарьем лицо и оглянулся по сторонам. Затем забросил лук за спину и, продравшись сквозь густой кустарник, помчался к укрытым в глухой чащобе воинам. Пробежал две версты по кромке трясины к навьему дозору, ожидающему его в непролазной чаще.

– Пятеро к Стоходу двинулись через Волму. Молодая иларис с ними. Волосы в темноте не разглядел. Может быть и та, о которой доложить надо, – сказал, отдуваясь и растирая щеки, искусанные мошкарой.

– Другой за стенами и взяться неоткуда, – старший дозора тоже потер лоб, словно и его жалили насекомые.

– Странное еще видел, – лучник сдвинул шлем на затылок, поскреб ногтями подзор оружия и сказал неуверенно: – Прикончили у заставы Болнар кого-то. Долго возились. Но ни одного крика не донеслось. Смотреть поедем?

– Нет, – старший дозора усмехнулся, протянул руку и тронул у того тул со смертоносными стрелами. – Тебе что было указано? Следить и донести? Все сказал?

– Все, – буркнул лазутчик.

– Эй! – старший обернулся к остальным воинам. – Вестника в Темешу. Быстро!

Лагода с трудом оторвала голову от соломенной подстилки. Только-только, казалось, веки смежила, а в полуоткрытых воротах амбара уже серело раннее утро. Со двора доносились возгласы людей, среди которых ей послышались и женские, зло фыркали лошади, бубнил что-то в ответ старый Спых. Заискивающий голос был у хозяина усадьбы, такой почтительностью от него несло, что она и в своем укрытии поняла, что не простые гости спешились во дворе.

Призывно заржала над ухом животина Спыха. Девушка тут же подхватилась и юркнула к стене, прокралась к самым воротам, чтобы ближе рассмотреть прибывших всадников, но только захлопнувшуюся за чьей-то спиной дверь в хату увидела. В десятке шагов от амбара чертыхался хозяин усадьбы, едва не угодив под копыта верховой лошади. Та косила на него бешеным глазом, выгибала крепкую шею, норовя достать крупными зубами его плечо. Старик вертелся угрем, уцепившись одной рукой в мешок с отрубями, а второй в поводья. Тащил – откуда только силы брались в тщедушном теле! – крепкое животное к амбару, упирался пятками в широкое корыто с водой, пришептывал ласково, а лошадь трясла головой, жевала удило, мотая старика из стороны в сторону. Из-за ее крупа еще три лошади тянули морды к мешку, вздергивали верхние губы, скалясь длинными зубами, будто волки при виде свежего мяса. Спых не выдержал и отпустил поводья. И как только хозяин завопил, уронил мешок и отпрыгнул куда подальше, Лагода стрелой метнулась к дверям хаты и скользнула в темноту сеней.

Пробравшись наощупь мимо деревянных кадок и хуторской утвари, она приникла глазом к щелке внутренней двери и тихонько охнула от восторга, рассмотрев, усевшуюся за стол девицу. Такого прекрасного лица ей и во сне привидеться не могло. Ресницы у гостьи были настолько длинные, что и лучи полуденного солнца не смогли бы добраться до ее зрачков, не то что колеблющийся свет масляной плошки, висящей на стене, и хмурое утро, заглядывающее в маленькое окошко. Но вот она моргнула, вскинула голову к воину, стоявшему за ее спиной, и за поднявшейся пушистой завесой в глазницах распахнулись янтарные омуты: такие яркие и бездонные, словно солнечный луч окунулся в свежую слезу живицы, сбегавшую по сосновой коре, и застыл, остался в ней навсегда, не в силах выбраться.

Лагода разинула рот. Не смотря на страх получить от неизвестных гостей не меньшие неприятности, чем пережитые ночью, она застыла у щелки в двери в единственную в хате комнатку. Смотрела во все глаза на чудную девицу, поражаясь ее красоте. «Неужто сама сартова Дивина из Герсики пожаловала? – подумала потрясенно. – Сжалился над ней бог-страдалец. К самому морю с собой увезут, если в ноги броситься. А уж сколько разговоров в слободке будет!». То, что изнеженная Дивина не приблизилась бы к наполовину сожженной усадьбе и на версту ей и в голову не пришло. Она крепко сжала веки и переплела на удачу пальцы на обеих руках, представляя, как все слободские девки станут люто ей завидовать, когда она нарочито нехотя покажет подарок. В том, что прекрасная наложница сарта Некраса одарит ее, по крайней мере, серебряным колечком, или серьгами, а то и браслетом, она не сомневалась – слышала не раз о подобном. Затем, насладившись завистливыми стонами красных от злости подружек, небрежно обронит, что, мол, на обратном пути Дивина заберет ее к себе служанкой, если батька разрешит. А батька отпустит, куда же ему деваться-то. Пусть помрут от зависти. Сейчас она напрочь забыла и об изувеченном лице, и о том, чем закончилась для нее попытка напроситься в служанки к Томиле, как и о том, что никаких подружек у нее давно нет, а отец, наверное, сейчас рыщет по округе вместе с Махотой. Даже мертвые лодочники, только что во сне тянущие к ней руки, вылетели из головы – от счастья ее отделяла доска всего в полпальца толщиной. И она открыла глаза, почувствовав дрожь в мгновенно подогнувшихся коленях, прижала ладонь к губам, сдерживая крик.

– Вынюхиваешь? – прошипели ей в лицо.

Второй открыл заслонку фонаря, осветив и ее и себя, а тяжелый взгляд из-под сведенных вместе бровей оборвал рвущийся изнутри вопль. Она дернулась, едва не выпрыгнув из рубахи, но крепкие пальцы ухватили за плечо, подтянули ближе, встряхнув так, что лязгнули зубы, и намертво прижали к железу доспеха. Кованные пластины царапали щеку, в ребра под грудью остро впилась рукоять ножа, а пальцы на плече, казалось, дробили кости, и она чуть не прокусила губу от боли, чувствуя, как побежала по щекам горячая влага.

– На… Дивину… взглянуть… подарок… хотела, – простонала, едва ворочая языком.

Неожиданно ее отпустили. Широкая ладонь, что едва не сломала плечо, мягко погладила волосы, осторожно прошлась по рубцу на щеке, вытерла слезы и легонько приподняла подбородок. Сквозь туманную пелену на слипшихся ресницах она заметила улыбку на загорелом молодом лице. Казалось, что и прямой нос, и четко очерченные скулы, и подрагивающие от сдерживаемого смеха уголки губ, и глубоко посаженные темные глаза статного воина выражают неподдельное изумление. Лицо перед ней было молодым, добрым, с искренней улыбкой и совсем-совсем не похожее на грубые физиономии стражников из Стохода.

– Да ну? – выдохнул он и почесал бровь.

Она смахнула вновь показавшиеся слезы и кивнула, испуганно заглядывая ему в глаза, стараясь угадать, что последует за этим возгласом. Воин отставил фонарь, сдвинул меч на поясе за спину, прижал палец к ее губам, призывая к молчанию, и загадочно подмигнул. Отвернул голову чуть в сторону и крикнул кому-то за дверь:

– Хорлай! Говорят, сартова Дивина, по людским слободкам ездит и подарки молоденьким девицам раздает. Правду говорят, или нет?

– Правду. Точно знаю, – резкий голос в ответ прозвучал громким хохотом, – только потом эти девки после ее кнута сидеть не могут, а знахарки не одну неделю их в травяном настое отмачивают.

– Вот видишь, а ты о подарке мечтаешь, – он развел руками и, тряхнув длинными волосами, схваченными на затылке кольцом, коснулся пальцем шнурка с деревянным крестиком на ее шее. – Молись своему богу, чтобы уберег от встречи с этой ведьмой.

– Старухи, которые в монастыри на берег Янтарного моря идут, сказывали, что она добрая, а ты ведьмой зовешь, – прошептала она.

– Смотри, как бы не поперхнулась ее добротой. Лет тебе сколько?

– Выросла уже, чтобы сказку с былью не спутать. Зимой полтора десятка будет.

– На выданье, значит.

Она вырвала крестик, сжала его в кулаке и опустила голову, невольно притронувшись к щеке, будто бы и сейчас ощущала плеть Махоты на своем лице. С облегчением поняла, что от прибывших к Спыху гостей худого ждать не придется и обиду они чинить никому не собираются.

– От сватов отбоя нет, – выдавила через силу и сверкнула глазами.

– Что ж так и не выберешь никак? – он усмехнулся.

Она бросила на него косой взгляд, открыла рот для резкого ответа, помедлила, переступила с ноги на ногу, потерла ноющее плечо и все-таки не удержалась.

– Тебя вот ждала, – брякнула с вызовом.

– Ты, девица, иголки свои не топорщи – сама уколешься, – сказал воин. – Скажи лучше, какой подарок просить хотела?

– Забыла уже, – буркнула она, с трудом отводя глаза от его лица и чувствуя, как снова слабеют колени, бешено запрыгало сердце и кровь прилила к щекам.

– А зовут тебя как, скажешь?

– Лагодой кличут.

– Ну, а меня Стожаром нарекли.

Он рассмотрел ее исцарапанные ступни и лодыжки, торчащие из обтрепанных понизу штанов. Скользнул взглядом по острым холмикам груди и встретился глазами. Потом неожиданно выдернул из ее волос запутавшуюся соломинку, всунул себе в рот, перекатил губами в самый уголок и спросил задумчиво:

– Неужели ко мне так бежала?

Лагода вспыхнула.

– Едва успела, – сказала чуть слышно, и совершенно неожиданно для себя понесла скороговоркой: – Сам глянь. Скоро с сумой впору идти. Какие уж тут сваты. Родни никакой. Мамка на переправе потонула, как паром перевернулся. Да я бы и ушла давно в Вилоню или Турью писцом. Грамоте один монах обучил. Беглый был. В лесу у Скривы таился, а я ему снедь за науку чуть не два года таскала. Поймали его. А батька… – она сглотнула. – А Спых старый совсем, а вы его во двор к лошадям. А у вас не кони, а звери лесные. Не дай Бог, затопчут насмерть. А старухи не раз сказывали. Думала, Дивина. Колечко хотела серебряное. Может, кто и прислал бы тогда сватов в слободку.

Она обреченно махнула рукой.

– Да уж, девица-красавица, – рассмеялся воин.

– Не сама себя уродовала, – зло всхлипнула она.

– Да не о том я, – он согнал с лица улыбку. – О грамоте. Кто ж тебя писцом-то возьмет? Туда только старых и бородатых зовут.

– Сам, небось, и буквы назвать не сможешь, – огрызнулась она, вытирая на лице слезы.

– А ну-ка, – он протянул ей свой меч. – На лезвии.

Она недоверчиво взяла тяжелый клинок за рукоять, повертела в руке, недоуменно рассматривая странные знаки, а, может, и узор какой кузнец чеканил. Ей не приходилось держать в руках такого смертоносного оружия, но и для ее неискушенного взгляда было ясно, что знатный мастер ковал. Залюбовалась, присматриваясь к тусклому отблеску, и вдруг… шевельнулись бороздки по железу, заструились водой, задвигались ветвями деревьев, расправились крыльями проснувшихся птиц. Она охнула и разжала ладонь, выронив меч. Воин подхватил его в воздухе, резким движением вогнал обратно в ножны и снова почесал бровь. С его лица пропала даже тень улыбки, губы сжались, натянулась кожа на скулах, загорелись дикостью глаза, и Лагода рухнула на колени, заламывая руки. Все, о чем набрехала ей старая злыдня Шепетуха, опутав черной ворожбой и завернув поверху в порчу, могло и в самом деле оказаться настоящим, если Стожар точно приплыл с того берега Волмы.

– За мной пришел? – она с мольбой искала его взгляд.

– Что на мече увидела? – жестко спросил он.

– П… п… птиц, – запинаясь, выдохнула она онемевшими губами, чувствуя, как неожиданный страх вернулся, холодком расползся внутри. – Лес еще. Реку. И про грамоту не врала. Взаправду знаю.

Непонятным образом для нее самой, это утверждение почему-то казалось ей сейчас самым главным. Настолько важным, что она готова была повторять его снова и снова. А он сгреб в кулак ее волосы, опустился на корточки и придвинулся лицом так близко, что она, даже стуча зубами от закопошившегося в животе ужаса, смогла рассмотреть каждый волосок в его бровях, сурово сдвинутых к самой переносице. Темные глаза под этими бровями быстро менялись: ушла злость, сменившись озадаченностью, появилось любопытство, мелькнули искорки смеха. Потом разжались пальцы, отпуская волосы, легонько дернули ее за ухо.

– И сережки, и колечко, и, конечно, монисто? Куда уж без него, – насмешливо сказал он и спросил: – Так это ты меня звала?

Лагода опустила голову, тщетно пыталась унять дрожь, которая от трясущихся мелко коленок проползла вверх, добралась до подбородка, перекинулась выше, задергавшись в стянувшем щеку рубце. Она обмерла от надежды, почувствовав свои пальцы в мужской ладони, глаза поднять страшилась, кусала губы, что торчит перед ним исцарапанная, в грязных портах и мятой рубахе, а соломы в волосах на птичье гнездо хватит. За ней же ехал! Крикнуть хотелось, что неправда, что знает она, как за телом ухаживать, чтобы гладким и чистым было, и белье постирать добела, и с одной стрелой к самодельному луку еды добыть и сготовить такую, что язык проглотишь и за добавкой прибежишь, и ласки для суженого в ней от любой беды не убудет, огнем полыхнет. Рубец… слободская детвора вслед кричит… морда рваная… Так ведь не кривился! Кивнула, поднимая взгляд, а вот слезы укротить не смогла, только судорожно слизывала частую капель языком, с трудом сдерживаясь, чтобы не завыть в голос, не уткнуться носом в плечо этому воину, не вцепиться ему в пояс так, чтоб не оторвать никакими силами. И все-таки всхлипнула, качнулась вперед, прижимаясь лбом к пластинам доспеха, вскинула руки, обхватив его за шею, и заревела беззвучно, вздрагивая худенькими плечами.

– Гальса! – крикнул он, распрямляясь. – Иди-ка сюда.

– Что тебе, Стожар, – донесся женский голос. – Сам проверить не можешь?

– Оглохла от старости? – рыкнул он, оборачиваясь. – Или уши водой залило? Сюда иди, говорю.

– Язык-то придержи, – ответила та, подходя ближе. – Молод еще мне указывать.

Она некоторое время с удивлением рассматривала воина и повисшую на его шее Лагоду. Потом качнула головой и скорбно поджала губы.

– Думала, брешут злые языки, – заворчала с укором, но совсем беззлобно, – завистью, как ядом, брызжут. Ан нет, к нашему Стожару и в такой глуши девки липнут. Медом тебя что ли мажут в Плиссе? Вон, Хорлая, так поди только беленой и натирают, да и кормят ею же. А он все тебя и корта Вилони, у которого девок охочих, что сучьев в лесу, клянет.

– Оставь ее, Стожар. Меченая она.

Мягкий голос гостьи с янтарными глазами вернул Лагоду с небес на землю. Воин расцепил ее руки на шее, отошел на шаг, смотрел так, будто только что встретил, а не разглядывал с ног до головы чуть не с час и слезы ей утирал.

– Махота кнутом рассек, – выдавила из себя Лагода, – стражник сартов.

«Волосы гладил. Шрам, как и не заметил! – она потерянно опустила голову. – Губ касался. Рукой, правда, но ведь не кривился брезгливо». Затем вскинула вмиг высохшие глаза. Вгляделась в тонкие черты белого лица гостьи: безразличного, холодного, как лед, непрогретый солнцем. А у той выпрямился крутой изгиб бровей, сузились удивительные глаза, и не янтарь, а яркая желтизна лесного зверя из-под ресниц на нее уставилась. Поняла, что ее слово последним будет. Скажет бросить увечную на лицо девку здесь – никто и не оглянется.

– Как же тебя угораздило, девчушка?

Лагода непонимающе повернула голову к той, кого Стожар назвал Гальсой. Еще не старая женщина с нее ростом, но тоже в доспехе, как и остальные. Волосы с одной стороны так коротко стрижены, будто нет их совсем, а с другой на плечо ячменными колосьями ложатся, в левом ухе серьга, длинная, чуть не до плеча достает, лицо на перепеченный хлеб похоже, а в глазах, окруженных сеткой мелких морщин, вопрос участливый.

– Сказала уже, – она нахохлилась воробышком, втянула голову в ворот рубахи и скрипнула зубами.

– Что ж ты все прошлое поминаешь? Нам с твоего лица воды не пить, – так скорбно сказала, будто хоронить ее собралась. – На ладонь ее глянь, Стожар.

Воин рассмотрел пальцы Лагоды, потрогал прижженный порез, хмыкнул, бледнея загорелым лицом, и отпустил руку. Испугаться не успела, что навсегда, как притянул к себе и повернул лицом к желтоглазой.

– Скажи, госпоже, кто знак подать научил, – он склонил голову, ткнулся губами ей в ухо, зашептал: – О приданом не печалься. У купцов, что от султана в Герсику едут, целый воз купим.

Она задохнулась от счастья, слова вымолвить не могла, как тут же окунули с головой в выгребную яму.

– Мертвые ее не оставят, Стожар.

– Знаю, – ответил он, вновь нахмурившись, и стиснул рукоять меча, – и клеймо на ней сразу почувствовал. Лодочники кладбищенские опередили, чтоб их. Устала она от голода, сон на берегу и сморил.

Лагода похолодела. Вспомнила, как скрежетало железо под рваным балахоном в челноке. А лицо гостьи изменилось, стало таким же жестким, как и кусок вяленой дичины, что лежал перед ней на столе. Вытянулся лицом и Стожар, нащупал ее ладонь, сжал, а желтоглазая отрезала кусочек мяса, положила в рот, медленно жевала, рассматривая его одного.

– И наша вина здесь есть, – она скосила глаз на Хорлая, угрюмо рассматривающего свои сапоги. – Что скажешь? Удержится на этой стороне?

– Удержу, если меня выберет, – ответил Стожар.

Твердо ответил, с вызовом, но та не оскорбилась, кивнула легонько, повертела нож в руке и вонзила перед собой в дерево стола.

– Нельзя ей в Плиссу.

– Я знаю, госпожа.

Четыре пары глаз не сводили с нее взгляда, и Лагода поняла только то, что сейчас и от нее что-то зависит. Ждут все ее слова, а какого, так и разобрать из их запутанной речи невозможно.

– Что сказать должна? – прошептала чуть слышно.

– Ты же знак подала. К тебе сватов и отправят. Примут их?

Она прижалась всем телом к Стожару, спрятав изуродованную щеку на его груди, и сказала, как могла увереннее:

– Не к кому им идти. Одна я. Сама за себя решаю. Выбрала уже.

– Сказано и приговорено, – хлопнула гостья по столу. – Есть с нами садись.

На столе перед желтоглазой стоял запотевший кувшин, лежал на тряпице скруток вяленых с пряностями полосок дичины и пышная краюха с коричневой румяной корочкой. Такой хлеб она однажды видела в Турье. Девушка незаметно сглотнула слюну и ответила:

– Не голодная.

Лагоду выдал живот. Крякнул здоровяк Хорлай. Встал с лавки, развернул широченные плечи. Запрыгала змеиными хвостами на доспехе заплетенная в косички борода. Он сморщился лицом, как будто чего горького глотнул, и захохотал, утирая глаза. Качались на его поясе от смеха два меча, прыснула в кулак Гальса, и гостья за столом едва сдерживалась, но поплыли уголки полных губ в стороны, вызывая улыбку: такую же чудесную, как и ее глаза. А старый Спых, толкнувшийся в дверь со двора, почесал плешь в седых волосах и сел на деревянный жбан, недоумевая, как девка Бахаря, который сейчас наверняка пускает носом пузыри в канаве у харчевни, мимо него к гостям прошмыгнула.

– Гальса, – сказала девица, так и продолжая лучиться улыбкой, – одень-ка ее. Среди навьев все-таки сесть решилась.

Женщина вывела ее во двор, сняла чересседельную торбу с крупа одной из лошадей и зачерпнула ведром воды из дубовой бочки, стоящей у края стрехи.

– Сбрасывай свои лохмотья, – сказала она, – и мыло бери. Сначала тебя свежей водой отмыть надо. Не кривись: не от грязи – от духа кладбищенского.

Девушка сбросила одежду и принялась натирать себя намыленным куском ткани, стыдливо прикрываясь локтями.

– Оружием каким владеешь? – спросила ее Гальса, с размаха окатывая водой.

Лагода не ответила сразу. Тряслась всем телом под ледяной струей уже из второго ведра, прикусив губу, чтобы не вскрикнуть, а как ведро опустело, выдохнула, выстукивая зубами:

– С луком получается.

– Сильна в стрельбе?

– За пять десятков шагов лисе шкуру не испорчу. Если времени хватит выцелить, то и за сто, наверное.

Женщина протянула ей полотенце.

– У нас каждый должен уметь управляться с любым оружием. Заставить клинок петь песню победителя сможет только тот, кто слышит музыку, заключенную кузнецом в железо. Многие считают, что навьи с этим умением рождаются. Однако это не так – нам приходится тратить на упражнения с оружием больше времени, чем другим. Мы должны быть лучшими. А ты? Готова стать быстрее и точнее всех?

– Я научусь.

– Придется. Куда же тебе, горемычной, деваться.

Гальса скупо улыбнулась, а Лагода подхватила полотенце и принялась яростно вытирать тело. Затем натянула рубаху, растерянно осмотрела шнуровку, не понимая, как ее затянуть, чтобы не выглядеть одетой в мешок. Женщина дернула за один кончик, за другой, завязала узлы, и девушка почувствовала, как рубаха прильнула к телу, будто сама обхватила в нужных местах, согрела. Со штанами она справилась уже сама. Болтались они, правда, пустым местом на худых бедрах, но она тут же почувствовала, какие они удобные. Обула сапоги, затянула широкий пояс покрепче и глянула исподлобья на Гальсу.

– А ты, девчушка, красавица, – сказала та. – Стожар еще с того берега мне все в ухо дудел об этом, а я не верила.

Лагода покраснела и опустила голову.

– Он… меченую… лицо ведь не разглядел оттуда, – пролепетала она.

– А что на него смотреть? – женщина прихватила ее мокрые волосы обручем. – Хорошенькое. Нашим мужчинам такие нравятся.

Девушка прижала ладонь к рубцу и вскинула глаза, переполненные болью.

– А это?

– Тьфу.

Гальса убрала ее руку. Всмотрелась в левую щеку, которая когда-то была рассечена до кости и зашита неумелыми стежками. Затем оттянула ворот своего доспеха и показала глубокую багровую борозду над ключицей.

– У меня таких полно. И у Стожара хватает. И у тебя еще будет, не сомневайся.

Снаружи совсем рассвело и угли в очаге осыпались пеплом, когда Лагода выложила желтоглазой все, что запомнила и узнала этой суматошной и страшной ночью.

– На рукояти клинка ничего не разглядела?

После слов Гальсы о Стожаре она совсем приободрилась и уже не вздрагивала всем телом, если вопросы вынуждали ее отвернуться от лица воина, посланного ей самой судьбой.

– Какое там, – она махнула рукой. – Я только сейчас поняла, что он сломанный меч держит. Темно тогда совсем было.

– А его спутника не видела?

– Какого спутника? – она побледнела и обернулась к Стожару.

– Того, кто принес Шепетухе мешок, – ободряюще ответил он.

– Не знаю, – прошептала она. – Сбежала сразу.

– Не далеко убежала, – иларис прикрыла на миг глаза. – Мертвяки в лодке, конечно, на первый взгляд пострашнее этих костей в мешке будут, но… это смотря с какой стороны за такую историю зацепиться.

Керана свела вместе брови и так раздраженно потерла безупречно гладкий лоб, точно ее вдруг стало удручать отсутствие на нем морщин.

– Так что ты сделала, когда в окно к ворожее заглянула и кости увидела? – равнодушно переспросила она, но все почувствовали в ее голосе плохо скрытую тревогу.

– Не помню, – понуро вздохнула девушка. – Наверное, сюда бежала.

Иларис постучала костяшками пальцев по столу.

– Уходи с ней Стожар. Немедленно. Доберешься до Болнара и жди. Что бы не случилось оттуда ни шага. Сколько потребуется, столько и жди.

Дозорный склонил голову, подтверждая полученный приказ, а Хорлай старательно натянул на лицо улыбку и хлопнул его по плечу.

– Смотри там, – ухмыльнулся. – Голову от счастья не потеряй и к запретным тропам не высовывайся. Просто нас жди.

Гальса не сказала ничего, только посмотрела на Лагоду с сочувствием и опустила взгляд. Керана обернулась к старшему Дозорной башни.

– Это самое легкое из того, что им придется делать в Болнаре. Лошадей седлай.

Гальса вскинула голову, как только они с иларис остались вдвоем.

– Оставь ее мертвым, госпожа, – выдохнула она едва слышно, прислушиваясь к шорохам за стеной. – Переживет Стожар как-нибудь, а мертвяки ведь и за тобой могут увязаться.

– Меня сейчас интересует, что ты чувствуешь, когда отнимаешь жизнь этим клинком?

Керана окинула ее взглядом, беззвучно рассмеялась, когда женщина непроизвольно положила ладонь на рукоять меча и сказала, пряча улыбку:

– Не хочешь – не говори.

– Не задумывалась, – она озадаченно посмотрела на дочь Озары. – Радость? Опьянение? Сразу и не скажешь. Ведь я даю противнику возможность попытаться забрать мою жизнь, чтобы сохранить свою. Наверное, счастье. Счастье от того, что осталась жива.

– Пока жива.

– Меня тяжело убить, хотя попыток было много. Ты же сама это знаешь.

– Я говорю о тех, кто будет здесь быстрее живых.

– С мертвыми, способными убивать быстрее настоящего воина, мне встречаться не доводилось. Я только слышала о них.

– Тот, кто вызвал лишенных погребения, будет охотиться и за тобой.

– Я не сильнее мертвых, госпожа. Если ты это желала знать.

– Это, – ответила Керана. – Не надейся на мою силу, Гальса. Я хочу, чтобы после этих слов ты полагалась только на себя, на свой клинок и на Хорлая. А он на тебя.

Она затянула шнуровку ворота на доспехе, обнажила наполовину меч, проверив, бесшумно ли скользит тот в ножнах, и выровняла петли с метательными ножами на поясе. Потом провела пальцем по наплечнику Гальсы, будто захотела пересчитать кованные пластины защиты.

– В Плиссу вдвоем вернетесь. Передашь матери и Наславу, что вестника пришлю, как справлюсь, или сразу в Болнар наведаюсь.

Гальса опустилась перед Кераной на колени, отбросила волосы с шеи и схватилась обеими руками за ее сапоги.

– Руби, – простонала, – но не прогоняй.

Хорлай, вошедший со двора сказать, что все готово к обратной дороге, сосредоточенно теребил бороду, не понимая, что случиться за такое короткое время в его отсутствие.

– Домой нас отправляет. Одних!

Он бросил на Гальсу косой взгляд, сжал огромный кулак и сказал, как отрезал:

– Шага не сделаю без госпожи. С ней приехал, с ней же и уеду!