Читать книгу Folly - Алекс О - Страница 8

Карла разбудил стук в дверь. Он неохотно приоткрыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Но ничего необычного не обнаружил – как и прежде, это была его мастерская. Единственное место, где суета светской жизни замирала и где он мог подарить ей частичку себя. Искреннего и открытого. Но, к сожалению, не сегодня. Ведь стук продолжался.

Как обычно, он засиделся допоздна и, уйдя глубоко в свои сюжеты, просто не заметил, как остался здесь ночевать. Такое часто происходило. В последнее время он никак не мог обрести душевный покой. И дело здесь не в бессмысленных кутежах на балах и не в амурных похождениях. Как только он открыл глаза, его сердце будто что-то кольнуло. Нахлынуло это противное чувство неуверенности. Стук прекратился.

Теперь можно осторожно подойти и выглянуть в окно, чтобы увидеть, кто же это был. Только если этот кто-то сам не смотрит в это окно. Есть у него одна особа приставучая. Возомнила себе чёрт знает что, но до прямой осады его жилища дело не доходило. Ограничивалась только письмами. Вот, кстати, одно валяется. И что с ним делать: потешить себя или сразу сжечь?

Послышался стук закрывающейся дверцы ландо. Медлить было нельзя, иначе он так и не узнает, кто его побеспокоил в столь ранний, по его меркам, час. По дороге начинал движение экипаж княгини Долгорукой. Он узнал его сразу по аляповатым элементам декора, покрывавшим весь кузов. Здесь и лепестки роз, и какие-то завитки, ещё и герб фамильный. Всё было сделано лишь для привлечения внимания. На Карла это нисколько не действовало, скорее наоборот. Он не мог писать неинтересные лица. Ни за какие деньги, невзирая на чины и важность заказчиков. Не мог и всё. Зато когда к нему приходило вдохновение, он мог бесплатно написать не один портрет. Взять хотя бы этого метателя, Доменико Марини. Карла поразило выражение его лица, на котором отражались его переживания и стремление превзойти себя в момент броска. Его каменные скулы были недвижимы, реки вен на руках словно наполнены свинцом. Он, как машина, демонстрировал силу и слаженность действий. В его взгляде сквозила непоколебимость. Любому художнику необходимо выразить свои чувства, поделиться ими. Люди просто обязаны увидеть то, что видит он, Карл. Иначе подобные переживания могут сжечь его изнутри, не давая перспективы развития в будущем. Чего греха таить, от творчества художник тоже должен получать удовлетворение. Его за монеты не получишь.

Ни у кого не было сомнения в его таланте, поэтому, несмотря на все его прихоти, к нему шли и даже, как сегодня, стучали в дверь. Он сам это прекрасно осознавал. Иначе его бы здесь просто не оказалось, да ещё и на содержании Общества поощрения художников.

«Поощрения, как бы не так. Эти постоянные согласования, утверждения… Разве кто-то может понять на расстоянии более четырнадцати тысяч вёрст моё настроение, мои чувства, которые пробуждает это место? Стоит вступить на, казалось бы, простой булыжник, как начинаешь ощущать интенсивную вибрацию, которая готова взорваться и снести тебя всей энергией, копившейся веками. Эта энергия обладает необузданной мощью, но одновременно с этим можно забрать её частичку и навсегда оставить в своём произведении. Так и я хотел сделать вначале, попытавшись повторить шедевр уникального мастера Рафаэля. Вот только пришлось писать объяснение в Общество, почему, на мой взгляд, лучше писать копию с “Афинской школы”, нежели с “Мадонны ди Фолиньо”, и чем один шедевр лучше другого».

Глядя на своё произведение, которое было почти закончено (правда, он затянул со сроком – обещал отправить картину ещё в декабре прошлого года), Карл ощущал некое подобие гордости: он всё-таки сумел. По его мнению, ему удалось в точности угадать и даже дополнить деталями каждого персонажа поистине выдающегося творения, украшающего парадные залы Ватиканского дворца. Карл навсегда запомнил первый день своего знакомства с этими шедеврами. Их всего четыре: «Афинская школа», «Диспут», «Мудрость, умеренность и сила» и «Парнас». Каждый олицетворяет собой незыблемую часть человеческого общества: «Философия» (разум), «Религия» (любовь), «Правосудие» (справедливость), «Искусство» (красота). В «Stanza della Segnatura» хранилась папская печать. Кто, как не великие умы древности, должен был олицетворять сознательность, рассудительность, взвешенность всех решений, под которыми ставилась печать? Каждый персонаж продуман до мелочей: Сократ демонстрирует своё ораторское искусство, Пифагор рассказывает свои теоремы, Платон поднимает руку к небу, Аристотель придерживает написанную им книгу о добродетелях.

Выбор данной картины был для Карла отнюдь не случайным: во-первых, Рафаэль принял предложение папы Юлия II начать свой грандиозный труд ровно в том возрасте, что и Карл, приступающий к своей работе.

Во-вторых, создание копии столь масштабного произведения требовало огромного количества времени. По предварительным подсчётам Карла – от трёх до пяти лет. А это ровно столько, сколько ему оставалось быть за границей. В семейных письмах из России, которые писал его старший брат, не было ни строчки о беззаботном будущем и всеобщем признании. Он мог рассчитывать на написание бесконечных портретов или работу над очередным иконостасом, параллельно посещая семинары, выставки и читая лекции студентам. Ну уж нет! Дух свободы, романтизма, либерализма и иных гипертрофированных ценностей того времени навсегда поселился в душе художника. Он видел, что, даже находясь за границей, он был под присмотром Общества, которое постоянно направляло ему замечания, комментарии и даже выдвигало требования. И он подчинялся. А что было бы в России? Смог бы он выкроить хотя бы несколько дней для поиска своих личных идей и разработки планов? А в дальнейшем реализовать их? Никто бы ему не запретил? Он опасался, что дополнительные обязанности, которые были бы ему непременно навязаны, без источника вдохновения и энергии, что давала ему здешняя природа, совершенно опустошили бы его. Этого он допустить не мог. В сложившейся ситуации мог помочь только счастливый случай. И он действительно имел место быть. Российское посольство в Риме предложило – естественно, по согласованию с Обществом – сделать копию «Афинской школы». Одно лишь упоминание столь уважаемого учреждения вкупе с важностью сего произведения для Отечества сделали своё дело. «Теперь у меня столько времени, сколько мне нужно. И только мне».

В-третьих, живописцу нравились символизм и аллегоричность фрески. Например, в образе Платона был изображён Леонардо да Винчи; в чертах Гераклита Эфесского, что с угрюмым видом сидит на переднем плане, подперев голову рукой, можно распознать главного соперника Рафаэля – Микеланджело. Не забыл великий мастер и о себе. «А может?..» – не раз задумывался Карл, глядя на верхний правый угол, где в оригинале был изображён, как считается, живописец Апеллес. Но многие искусствоведы, включая и Карла, сходились во мнении, что Рафаэль не пренебрёг возможностью запечатлеть в его образе себя в своём же детище. «Нет. Ещё не время. Это, безусловно, шедевр, но не полностью твой. Не в этот раз, у тебя ещё обязательно будет возможность. Только она будет исключительно твоей, без сравнения с кем-либо ещё», – останавливал себя Карл. Помимо себя, Рафаэль решил ещё изобразить музу всей своей жизни – Форнарину – в образе философа Гипатии Александрийской.

На самом деле возлюбленную художника звали Маргерита Лути. Её отец был булочником[2], отсюда и прозвище. История их взаимоотношений была настолько хорошо встречена публикой, что образ девушки то и дело находили в работах Рафаэля. Например, её видели в тех самых мадоннах, которых вначале так хотел изобразить Карл. Есть и отдельные произведения, например, «Форнарина» и «Донна Велата». А Жан Огюст Доминик Энгр в тысяча восемьсот четырнадцатом году закончил свою «Большую одалиску», которая предназначалась для сестры самого Наполеона, Каролины Мюрат. Занятное творение. Карл знал манеру художников Возрождения всё идеализировать. В этом конкретном произведении Энгр, например, добавил натурщице три лишних позвонка. Это было сделано для того, чтобы компенсировать слишком длинную правую руку и отвлечь зрителя от неправдоподобия положения левой ноги. В то же самое время на холсте всё находится на своих местах, создавая ощущение гармонии. Карла заинтересовал тот факт, что на картине того же Энгра – «Рафаэль и Форнарина», – которая была написана в том же году, голова знаменитой натурщицы имела практически такое же положение – вполоборота. Это было единственное сходство. Ведь в образе одалиски Форнарина была одна на кровати, полностью нагая, на ней лишь головной убор, и то в качестве аксессуара. На второй картине были изображены уже двое влюблённых: один творил и любовался своим результатом, другая же, нежно прикасаясь к нему, вдохновляла его на продолжение работы. Может быть, автор что-то знал или подразумевал под этой неожиданной деталью? Несмотря на изначальный интерес к творчеству Рафаэля, Карл не придавал этому особого значения. Но, будучи в Италии, не мог не воспользоваться своим пребыванием здесь, чтобы выяснить детали взаимоотношений Рафаэля и его так называемой музы.

У истории их любви есть несколько версий. По одной, у Рафаэля и «булочницы» были свободные отношения. Она легко принимала ухаживания как других художников, так и учеников самого Рафаэля. После его смерти она не изменила своим привычкам и стала одной из самых «востребованных» женщин. Другая версия была полной противоположностью первой. Она гласила, что не было более высокой и искренней любви, чем между мастером и его единственной музой. Они были созданы лишь друг для друга.

Карл не верил во все эти сказки про возвышенные чувства. Разве могли они сравниться с настоящей, истинной энергией и мощью природы? Ни один человек не сможет столько отдать другому, чтобы в том появилось вдохновение для создания чего-то прекрасного. Всё это выдумки и ничего больше. И потом, что это за отношения, когда мужчина выкупает женщину у родного отца за три тысячи золотых? А именно так гласила легенда. Разве музу можно купить? Нет, здесь явно что-то было не так. Поэтому Карл, естественно, склонялся к первой версии. Он и сам мог похвастаться связями со многими особами – причём даже не романтическими, а вполне себе плотскими. Хотя Карл, будучи всё-таки членом высшего общества, предпочитал называть такие связи «романами». Он не страдал от нехватки женского внимания. А в последнее время последнего было даже чересчур.

Все эти мысли, что пролетели как один миг, напомнили Карлу о конверте, который он по-прежнему держал в руке. Сделав выбор в пользу забавы, он присел на кушетку и приготовился наслаждаться своим величием. Ну, что тут у нас? «Мой милый Аполлон…» – «Ненавижу, когда она так меня называет. Что дальше?» – «…твоё чёрствое сердце… холод внутри…» – «Не исключаю, но я ничего и не обещал, милочка. Признайся, мы же оба испытывали сладкие чувства во время наших встреч. Какие тогда ко мне претензии? По-моему, все получили то, что хотели. Куда ещё больше? Ты не можешь мне уже ничего предложить. Соглашусь, я всё-таки могу тебя выделить из многих, но на этом – конец, а у тебя, как вижу, “…любовь… страдание… невыносимые переживания…” Зачем терзать себя пустыми надеждами? Почему мы просто не можем получать удовольствие, без каких-либо планов? Ведь у Рафаэля же получилось. И, согласись, с Сильвестром ты тоже была ласковой. Никогда не поверю, что это не так. Аделаида, ты прекрасная девушка. Не губи себя этими глупыми страданиями. Ты можешь жить и дальше». – «…Ах, мой нежный Аполлон, надеюсь, ты понимаешь, что не оставил мне другого выбора. Мне рассказывают, как ты сжигаешь письма, наверняка среди них есть и мои. Вначале я верила, потом переживала. Думала, что когда-нибудь ты сможешь посмотреть на меня по-новому, открыть вместе со мной что-то невероятное и светлое. Как же я ошибалась! Почему я раньше не увидела, что твоё высокомерие нельзя исправить? Но я всё-таки смогла кое-что понять. Ты не имеешь права называться творцом, если ты разрушитель. Ты уничтожил моё сердце, мою веру, меня всю изнутри! Меня больше нет. А если меня нет, то зачем всё это? Зачем мне дышать, если я не могу чувствовать? Во мне уже нет жизни, я мертва. Дело за малым. Теперь уже точно. Я так решила. Наверное, ты никогда этого не прочтёшь. Так даже лучше. Главное, что я приняла решение – последнее на этой земле. Прощай. Я тебя люблю».

Это были абсолютно не те слова, которых ожидал Карл. Он перечитал письмо несколько раз. Ошибки быть не должно. Она действительно собирается это сделать. Зачем? А может быть, это западня?

«Она сейчас сидит и только и ждёт у себя в пригороде, когда я сломя голову брошусь её спасать. О нет, я не настолько наивен, как ты обо мне думаешь, дорогуша. Со мной этот номер точно не пройдёт. И зачем я только позволил себе вскрыть этот дурацкий конверт? Ведь так и знал, что ничего путного из этого не выйдет. Если ты для себя решила, то и я тоже – мы больше никогда не встретимся. Ты всё равно мне не подходила. Ты слишком нежна для ярких агрессивных красок и широких мазков кисти. В твоих глазах нет той уверенности, с которой принимают смерть. Ты слишком мила для этого, моя нежная голубоглазая подруга. Ты просто не рождена для геройства, поступка, мужества, в конце концов».

Таким образом Карл пытался себя успокоить. «Всё “ты”, “ты”, “ты”. На сегодня я и так много времени посвятил тебе. Довольно». Уверившись в своей правоте, он порвал письмо, чуть расслабился и начал потихоньку закрывать глаза. Но в дверь опять постучали.