Читать книгу Катька. Тридцать восемь историй о любви - Алекс Грас - Страница 2

Оглавление

Родная кровь

«Всё-таки родная кровь», – говорит дедушка.


Когда мы в очередной раз дерёмся с Катькой.


Когда я кричу, что не хочу никаких гостей.


Когда нужно поехать к Катьке, помочь Катьке.


Когда я говорю, что нет, не общаемся, нет, не хочу.


Когда я говорю, что зачем-то ей написала.


Когда я говорю, что мы встретились и у меня как будто крылья.


В детстве я его не очень понимала, но в одном он был прав: крови в наших с Катькой отношениях полным-полно. Мы царапаем друг друга и кусаемся – шрам на предплечье у меня, отпечатки зубов на щеке Катьки. Мы падаем с деревьев, застреваем в брёвнах, разбиваем коленки о кирпичи – в тот год ни у кого в деревне не было кирпичей, но мы нашли. Мы выбиваем друг другу зубы – по обоюдному согласию и не очень – а в те дни, когда вдруг ничего кровавого не происходит, рисуем себе кетчупом страшные раны – красный цвет привычен.


С него началась вся наша история.


Мне четыре года, Катьке пять. Мы на лужайке у дома. Лужайку совсем недавно наши родители оформили, как в модном журнале: привезли несколько валунов и сложили каменную горку в самом центре. Посадили пару вюьнков, и они уже ползут по камням вверх. Взрослые говорят: красиво. И: лазить на горку нельзя.


Если так подумать, нельзя ничего. Начало июня, мы ещё не переехали в деревню окончательно, все мои игрушки остались в городе. Там же и кавказская овчарка Лана. За калитку выходить нельзя. На пруд нельзя. Соседям мешать нельзя. Поэтому мы просто сидим на лужайке из модного журнала и думаем, как бы развлечься. Или это я думаю, а Катька просто сидит? У неё всегда отлично получалось просто сидеть, я так до сих пор не научилась.


Я вскакиваю на ноги. Придумала. Я – самолёт! Развожу руки в стороны и тихо-тихо (окна веранды выходят на лужайку, а шуметь нам тоже нельзя) захожу на первый круг. Я -самолёт. Я разгоняюсь, я тихонечко поднимаюсь в воздух; выше, выше, я уже касаюсь коленками макушки яблонь, мне щекотно и смешно…


«Ушли», – констатирует факт Катька. Она так себе самолёт, но вот сидеть и констатировать факты у неё получается прекрасно. Самолёт остановился, я прислушиваюсь: скрипят ступеньки на заднем дворе. Взрослые спускаются в гараж. Оттуда нас не слышно. Можно бегать и кричать.


Я – самолёт! Нет, я – большая птица! Нет, я просто я, мне смешно, мне громко, АААААААА – я нарезаю круги по лужайке и ору что есть мочи.


«Голова закружится», – опять Катька. Самолёт остановился.


«Ничего не закружится. Я сколько хочешь могу так бегать. Я вообще всё что хочешь могу. Даже гвозди есть! И ничего мне не будет».


«Гвозди есть, – задумчиво протягивает Катька. – Ты как бобр. Они тоже всё подряд могут есть. Значит, прозвище у тебя такое будет: бобр».


Я не знаю, что такое «прозвище», но бобр мне нравится. Бобр – моё любимое слово на детском плакате с алфавитом. Б – Бобр! Самолёт разгоняется. Набирает высоту. Я кричу: «Боооооообр!». И ещё громче: «Бооооооооообр!». А ещё громче получится? Буква «о» какая-то негромкая, «а» получается кричать лучше, буду кричать «Аист», это тоже слово с плаката. Или лучше просто: ААААААААААА. Я нарезаю круги, быстрее, ещё быстрее, меньше, больше; сандалии цепляются друг за дружку, но мне это абсолютно не мешает, я бегу, бегу, ещё один круг, ещё, ещё….. бум!


Самолёт приземляется лбом прямо на каменную горку.


Я медленно встаю. Мне не больно. Лицо какое-то горячее и мокрое. Высовываю язык, касаюсь щеки. Солёная. Касаюсь другой щеки. Тоже. Мокрое затекает в воротник футболки, противно.


«У тебя кровь», – говорит Катька. Я медленно двигаю головой туда-сюда. Всё такое мягкое вокруг. Ха. Ха-ха.


Кажется, кто-то идёт.


«Ну как вы тут, играете? Скоро домой поедем», – это бабушка. – «Саша, ты что делаешь?».


Я медленно поворачиваюсь. Вижу большие-пребольшие бабушкины глаза. Слышу дедушкино: «Ну что за ребёнок».


Слышу Катькино «У тебя кровь».


Слышу Катькино «У тебя кровь».


Мне восемь и я полезла за колокольчиком. У нас в деревне есть такое специальное место, свалка, где раз в год растут большие колокольчики. Огромные. С кулак. Обычных, мелких колокольчиков, полно везде, но они никого не интересуют. Даже кроликам их не скормишь – горькие. А вот эти, огромные, красивые, нежно-лиловые… ах, какие из них получаются букеты. Ах, как потрясающе они смотрятся в венках из ромашек! Можно ходить по деревне и покачивать головой, и торчащий из венка колокольчик будет покачиваться в такт.


Моё любимое число – семь. У меня семь колокольчиков.


Катьке нравится число девять. Колокольчиков у неё восемь. Этот год какой-то неурожайный. Жимолости не было. Ландышей тоже. Теперь ещё и колокольчиков нет, раньше их каждый день охапками таскали.


Катька недовольно смотрит на колокольчики. Сейчас расплачется. У неё так бывает: придумала себе девять колокольчиков и всё, надо, чтобы девять. У меня тоже так бывает, но не сегодня. Сегодня у меня всё есть и я готова спасать Катьку. Или это я себя так спасаю? Расплачется – проблем не оберешься, бабушка опять решит, что я её обидела. Будет мне выговаривать потом – Катя у нас в гостях, Кате нужно уступать…


Я оглядываюсь по сторонам. Колокольчиков нет. Но вон там, подальше, за ржавым остовом автомобиля… Туда мы ещё не забирались, по свалке не очень удобно ходить. Повсюду битое стекло, трубы и просто мусор. Многое заросло травой, неизвестно, во что там можно вляпаться. Кстати, на свалку нам лазить нельзя, я уже говорила?


Теперь мне уже и самой интересно посмотреть, что там, за автомобилем. Катька со мной не полезет, это понятно. Ладно, говорю, тут постой, если что – кричи.


Начинаю аккуратно пробираться через заросли. Ого, холодильник. А это что такое? Фуу, похоже на мёртвую птицу.


Голова куклы. Осколки посуды. Плита без дверцы. Какие-то мешки. Под ногами песок вперемешку со щебёнкой; камни, непонятные железки. Вот я и пробралась в дальний угол свалки, вот и ничего страшного. И колокольчик тут не один, их много.


Машу Катьке – иди сюда! Она отмахивается. Тьфу, зануда. Ладно, рву колокольчики и вылезаю отсюда. Катьке – один, и мне … ещё один? Или мне не надо, у меня ведь уже есть семь, эти пусть растут, потом сорву? Я тянусь за колокольчиком, балансируя на бетонной плите, тянусь, тянусь и …. Шлёп – не удержала равновесие, плюхнулась на коленки в песок. Колокольчик в левой руке; ладонью правой упёрлась в какой-то ржавый трос. Рука грязная и болит. Нужно выбираться отсюда, да побыстрее. Соседи с дороги увидят – нажалуются.


«На вот», – сую Катьке колокольчик. – «Там ещё много, завтра давай вместе сходим».


«У тебя кровь», – говорит Катька.


Я опускаю глаза и вижу пятна на кремовых бриджах. Дедушка дальновидно предлагал купить чёрные, но я выпросила такие – летом в чёрном жарко. Теперь все бриджи в бурых пятнах. Их становится всё больше. Кровь капает на сандалии, колокольчики тоже в крови. На руке глубокий порез.

Идти домой и признаваться? Опять скажут за калитку не выходить.


К таким ситуациям я уже подготовлена. В потайном ящике стола у меня собрана целая аптечка: в течение года таскала у взрослых то одно, то другое. Отправляю Катьку за бинтами; иду на пруд стирать бриджи.


В июле у взрослых много работы в саду. Обед нам оставляют на столе; ужин можно и пропустить. Мне удаётся скрывать порез на руке целых три дня, а после этого на вопрос «что у тебя там» я отделываюсь обычным «не знаю, поцарапалась».


И только бриджи приходится спрятать в лесном тайнике: кровь с них не отстирывается. Я делаю грустное лицо: потеряла. Очень жалко. Любимые бриджи были. Сигнализирую Катьке: молчи.


«У тебя кровь», – одними губами говорит Катька.


Я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не рассмеяться.


На следующий день мы достанем бриджи из тайника и, по очереди их надевая, пойдём кататься по склону песчаного карьера: сто метров вниз, юхххууу!


Делать это было строго-настрого запрещено.


Нарушителей взрослые распознавали по густо-коричневому песчаному цвету штанов сзади – песок не отстирывался.


Но у нас теперь были бриджи.


Ларингит и сальмонелла


Мы с Катькой всё время как будто соревновались – у кого веселее. У кого больше. У кого интереснее. У кого хуже.


У меня папа есть. А у меня зато два дедушки. Я на море на две недели еду. А я – на месяц! Мне плавательный круг купили. А мне – нарукавники! И вообще, у меня ещё надувной матрас есть. В нём всего две дырки и сдувается он медленно, доплыть можно до середины пруда и обратно. Ну и что, что матрас, вот я в больнице была две недели. А я – четыре!


Соревноваться болезнями мы начали в раннем детстве, когда ещё даже не были знакомы. Я опрокинула на себя турку с бабушкиными кофе. Помню, что было больно. Врачей не помню, хотя взрослые говорят, что вызвали скорую и я плакала от страха перед врачами сильнее, чем от ожога.


Позже, когда научилась читать, перебирала справки: 20% поверхности тела. Это звучало гордо.


Через несколько дней Катька изучала устойчивость кастрюль на плите и опрокинула на себя ковшик с молоком. «А у меня в детстве – двадцать пять процентов было!»,– иногда любила напомнить она.

Когда Катьке исполнилось четыре, она подхватила сальмонеллёз. Где и как – никто не знал; но в больнице сказали – изолировать. Уже будучи взрослой, Катька вспоминала, как держится за решетку перил на лестнице и плачет. Родители быстро уходят, и, кажется, плачут тоже.


В четыре с половиной года я простудилась. Ничего особенного, лежала дома, играла в игрушки, пила чай с малиной – до тех пор, пока не стала задыхаться. В скорой сказали – пока врачи едут, включить душ и поливать холодной водой. Не знаю, чего я испугалась больше: того, что не могла дышать, или того, что мне было холодно, невероятно холодно, я просила взрослых перестать держать меня в этой ужасно холодной ванной, но это длилось, длилось.


Меня забрали в больницу; в палате я была одна. Навещать меня разрешалось в окошечко. Несколько дней я смотрела на головы взрослых в этом окошечке, а по ночам мне снилось, что взрослых уже нет, остались только их головы, ужасные оторванные головы с лицами близких людей.


«Повезло тебе, – говорила Катька. – Нас в палате двое было. Мне родители карандаши передали и раскраску. Та другая была старше меня, я сяду рисовать – а она у меня карандаши отбирает и к себе прячет. Что смотришь, сейчас я тебя наваляю, говорит. Я боялась. Так и не порисовала, родители потом удивились – раскраска чистой осталась. И родителей я даже в окошечко не видела, им не разрешали на меня смотреть. Говорили, что если я увижу – расстраиваться буду».


Я не считала, что мне повезло. Никакие игрушки не передали. Я часами складывала по-всякому коричневое колючее одеяло, представляя в его складках то пустыню, то лес, то горы.


«Чего ворочаешься, болит что?», – заглядывает больничная нянька.


Мотаю головой.


«Ну и лежи себе спокойно, раз так», – дверь захлопывается.


Вечером не могу уснуть, неуютно. Одеяло короткое, спрячусь с головой – мёрзнут ноги. Накрою ноги – голова торчит, фонарь под окном светит прямо в глаза. Я выбирала закрыть голову, а ноги мёрзли, и я тёрла одну об другую, тёрла – и засыпала. О том, что эта привычка – потирать ноги друг об дружку перед сном – дожила со мной до взрослого возраста, я узнала, когда завела кота. Он очень заинтересовался шевелящимися под одеялом существами и каждый вечер пытался на них охотиться. Я поняла и перестала. Засыпать в первые недели было сложно.


Соревновались мы и в том, чего с нами ещё не случалось: кто первый что-нибудь сломает. Во дворе, в деревне, в школе постоянно у кого-то был гипс. Чаще всего ломали руки. Тем, кто умудрялся сломать правую руку (знакомых левшей у нас не водилось) завидовали – им разрешалось не писать, в том числе и контрольные. Над теми, кто ломал левую, необидно подтрунивали – никакой пользы от этого гипса, писать всё равно приходится. На гипсах рисовали, на них оставляли подписи, в них ковыряли дырочки, под них подсовывали линейки разной толщины – у кого какая влезет.


Мы с Катькой всё никак не могли себе чего-нибудь сломать. Если так подумать, мне не очень-то и хотелось: кто-то говорил, что это очень больно, а кто-то – что не больно, но противный треск кости вспоминается до сих пор. Но вот это «спорим, у меня первой будет гипс» нет-нет да и всплывало в наших разговорах.


Мы стали взрослыми. Я обзавелась парой сотрясений мозга и повредила спину, а Катька – палец ноги, но гипс ни одной из нас не полагался.


Ну что, кто первый?

Про то, как я не стала Тимуром.


Я люблю читать. Эпопея читателя началась в три года не совсем с книг, подходящих возрасту. «Научили на свою голову», – бурчали взрослые Дома считали, что много читать – вредно для глаз, поэтому детские книжки прятались и выдавались редко.


Я довольствовалась тем, что могла найти. Иногда приходилось ограничиваться этикеткой туалетного освежителя на казахском языке; но летом в деревне везло больше.


Я с удовольствием изучала журналы, разложенные у печки – на растопку. Моими хитами были "Приусадебное хозяйство" (хочешь завести кур? Уток, гусей, коз? Спроси меня, как!), «Смена» и «Иностранная литература». Там попадалось интересненькое, например, "Парфюмер" Зюскинда или статья о статистике детских самоубийств в Париже: капроновые колготки на решётке кроватки, как сейчас помню.


Читала я всегда быстро. Этот навык тоже родом из детства, потому что появляющиеся из ниоткуда взрослые могли выхватить у меня из-под носа журнал, в котором я только-только прочитала: "Есть две вещи, которые вы должны узнать обо мне немедленно. Первая – я красивая, вторая – вчера я убила человека по имени Джеральд Фокс".

Однажды – идеальное время для всех любителей печатного слова – дождь шёл неделю без перерыва. Куры намокли и впали в спячку. Одуванчики закрылись навсегда. «Иностранная литература» закончилась.

Подборка "Приусадебного хозяйства" у печки отсырела, в инструкции по прививанию картошки к яблоням было видно от силы каждое третье слово. Я придумала вставлять вместо расплывшихся пятен слово "какашка" и какое-то время смеялась над предложениями типа "Эта какашка предполагает соединение какашкой подвоя одного дерева с побегами или же какашками другого", но это быстро надоело. И вдруг, первый раз за несколько дней, дали электричество.

Телевизор включился на фильме "Тимур и его команда". Я влипла в экран. Идеи для будущих развлечений так и забегали перед глазами. Нужно было срочно найти козу, кирпичи, немощных бабушек и красивую девочку Женьку. Но перед этим… Черт, даже бабушки и коза не помогут, если не умеешь так прыгать через забор, как Тимур, поняла я. Тренироваться. Немедленно.

Я всегда была человеком решительным, сказано – сделано. Я вылетела за дверь. Полетела к забору, к самой высокой его части. Разогналась. Подтянулась.

Дождь шёл уже неделю без перерыва. Толстое дерево забора пропиталось влагой. Резиновые сапоги на три размера больше грустно скользнули по перекладине и я повисла, застряла пузом в острых пиках забора, которые отлично отпугивали чужих.

Через три дня приехали гости. Привезли мне заграничный белый сарафан с яркими бабочками на плече: синей, жёлтой и красной. Где-то дома есть фотография довольных гостей и надутой меня. Из-под лямки сарафана поперёк меня вьется перемазанная йодом багровая полоса.


Шрам пропал годам к четырнадцати. Но если как следует приглядеться, и сейчас можно увидеть надпись "Тимур из неё не вышел". Подпись: "Забор".

Дома так никто и не понял, зачем этот начитанный и вроде умный, но, кажется, совершенно чокнутый ребёнок решил перелезть через калитку, когда её можно было просто открыть.

Сарафан я носить не стала. Его отдали Катьке. Это был первый раз, когда мои вещи доставались ей, а не наоборот.


Про уток, кроликов и Кунсткамеру


У окна стоит стол. Над столом нависает подоконник. К подоконнику приклеены фотографии. Я смотрю на них каждый раз, когда задумываюсь и перестаю писать. На одной из фотографий яблоня. Под яблоней огромная – дереву по пояс – Катька. Рядом с Катькой огромный – Катьке по пояс – утк Васька. У Катьки летучие русые волосы и белый сарафан с бабочками на плече. У Васьки перья отливают синим, а в глазу блестит солнце.


В тот год в деревне все заводили уток. Уток обсуждали и в очереди в магазин (газелька приезжала раз в неделю), и на покосе, и на большом пруду. Поговаривали, что нет от них никакой пользы, яйца невкусные, а мяса мало; но все равно покупали.

Появились утки и у нас: большая корзина с пищащими черно-желтыми комочками. Пользы от них действительно не было, сплошные заботы – например, они совсем не умели есть. Каждый день бабушка, склонившись над корзиной, крошила вареные яйца и сыпала на спинки этим будущим птицам. Птицы дрались, кричали и требовали еще.

На удивление быстро они подросли, стали важными, серьезными и выучились ходить гуськом. Мне, кстати, было непонятно, почему утки ходят гуськом, они же не гуси. Но взрослые не особо стремились мне это объяснять: предлагали не задавать глупых вопросов и смотреть внимательно. Так что я честно смотрела на то, как утки ходят гуськом. Впереди переваливался толстенький черный утк, а за ним шесть пятнисто-бежевых девочек. Они разузнали, что в конце участка находится пруд, и каждое утро после завтрака топали к воде. Сумерек они боялись, но вернуться домой вовремя не умели. Дедушка, вооружившись фонариком, каждый вечер искал дрожащих уток, прячущихся по жидким кустам.

К июлю их осталось всего четверо, остальных унёс коршун. Вообще-то я должна была смотреть за утками и, если что, громко кричать, чтобы он улетел; но я оба раза не смогла издать ни звука. Мне почему-то казалось, что коршун может унести заодно и меня.

К середине августа двое умерли от какой-то утиной болезни; третьего съел кот.


Он остался один: Васька. Огромный, черный и гордый, он накрепко привязался к людям. Видимо, считая нас тоже утками, он повсюду ходил следом и везде совал свой любопытный желтый клюв. В дом Ваську не пускали; он обижался. Если все уходили с улицы, Васька занимал позицию на крыльце и кричал – нет, он не крякал, он одуряюще громко кричал – до тех самых пор, покуда кто-нибудь снова не выходил во двор.

Катька приехала в гости на выходные и с Васькой они быстро подружились. Мы играли втроём: ходили на пруд и обратно, играли в салочки между грядок (бабушкины огурцы жмурились от страха и вжимались в землю) и в прятки в кустах. Перед отъездом быстрое фото под яблоней – на память. Пока, Васька, шептала Катька в большой умный глаз. Поиграем следующим летом.


«Поехали скорее, темнеет», – торопил дедушка, не любивший сентиментальность и фотографии. «Пётр-Павел – на час день убавил», – отозвалась бабушка из кухни. Так привычно, уютно, по-летнему.

Как раз в тот год я начала осознавать, что всё заканчивается. Что куры, которых я в июле приучила кланяться по команде – совсем не те куры, которые встретят меня в мае. Что соседский козлёнок, с которым я пыталась играть в футбол, в следующем июне не будет ждать у меня у калитки. Что я не увижу, как вырастут поросята из дома напротив. Что следующим летом мы с Васькой не поиграем.


Говорить Катьке я об этом не стала.

В августе на изрядно подросшего Ваську напал кот. Зацепил когтями за шею. У Васьки пропал голос. Он всё так же ходил за нами хвостиком, но кричать на крыльце больше не мог.

Вытащили лук. Он лежал на грядках, подсыхая, сворачиваясь желтыми краешками перьев к серединке; становясь меньше, тоньше. Роса по ночам обжигала помидорные кусты, оставляя на листьях тёмные пятна. Почти каждый день мы ели на ужин молодую картошку, которую не нужно было чистить, а дедушка пригнал из города большую «Ниву» – чтобы мы все могли перебраться домой вместе с яблоками и луком, чесноком и помидорами, огуречными банками и гладиолусами – в подарок соседке.

В первый день осени я проснулась очень рано. Дома никого не было. Я выбежала на улицу – в пижаме и босиком. Пальцы ног обжигало холодом, но я любила этот холод и стояла, не замечая, что пижамные штаны намокли почти до колен. Меня почему-то не ждал Васька, хоть он обычно и выходил в сад раньше всех.


Я посмотрела по сторонам и увидела на широком пне у забора спящую Васькину голову.

«Говорила я тебе, что она встанет, – поднялась от картофельной грядки, потирая поясницу, бабушка. – Убрал бы что ли!».


«Ну а чего, – отозвался из-за крыльца дедушка. – В деревне живём. Вот, знаешь что, хочешь поиграть? Возьми».


Он протянул мне Васькины крылья, иссиня-чёрные, с парой белых перьев на кончиках.


Я взяла.


Они показались мне тёплыми.


Мы с Катькой играли Васькиными крыльями два лета. Они становились всё легче, невесомее, чуднее. Легче и невесомее становился и Васька, пропадая из наших воспоминаний.


«Вам ещё надо? А то давайте я заберу», – предложил дедушка как-то утром. – «Ими шесток у печки хорошо подметать. Вам потом найду другие игрушки».


Другие игрушки появились в августе. Но сначала – в июне – кроликов звали Танюшка-один и Танюшка-два. Мы гуляли с ними по саду – на самодельных поводках из прыгалок. Проверяли, умеют ли они плавать – в бочке с дождевой водой. Собирали для них бесконечный подорожник и одуванчики.


В конце лета лапки и хвостики кроликов мы засолили в трёхлитровой банке: играли в Кунсткамеру.


От жаркого из кролика следующей зимой я наотрез отказалась.

Про эксперименты над комарами и чудеса дрессировки


С домашними животными нам с Катькой одинаково не везло. Так было всегда.


Ещё до моего рождения дома появилась Лана: кавказская овчарка. Смешной лохматый щенок вырос в огромную собаку с характером. Она не давала спуску не только соседям, но и дедушке: например, запомнила, в какое время он обычно приходит домой с работы, и если он вдруг появлялся раньше, рычала, улегшись поперёк двери – не пускала. Несмотря на все её странности, размер и характер, ко мне она относилась, как к собственному щенку: оставшись со мной в одной комнате, без взрослых, тщательно оберегала, отгоняла от балконной двери и острых углов стола. Я пробовала ездить на Лане верхом; настойчиво пихала ей под нос кастрюльку с супом из еловых веточек; вцеплялась мёртвой хваткой в Ланин пушистый хвост. «Как цапнет тебя – будешь знать!», – говорили взрослые. Я знала, что не цапнет. В самом худшем случае – редко-редко – уставшая Лана пряталась от меня за диваном. Там я не могла достать её, даже перевешиваясь через спинку. Взаимопонимание наступило ближе к школе – я больше не дёргала Лану за хвост и не вцеплялась в уши; я учила её выть по команде и бегать по самодельной полосе препятствий. Я уже представляла себя на шоу «Я и моя собака», как вдруг однажды, вернувшись из школы, Лану дома не застала. Дедушке стало тяжело дважды в день выгуливать активную собаку; больше дома заниматься Ланой никто не хотел. Она скучала и проказничала в квартире, после чего её отдали знакомым – сторожить гаражи. Расстроенная бабушка ещё несколько месяцев варила Лане специальные супы. Дедушка исправно относил новым хозяевам Ланы полные трёхлитровые банки, пока однажды не сказал: «Не могу больше. Воет. Она каждый раз так воет, когда я ухожу. Скучает. Нельзя так. Кавказцы – они такие. Ещё глядишь, набросится на меня в следующий раз. Это же как предательство для них».


Я тоже скучала по Лане и ужасно жалела, что не могу раз – и стать взрослой. Уж я бы точно выгуливала её, и на площадку ходила бы тоже, и на собачьи курсы.


На следующий год я подружилась с Акобиром, он работал на стройке. Им кто-то подкинул щенка и он стал наш общий – мой и Акобира. Мы назвали его Медвежка и учили трюкам – в те дни, когда у меня не было музыкальной школы. В тепло натопленной бытовке Акобира, где он жил вместе с четырьмя братьями, Медвежка учился давать лапу, сидеть, лежать и приносить свою миску. Но стройка закончилась и Медвежка, ещё даже не научившись команде «Голос», уехал вместе с Акобиром в Таджикистан. Опять не повезло.


А я ведь так хотела стать дрессировщицей, что даже пыталась сманить в профессию Катьку – за компанию.


«Вот смотри, – говорила я, – устроим шоу (Катька кривилась). Дрессированные животные нашей деревни (Катька вздыхала). Всех пригласим (Катька задумчиво ковырялась в носу). Билеты будем продавать и много денег заработаем (Катька прислушалась)».


Перспектива заработать много денег была заманчивой.


«Пополам поделим?», – уточнила она.


«А то», – пообещала я, уже подумывая о том, как бы спрятать часть дохода, а оставшееся честно поделить пополам.


И Катька согласилась.


«Шоу! Дрессированные! Животные! В августе! Приходите! Недорого!», – мы повесили плакат на деревенскую доску объявлений и взялись за подготовку.


«Заяц барабанит передними лапами, а кролик постукивает задней, – вычитывала я в инструкции для юных дрессировщиков. – То есть можно научить кролика задней лапой стучать в дверь!».


Кролики были не слишком разумны и дрессировке не поддавались. Катьке быстро надоело; да и мне, впрочем, тоже. Зайца бы где достать. Дедушка говорит, он их в лесу видел.


«Деда, а поймай зайца!», – ластится Катька.


«Зачем тебе?».


Катька знает, что дрессировку дедушка не одобряет: «Посмотреть!».


«Чего там смотреть, зайцев не видела? Летом их не ловят, мясо невкусное».


Через несколько дней дедушка кричит нам во двор: «Кто там зайца хотел посмотреть? Я привёз».


«Нашёл, чем хвастаться!», – бабушка чем-то недовольна. – «Дверь закрой, мухи налетят».


Заяц! Мы наперегонки мчимся к сеням. Ничего особенного не слышно. И не видно. Где заяц-то?


«Да вот!», – машет рукой дедушка.


На столе лежит что-то большое и серое. Вокруг него раздраженно суетится бабушка, словно не знает, с чего начать.


«Посмотрели? Ну вот. Он под машину мне прыгнул, глупый. Ну я подумал – чего оставлять, пригодится, да, мать? На котлеты вон пустим, заморозим»


«Котлеты», – бабушка приподнимает задние лапы зайца над столом. Мы уже окончательно поняли, что мёртвого зайца ничему не научим, и тихонько пятимся к выходу. – «Сам притащил – сам и крути свои котлеты, зла на тебя не хватает!».


«Ну мать», – защищается дедушка в тот момент, когда за нами захлопывается дверь.


«Куры, – не сдавалась я, – давай научим чему-нибудь кур!».


Куры пытались сбежать, но курятник был маленький. За месяц тренировок они привыкли сидеть у меня на руках: по три штуки на каждой. Интереснее было бы научить их сидеть на голове, но на моей голове им было абсолютно не за что держаться. Решили попробовать Катькину.


Волос у Катьки на голове всегда было много, не то что у меня. Курица почувствовала себя уютно и начала искать червей. Катька орала так, что от страха всем остальным курам отшибло память и учить их садиться на руки пришлось заново.


Соседская собака более-менее играла с нами в футбол, но это было не так интересно – вот если бы организовать целую футбольную команду, но где найти такое количество собак?


Козу мы пытались научить решать арифметические задачки – в книжке был такой номер, в котором коза бьёт копытом по табличке с правильным ответом. Копытом коза била хорошо, но иногда по пальцам. И придётся для выступления просить козу у соседей, может, те не разрешат – тренировались мы втихаря.


«Морские свинки, – загорелась я, – можно сделать номер с морскими свинками! Нужно только найти хотя бы одну».


«В зоомагазине продают. Только родители не согласятся. Ладно, сделаем так: я тебе карманные деньги свои отдам, ты свинку купишь вместе с клеткой и подаришь мне на день рождения».


Догадались ли родители о нашем сговоре или нет, я не знаю до сих пор, но привозить в деревню свинку Катьке не разрешили. Через несколько лет, так и не обучившись трюкам, бедняга умерла от неизвестной свиной болезни.


«Давай лучше черепаху научим», – предложила Катька.


«Черепаху ничему научить нельзя», – рационально предполагала я.


«Зато ей можно панцирь красками разрисовать и перед шоу выпускать ползать, чтобы все посмеялись», – Катька всегда любила творчество.


Мы насобирали карманных денег и купили черепаху у соседа. Дома никто не возражал – черепаха сидела тихо, питалась капустой и никого не трогала. Иногда её нужно было купать, а после этого втирать в сухие черепашьи лапки детский крем. Мне нравился его запах и запах черепахи. Правда, панцирь раскрасить не получилось – на нём не держались краски. Кто-то из друзей рассказывал, что панцирь черепахи сзади можно так заточить, чтобы она царапала гостей, но до этого дело не дошло.


Мы с Катькой и её родителями поехали на неделю на море, а, вернувшись в деревню, черепахи не обнаружили.


«А, эта, – долго чесал в затылке дедушка. – Ну я её.. того.. в город в зоомагазин отнёс. Скреблась сильно громко, надоела».

Август приближался. Программа шоу была пока не очень. Мы научили кроликов гулять на поводках. Выбрали Катьке курицу поспокойнее. Выпросили во временное пользование козу. С меланхоличной курицей на голове Катька выглядела очень по-королевски. Коза тоже выглядела по-королевски – особенно когда отказывалась стучать копытом.


Но этого всё равно было мало.


«Вот бы поймать лисёнка», – мечтала я. Мы знали, где в лесу лисья нора. Лисы жили там не каждый год, но несколько раз мы заставали выводок лисят – их было то трое, то четверо. Я была готова часами наблюдать за тем, как играют на солнце лисьи дети и мне ужасно хотелось, чтобы один такой жил у нас дома; но поставить ловушку я так и не решилась. Хотя дедушка рассказывал: делаешь петлю…


В гости на выходные приехали друзья Катькиных родителей. Привезли с собой собаку: чихуа-хуа. Не лисёнок, конечно, но тоже ничего.


«Может, её в футбол играть научим? С соседским Шариком как раз? Я слышала, гости может задержатся, как раз до шоу».


«Не, – протянула Катька, – они сказали, чтобы мы с собакой очень аккуратно играли. Нельзя в футбол. Потому что её если по голове ударить, у неё глаза вывалятся. Придется тогда их в тряпочку заворачивать и в больницу везти, чтобы обратно вставили».


«Ладно. Тогда у нас будет дрессированный дельфин», – достала свой самый главный козырь я. – «А ты тигром будешь, через обручи прыгать».


И Катька почему-то согласилась.


«Шоу! Дрессированный! Дельфин! И другие животные! Приходите! Завтра! Недорого!».

Пришли соседи с собакой и с козой. Пришли родители и их друзья. Пришла наша бабушка и ещё одна бабушка, которая живёт через дорогу. Пришли какие-то дети, мы их раньше не видели.


Я гордо прогуливалась по арене с курами на вытянутых руках. «Может хватит кур-то мучить, нестись не будут», – пробурчал дедушка с первого ряда.


«Тссс», – шикнули родители.


Коза стучала копытом и дважды попала мне по пальцам, но я крепилась.


Курица по плану должна была изящно слететь с Катькиной головы, но вместо этого она так вцепилась в нёё когтями, что пришлось её оттуда выпутывать прямо на глазах у изумлённых зрителей.


Собака наотрез отказалась играть с нами в футбол, отвлекаясь на заносчивую чихуа-хуа.


И лишь дельфин с тигром не подвели.


Тигр – потому что он был Катькой. Потрёпанная курицей грива развевалась во время каждого прыжка, добавляя эффектности всему мероприятию.


Ну а дельфин не подвёл потому, что он был лейкой. Он прыгал, кувыркался и поливал зрителей водой. Они не оценили, но нам с Катькой было весело.


Мы заработали кучу денег. Хватило на пакетик чипсов, пачку сушёных кальмаров и пачку сухариков с хреном, вкуснотища. Мы съели их прямо на площади – потому что дома такое не разрешалось – и твёрдо порешили: больше никаких животных не дрессировать.


«Будем учёными, – предложила на следующий день Катька. – Дрессировать никого не нужно, только резать и изучать. Учёные режут лягушек и смотрят, что внутри».


Резать лягушек я оказалась не готова, поэтому мы начали с комаров. Катька изучала, а я записывала.


«Комар номер один. Раздражение булавкой. Особенно реагирует на раздражение головы. При раздражении глазок вырвался и улетел без трёх лап.


Комар номер два. Раздражение жидкостями. При погружении в жидкость для снятия лака вырвался и улетел без двух лап. После вскрытия живота продолжал жить сравнительно долго».


Что произошло с комаром номер три и всеми последующими, я не знаю: из тетрадки с нашими лабораторными работами сохранилось только два первых листка. Одно знаю точно: до лягушек мы, к счастью, не добрались.


Про то, как я не поменяла ящерицу на папу


Лепестки яблонь и солнце – Катька делает себе маникюр.


Полосочку белого на мизинец. Побольше, с желтоватым отливом – на безымянный. Вот этот, кругленький, с коричневой дырочкой – на средний. Тоненький прозрачный – на указательный. Я заворожена Катькиной сосредоточенностью: кончик языка высунут, Катька почти не дышит. Теперь нужен лепесток побольше, ну-ка, сорви мне, одной рукой неудобно. Готово. Она изящно приподнимает кисть и разводит пальцы в стороны: пусть просохнет.


«Просохнет? Так давай я тебе подую», – от чистого сердца предлагаю я, и старательно дую на Катькины бело-желто-розоватые ногти. Лепестки разлетаются в разные стороны, как снежные хлопья. Дурища ты! Сама дурища. Пойдём яичницу готовить, что ли.


Яичница – это серый лишайник на яблонях. Мы аккуратно счищаем его пластмассовыми ножиками на большие листья лопухов, жарим на горячих камнях – готово. Кого угощать? Кавказская овчарка Лана от жары спряталась под дом, забралась туда через дырку в фундаменте и знать нас не желает. Выманить её оттуда можно только сыром. Сыр… бабушка не даст. До обеда только если ждать. Долго.


Мы забираемся на кучу тёплых брёвен – их привезли в начале лета, строить баню. Лазить на брёвна нельзя – вот как придавят вас, без ног останетесь – но бабушка на кухне и ей нас не видно. В брёвнах поселились ящерицы и мы собираемся их ловить.


Лучше всего получается у Катьки: в удачные дни в её банке копошится по десять штук. Я слишком медленная и за ящерками не успеваю, мне часто достаются одни хвосты.


Вот и сегодня в Катькиной квартирке для ящериц – трёхлитровая банка, лопухи, марлевая сеточка с резинкой вокруг горлышка – уже три жительницы, а у меня – никого.


«Есть! – вскрикивает радостно Катька. И сразу же: «Фууу! Отпустила!».


«Отпустила» на нашем языке значит «отбросила хвост». Ящерица осталась у Катьки в руке, а хвост извивается на брёвнах живым обрубком. Капли крови, пена – это Катька не любит, и неожиданно кидает бесхвостую ящерицу в меня. Я не успеваю поймать; беглянка скрывается в тени.


Тянусь в сторону, где видна следующая любопытная головка ииии… хлоп! Опять слишком поздно. Я теряю равновесие и царапаю коленку.


Хлоп! – у Катьки в банке уже четвёртая.


Вдруг я замечаю в тени кое-что, чего не видит Катька. Не шевелясь и почти сливаясь с бревном, там сидит огромная толстая ящерица. Беременная!


Такие у нас ценятся отдельно. Каждый хочет поймать её и держать в банке до тех пор, пока у неё не появятся дети. Маленькие ящерята. Таких никто из нас никогда не видел, но однажды беременная ящерица поселится у кого-то в банке и …


Я поднимаю голову. Катька изучает солнечную сторону брёвен и не смотрит на меня. Если она заметит, то, конечно, успеет быстрее. Но беременная ящерица должна быть моей. Катька замечает мой взгляд и оборачивается: «Что?».


«Ничего», – для пущей наглядности я достаю козявку из носа и внимательно её рассматриваю.


«Фу, прекрати!».


Чистюля Катька не любит крови, хвостов, козявок. Это мне сейчас на руку.


Катька отдвинулась от меня подальше.


Я вглядываюсь в тень, вживаюсь в неё, становлюсь её частью. Ящерица меня не видит. Она медленно-медленно закрывает глаз. Мне в этот момент очень интересно посмотреть, закрыт ли и второй глаз, но поймать её важнее. Я смотрю. Смотрю. Смотрю. ХЛОП!


Вот это да. Ящерица у меня в руке. Такая огромная, не умещается, хвост торчит между пальцев, но она его не отбрасывает. Я тянусь к банке… готово! Натягиваю марлю на горлышко и победно улыбаюсь.


«Что там у тебя? Ну-ка покажи».


Катька тут как тут. Она вцепилась в банку и я дёргаю её к себе – отдай, уронишь.


– Ого, – говорит она. – Беременная. Я только посмотрю.


Катька прижимается носом к стеклу. Там ящерица нервно встаёт на задние лапы, пытаясь выбраться из банки.


– Отдай, уронишь, – повторяю я зачем-то ещё раз, хотя банка уже стоит у меня на коленях.


– Какая красивая, – говорит Катька. – Смотри, пятнышки на спинке.


Я молчу.


– Слушай, можно я её домой возьму? Только до пятницы? В пятницу вечером мы опять приедем.


– Ещё чего. В город с ящерицей. Чем ты её кормить будешь?


– Мух наловлю, – говорит Катька.


– Ну уж нет, она моя.


– Ну пожалуйста! Я тебе … ну хочешь я тебе свой попрыгунчик дам поиграть?


Попрыгунчик – это мечта. Он большой, почти прозрачный, с блёстками. Он взлетает выше третьего этажа, если как следует стукнуть им об асфальт. Но я держусь.


– Что мне твой попрыгунчик в деревне, тут с ним играть негде.


– Ну пожалуйста! Я тебе… пластилин привезу. У меня новая коробка. Двенадцать цветов!


Пластилин – это интересно. В деревне можно лепить только из глины. Фигурки я обжигаю в печке, там они часто трескаются. Их нужно склеивать перед тем, как красить, а клей есть только у дедушки и даёт он его неохотно…


Я вдруг понимаю, что у меня в банке целый мир. Я могу сделать с ним всё, что захочу. Могу выменять на всё, что угодно. И, кажется, я понимаю, что мне нужно.


– Папу, – говорю я. – Я тебе ящерицу. Насовсем забирай. А ты мне – папу.


– Это как?


– Ну как. Вот у тебя есть папа. А у меня нет. Пусть твой папа будет как будто мой папа.


Катька молчит.


Кажется, сделка не удастся.


– Ну, хотя бы на выходные, – пытаюсь как-то спасти ситуацию я. – Например… по субботам. По воскресеньям это будет твой папа. А по субботам – мой.


Катька молчит.


Молчит.


Молчит.


Потом поднимает глаза и говорит неожиданно серьёзно, без тени обычной насмешки: «Так не получится. Папа у каждого свой должен быть. Мой папа тебе дядя».

Это правда. Катькин папа мне дядя, потому что он брат мамы. Это я знаю. Но, может, это ещё можно как-то поменять?

Ящерица забыта. Я вдруг задумалась о том, откуда люди берут пап.


– Кать, а ты как узнала, что это твой папа?, – спрашиваю я


– Ну как-как, – говорит она. – Он к нам вечером домой приходит и там спит. Ещё со мной играет иногда. И говорит «веди себя хорошо».

Я перебираю в голове всех знакомых, которые когда-то вечером бывали у нас дома. Кто из них оставался дома спать? Я не помню. Обычно я ложусь спать раньше, чем взрослые. Кто из них со мной играл? Кажется, никто. Иногда они приводят с собой своих детей и тогда мы играем вместе. Кто говорил «веди себя хорошо»? Да все так говорят. Особенно когда день рождения.


Вечером, когда Катька уже сопит за стенкой, я решаю написать письмо. Никогда не видела, как взрослые пишут письма, но точно знаю, что для этого нужна специальная бумажка. Взрослая такая.


Я выбираюсь из кровати и роюсь в дедушкином письменном столе. Вот какие-то бумажки, выглядят серьёзно. Я подношу один такой листок к окну – снаружи ещё светло – и разбираю маленькие напечатанные буквы: ТЕ ЛЕ ГРА…. Наверное, подойдёт.


Зелёным фломастером, не умещаясь в напечатанные строчки, я вывожу: ДА РА ГОЙ ПА ПА ЧКА. Больше места на бланке нет. Я переворачиваю его, но «ПА» и «ЧКА» просвечивают с другой стороны, так что больше ничего написать не получится.


Взять второй бланк я не решаюсь. Дедушка не любит, когда мы роемся в его столе.


Я забираюсь в кровать и складываю листок в четыре раза. Прячу его под подушку и закрываю глаза. Я не дописала до конца, но это не страшно, потому что он всё равно всё поймёт. Я ведь только хотела сказать: «Дорогой папочка, приходи, пожалуйста. Я буду вести себя хорошо».


Наутро листок оказывается всё там же – под подушкой. Это не страшно. Если папа приходит вечером, то, наверное, он уже приходил и всё прочитал. И скоро придёт.


Я прячу письмо поглубже в свои игрушки и иду будить Катьку.


Бланк телеграммы я найду через много лет во время переезда.


Тогда я уже выясню, кто папа. Догадаюсь, что моё письмо он не получил.


И буду рада тому, что изобрели WhatsApp.


Правда, в нём иногда всего и не напишешь.


А тогда, давно, на следующее утро мы обнаруживаем, что беременная ящерица из банки пропала. Это уже не первый раз. Мне кажется, дедушка их втихаря выпускает; но он, конечно, не признаётся.


Мы снова идём ловить ящериц, но за весь день Катьке попадается только одна (а мне – ни одной). Мы решаем выяснить, умеет ли Катькина добыча плавать, но после минуты в поилке для коз ящерица не хочет открывать глаза. «Давай искусственное дыхание сделаем», – с энтузиазмом предлагаю я. Каждый вечер я подслушиваю через стенку бабушкин сериал про скорую помощь и давно уже хочу применить знания на практике.


Я дышу, дышу в маленький ящеркин рот, который Катька держит открытым, но ничего не происходит.


«Наверное, заснула», – говорит Катька. – «Не будем мешать».

Катька. Тридцать восемь историй о любви

Подняться наверх