Читать книгу Кровоточащий город - Алекс Престон - Страница 4

Генри проводил вне дома все больше времени. Раз в две или три ночи дверь в его комнату оставалась открытой, и темная пустота за ней ложилась тенью на мою совесть, когда я поднимался к себе по лестнице. То время было худшим в году. Заканчивался январь, и мир будто заледенел. Веро жутко похудела, и мне приходилось оставаться за столом, чтобы убедиться, что она все съела. Но на работе или в ванной я проследить за ней не мог, и она отощала до такой степени, что уже и грудь носила с трудом, словно непосильное бремя. Одевалась Веро по-прежнему безупречно, ее макияж оставался безукоризненным, но она начала кашлять по ночам, редко улыбалась и за обедом подолгу смотрела в никуда.

Однажды ночью в комнату ко мне зашел Генри. Я сидел, подтянув к груди колени, и пытался разобраться в бумагах, объяснявших функционирование рынка кредитных деривативов[6]. Для спекуляции этими инструментами и создаются хеджевые фонды. Портфельные менеджеры взволнованно обсуждали комплексные структуры, которые можно построить на базе деривативных контрактов, говорили о последующей революции в принятии рисков. Я спросил у Бхавина Шармы, что можно почитать дополнительно об этом новом рынке, и он выслал мне кучу документов, в которых я и старался хоть что-то понять, цепляясь за строчки усталыми глазами. Появление Генри меня удивило. Он встал надо мной, свет ночника скользнул по его скулам.

– Я тут подумал… может, прогуляемся. Втроем. Вместе. Я сам давно не танцевал и уже забыл, когда видел, как танцуете вы с Веро. Развеялись бы немного. Может, нам это и надо. Черт, ненавижу январь.

– Конечно. С удовольствием. Как насчет завтра? Заглянем в «Boujis», а? Сделаем вид, что мы снова молодые, что у нас есть деньги. Там же наверняка и вся эдинбургская компания будет.

– Да. Давай так и сделаем. Поговорю с Веро.

Он вышел из комнаты, а я вернулся к документам и сидел, пока не заболели глаза. На следующее утро я в хорошем настроении явился на работу и, повесив на спинку стула пиджак, отправился в кухню приготовить завтрак. Бородач приболел и отсутствовал уже несколько дней, и мы все за него беспокоились. Я работал с Кофейными Зубками и Яннисом над амортизацией дебиторской задолженности. Дело шло трудно, в документах постоянно встречались ссылки на другие документы, которых либо не было у нас, либо они были, но только на португальском, которым мы не владели. Но хорошее настроение выдержало и это. Я не обращал внимания на неприятный запашок изо рта Мэдисон, а голос Янниса, комментировавшего повышение цен на нефть, скачок фондовых рынков и непомерное вздутие цен на недвижимость, не раздражал, а звучал вполне мелодично.

– Нефть просто взбесилась, малыш. Цены рвутся в небо. Херова нефть. Долбаный ОПЕК. Жадность – благо, малыш. Жадность – благо.

К ланчу небо затянуло серыми тучами, и мой купленный в «Pret A Manger» сэндвич успел отсыреть. Возле офиса я увидел припаркованный «ламборгини», за рулем которого сидел Дэвид Уэбб. Приласкав пальцами обтянутый кожей руль, он опустил руку к переключателю скоростей. Я задержался у банкомата – снять денег на вечер. С первой попытки автомат вернул карточку. Я проверил баланс, и мне стало нехорошо. Я прислонился к холодному металлическому ящику. Квартплата, выплаты по студенческому займу, «трэвелкард». Деньги поступили совсем недавно, а кредит был уже значительно превышен. Я снова прошел мимо «ламборгини», который вдруг взревел, спугнув взметнувшихся спиралью голубей, взвизгнул тормозами и сорвался с места.

Вернувшись в офис, я порылся в карманах, обыскал ящики стола и незаметно смахнул монетку в один фунт с рабочего стола Бородача. Подведение итогов дало печальный результат: двенадцать с половиной фунтов на оставшиеся тридцать дней. Быть бедным все равно что быть грязным и жалким. Я нервно поскреб ногтем рельефные серебристые цифры на банковской карточке и обнаружил под краской черную пустоту. Я подождал, пока Мэдисон отправится в «Старбакс», Баритон погрузится в документы, а у Янниса начнется очередной приступ самоистязания, и поднял трубку.

– Мама? Это Чарлз. Как ты? Как папа?

– Чарлз, дорогой. Как там мой маленький банкир? Как работа? Жаль, отца рядом нет. То-то будет жалеть, что не поговорил с тобой. – Я так редко разговаривал с родителями, что даже не сразу узнал ее голос, прозвучавший непривычно мягко и даже любовнее, чем мне было памятно.

– У меня все хорошо, мам. И с работой тоже. Дело в том… У меня небольшая проблема с наличностью. Знаю, мы договорились, но не могла бы ты – в порядке исключения – одолжить небольшую сумму? До следующей получки. Извини меня, мам. И, пожалуйста, не говори папе.

Возникшая пауза была ужасной. Я слышал ее вздох и даже представил, как она резко выпрямилась, подав назад плечи, как делала всегда, когда что-то заставало ее врасплох.

– Чарлз, дорогой… – заговорила она наконец. – Могу послать сто фунтов. Больше у меня в данный момент просто нет. Тебе следует быть осмотрительнее.

– Знаю, мам. Обещаю, что впредь буду бережливее. Ты можешь выслать их прямо сейчас? Пока почта открыта? Мне надо бежать, мам. Пока. Спасибо.

В половине десятого я уже стоял под дождем перед «Boujis». Переодеться не удалось, и я чувствовал себя неловким, грязноватым старикашкой. В длинной, извивающейся змейкой очереди преобладали молодые люди с поднятыми от ветра воротниками. Веро и Генри еще не пришли, и мне было немного неуютно. Время от времени из подъехавших такси выходили девушки, которых сразу проводили к швейцару и пропускали без очереди. Оставленный ими аромат духов еще долго висел в воздухе. К тому времени, когда Веро и Генри появились из метро и обняли меня, я успел промокнуть и продрогнуть. Веро надела облегающее черное платье с крохотными блестками и глубоким вырезом спереди. На груди поблескивало серебряное ожерелье. Генри поговорил с швейцаром, который наконец разрешил нам пройти в клуб.

Мы расположились за столиком в задней части зала, и Генри заказал бутылку водки. Я ослабил узел галстука, снял пиджак и сразу уловил запах своего потного, разгоряченного тела. Мы выпили, налили еще и снова выпили. Все держались немного скованно и по большей части молчали, хотя музыка в тот вечер звучала лишь негромким глуховатым басом. Веро накрасила ногти темным лаком, в приглушенном свете они казались черными. Вдруг она стала рвать на мелкие клочки чек банковской карточки, и по столу как будто забегали черные жучки. Собрав обрывки в кучку, Веро положила руки на стол и подалась вперед.

– Почему мы здесь? – Голос ее звучал устало и хрипловато от алкоголя. – Посмотрите вокруг – на этих людей, живущих решительно в одной тональности – до мажоре, – ни изобретательности, ни остроты. Почему мы постоянно цепляемся за фалды этих тупых миллионеров? Может, дело в тебе, Генри? Потому что у тебя есть деньги. Ты чувствуешь себя своим в их компании. Или в тебе, Чарли? Ты был таким смышленым, таким ярким и презрительным ко всему этому. Мне всегда казалось, что для тебя это было не более чем шуткой. Чем-то вроде культурного туризма. Чем-то, чему ты никогда бы не посвятил всю жизнь. Они же все несчастны. Никто из них нас не любит. Из-за этого я потеряла к вам обоим всякое уважение. Я чувствую себя такой опустошенной.

Она отвернулась, потом вздохнула, поднялась и наклонилась ко мне. Шеи коснулось ее горячее, влажное дыхание.

– Прости, Чарли. Я весь день думаю сегодня, что мне, наверно, следовало бы учиться дальше, получить докторскую или работать где-то в Африке от какой-нибудь благотворительной организации. Что мое место где угодно, но только не здесь. Я думаю о папе. О том, как он распорядился своей жизнью и как стыдился бы того, что делаю сейчас я. Я пытаюсь винить вас обоих, но на самом деле виновата одна во всем. Мне хочется пальто от Марка Джейкобса, сумку «Баленсиага» и кошелек «Малберри». Я хочу этого больше, чем помогать людям, больше, чем сидеть всю ночь только лишь для того, чтобы победить «Нестле» в сложной юридической битве. Папа был бы в ужасе. Я обнял ее за плечи и заговорил так тихо, что Генри пришлось наклониться.

– Что тебе ответить, Веро? Не знаю. Я тоже запутался и не понимаю, как мы оказались в этой компании. Я часто думаю о тех чудесных людях, таких, как Лора и Мехди, которых мы оставляли ради пустого времяпрепровождения с другими, недостойными их. Мне жаль, если ты не там, где хочешь быть. Жаль, что здесь все так паршиво и безрадостно. Жаль, что у меня в планах нет пьесы для Фестиваля, что я не пишу обзоры для какого-нибудь театрального веб-сайта с претензией на оригинальность. Жаль. Но мы все сделали такой выбор. Банально, но это правда. Мы принимали решения, допускали просчеты, ошибались в приоритетах и в конце концов взяли курс на деньги.

Я обнимал ее, гладил по волосам, водил пальцами по блесткам на платье, смотрел, как движется в вырезе ожерелье… Она повела плечами.

– Нам двадцать три. Мы еще так молоды. Но время уходит. Я хочу жить веселее. Хочу наслаждаться молодостью. А, пошли вы все… – Она улыбнулась. – Извините, что заговорила об этом. Просто я какая-то дерганая в последнее время. Скучаю по родителям, по нашему дому в Нормандии. Мне не хватает привычных с детства картин: как мама кормит гусей в саду, как папа вечером въезжает на своей коляске через ворота – во рту сигарета, на коленях портфель. Не хватает этого проклятого пастиса и хороших круассанов. Я жалкая пародия на француженку. Sante, mes amis[7]. До дна, а? – Она одним глотком осушила свой стакан, улыбнулась и, вскинув руки и выкрикивая что-то в такт музыке, ступила на танцпол.

Я танцевал с дорогой, судя по виду, девушкой – у нее было какое-то викторианское имя, что-то вроде Элспет, – и мы быстро пьянели. Генри прихватил с собой кокаина, и мы по очереди ходили в туалет и возвращались под кайфом – все вокруг вспыхивало яркими красками, и музыка грохотала в крови.

Веро целовалась с каким-то блондинчиком, а я сидел на диване и наблюдал за ней с тяжелым сердцем. Мне на колени села Элспет, и мы тоже начали целоваться, а потом часы вдруг показали три и я нигде не мог найти Веро. Генри видел, как она уходила с тем парнем. Мы выбрались из клуба. Шел дождь, и пьяные прохожие, молодые и красивые, напоминали неловких насекомых на длинных лапках.

– Хочу показать тебе кое-что, – сказал Генри. – Я туда уже несколько раз ходил. Это… это что-то удивительное. Думаю, тебе понравится. А вот и такси!

Мы проехали по ярко освещенным улицам к Эмбэнкменту, прокатились по набережной, пересекли вспученную дождем реку по мосту Вокселл и свернули на узкую улочку с односторонним движением, которая привела к длинной галерее железнодорожных арок. Таксист притормозил и пробормотал, что ехать дальше не хочет. Мы расплатились, вылезли и пошли пешком. Струи дождя в дрожащем свете уличных фонарей напоминали спицы велосипедных колес. Казалось, во всем мире не осталось ничего, кроме серой ярости, бушевавшей вокруг нас. На дороге, преграждая путь автомобилям, стояла вагонетка; мы обошли ее и увидели отблески костра, полыхавшего под одной из арок впереди и справа от нас. Тихая музыка, негромкие голоса, шорох дождя. Мы уже промокли насквозь, и моя белая рубашка облепила тело, а пиджак висел на плечах, словно тяжелая шкура. Генри убрал волосы назад, и они падали волнами на уши и шею.

Подойдя к арке поближе, я увидел, что огонь горит в двух бочках из-под бензина, стоящих по обе стороны от входа. Еще один костер кто-то разложил под самой аркой, в глубине напоминающего пещеру проема, и отбрасываемые пламенем тени прыгали по серым и красным кирпичам. Поначалу я подумал, что народу там собралось немного, но как только мне стали понятны движения пламени, а глаза начали различать группировавшиеся на земле неясные формы, я понял, что здесь приютились человек тридцать. Одни жались к костру; другие, забравшись в спальные мешки, притулились в углу; третьи сидели вокруг видавшего виды магнитофона, что выкашливал стародавнюю транс-музыку; четвертые трахались в сторонке, возились под одеялами, как выброшенная на берег рыба. Некто, забравшись на стремянку с ведерком краски, наносил на потолок замысловатый узор из белых пятен, то и дело сверяясь с имевшимся у него то ли чертежом, то ли схемой. Две девушки танцевали под музыку; вертясь, словно дервиши, они перебирали пальцами, как делают пианисты на концертах. Еще два художника трудились у задней стены, осторожно пробираясь между извивающимися телами. Создаваемое при свете ламп произведение напоминало «Гернику» – черное и белое, черепа и оружие.

Одна из сидевших у костра девушек, заметив нас, поднялась и, вероятно в знак приветствия, поцеловала Генри в губы. Ее карие глаза казались немного мутными, а болезненно-землистая кожа еще хранила следы давнего загара. Зачесанные назад короткие золотистые волосы сияли нимбом, кривоватая проницательная ухмылка пряталась в мелких, остреньких чертах. Во всем облике ощущалась расчетливая, наигранная эксцентричность; она была из тех девушек, что, придя на вечеринку, сидят на полу, хотя вокруг хватает свободных стульев.

– Привет, Джо. Вот, решили заглянуть, ты не против? Это Чарли, мой друг.

Она посмотрела на меня насмешливо и мудро и повернулась к сидящим у костра. Все они были бледные, с запавшими глазами, но с чистой кожей. Одежда – мятая, запачканная – выглядела не лучше тех обносков, от которых избавляются за ненадобностью, но ее выдавало качество материала и тонкая отделка. В ушах, носах, бровях – украшения, серебро и брильянты. Джо дерзко улыбнулась группе и повернулась ко мне:

– Приятно познакомиться, Чарли. Добро пожаловать в наш маленький мир. Генри наш последний обращенный, правда, дорогой?

Она погладила его по волосам, и он, пританцовывая, повел ее к костру.

– Согреться не желаете? Выглядите вы, парни, не лучше беженцев. Конрад, приготовь ребятам что-нибудь. И поживее, шеф. – Обращение прозвучало несколько резко и даже агрессивно.

Генри сунул руку в карман, достал двадцатку и отдал Джо.

– Спасибо, милый. Этого хватит.

Она протянула ему пол-литровую бутылку водки «Империал». Присмотревшись, я увидел, что она пуста. Генри склонился над бутылкой, а Джо поднесла к ней зажигалку. Он глубоко вдохнул, и я заметил грязновато-белый камешек, вставленный в отверстие в донышке бутылки. Камешек сиял, как крошечное солнце, и от него в рот Генри потянулась струйка белого тумана. Сам я никогда раньше крэк не пробовал и хотел отказаться, но потом увидел, как вспыхнули у Генри глаза, и тоже наклонился к бутылке. Пальцы коснулись теплого стекла. На первом вдохе я невольно закашлялся, но уже со вторым кисловатый дым хлынул в легкие.

В мозг мгновенно ударили искры. Все вокруг внезапно прояснилось. Я увидел, что человек на стремянке рисует космос, и даже узнал Пояс Ориона и Большую Медведицу, а потом и картина на задней стене будто метнулась мне навстречу во всех трех измерениях, и я почувствовал боль мира, ощутил его разобщенность и скорбь. Я посмотрел в глаза Джо – они были черны, как у ведьмы. Я отвернулся, хватил ртом воздуха и пошатнулся. Парень по имени Конрад – он был выше Генри и носил бирюзовую рубашку с расстегнутым воротом – не дал мне упасть, удержав за руку.

Сердце колотилось так, словно рвалось через ребра. Левая сторона груди, начиная от плеча и ниже, онемела. Меня повело назад. Я снова попытался вдохнуть. Конрад стиснул мой локоть, его холодные зеленые глаза смотрели в мои.

– Не дыши так часто, только панику подгоняешь. Успокойся. Расслабься. Может казаться, что не хватает воздуха. На самом деле хватает.

За руку, словно ребенка, он повел меня по каким-то туннелям. В темноте вдруг вспыхивали огни и пролетали мимо, будто кометы. Из жара меня бросило в холод – мы оказались в сырых кавернах, где капало с потолка, а от стен исходило зеленое мерцание. Я провел пальцами по холодному камню, ощутил трещины и углубления в мокром растворе, уловил пульсацию в кончиках пальцев. Все это время Конрад что-то говорил, подталкивал вперед, отвлекал от болезненного громыхания в груди.

А потом сердце забилось ровно и четко и я снова оказался на прежнем месте и танцевал в растекшейся луже света. Джо тоже танцевала, то удаляясь, то приближаясь, и в красоте ее было что-то горькое, надрывное. В какой-то момент она подошла почти вплотную, тряся плечами так, словно ее должно было вот-вот разнести изнутри, светясь распирающей ее энергией. Отблески пламени падали на нее решеткой, деля извивающееся тело на кубики света, сдвигающиеся, сползающие и растворяющиеся в темноте. Я отступил в угол, и она приподнялась на цыпочках, схватила меня за волосы и поцеловала, просунув в рот узкий язычок. Я ринулся вперед, отодвинув ее, добрался до костра и обнаружил Генри, гревшего над огнем руки. Я сел рядом с ним и долго смотрел на пламя.

– Помнишь цирк в парке, в Эдинбурге? Мы ходили туда втроем, ты, Веро и я, на первом курсе? – Я говорил сбивчиво, словно разучился рассчитывать скорость речи, и, чувствуя, что вот-вот отрублюсь, торопился выложить все в самом начале.

– Да… помню. Мы тогда изрядно набрались. Сидели, если не ошибаюсь, в первом ряду. Веро так хохотала над клоунами. – Его слова доходили до меня как будто издалека.

– Помнишь воздушных гимнастов? А тот номер на проволоке? Я сейчас как раз думал о них. Что и мы такие же. Они были не очень-то хороши. Как будто только-только освоили номер и не откатали его толком. Казалось, еще немного, и кто-то оступится, промахнется и упадет. Смотреть страшно, но все смотрели. Будь они мастерами, делай все без запинки, мы бы не хватались за ручки кресел и не замирали затаив дыхание. Вся соль в том, что они были новичками.

Мне кажется, мы сейчас такие же, как те циркачи. Нам удается лишь удерживаться от падения. Важен каждый шаг. Одно неверное движение – и мы летим в пропасть. Я горжусь тем, что мы зашли так далеко, что живем вместе и заботимся друг о друге. Но нельзя забывать, что мы еще и новички, делающие первые, неуверенные шаги в этом мире. Нам и дальше нужно приглядывать друг за другом.

Но разговаривал я с огнем, а Генри лежал, прижавшись к холодному камню пола. Губы – тонкие и бескровные, серые, на восковых щеках и лбу – какие-то грязноватые пятна. Он подтянул острые колени к груди, сжался в комок и стал похож на раненого солдата. Очнулись мы, когда над Темзой уже светало.

Огромные желтые краны цаплями нависали над рекой, перенося и опуская серебристо-голубые блоки. Мы с Генри сидели на скамейке в еще неверном свете, а мимо тянулись, закончив смену, усталые такси. Свалявшиеся листья мокли на земле, впитывая смытую ночным дождем грязь. Голову сдавили стальные тиски, за глазами пряталась боль, время от времени прорывавшаяся острыми выпадами в виски.

– Так кто они такие, Генри? На простых наркош не очень-то и похожи. Что тут вообще происходит?

Он закурил, передал мне сигарету. Закашлялся. Сухие хрипы синкопировали с накатом волн на набережную.

– Странно, что ты никого не узнал. Там и из Эдинбурга ребята были. Большинство из Оксфорда и Кембриджа. Ты, наверно, причисляешь их к неудачникам, бездельникам. Дело не в том, что они просто решили не работать. Тут еще много чего. Они упиваются молодостью. Я бы назвал их идеалистами. Сознательными уклонистами от этой жалкой войны за зарплату. Все обеспеченные, родители у всех – политики, банкиры, юристы. Все из приличных семей, но они увидели, с чем столкнулись и с чем смирились мы, и отказываются идти нашим путем. На мой взгляд, вполне разумная точка зрения. Они даже не стараются интегрироваться в эту… в эту великую трагедию, что мы называем жизнью. В основном тусуются здесь, принимают наркотики, занимаются сексом и разговаривают. Отец Конрада – крупный девелопер, эти арки отдал им во временное пользование, пока не решит, что с ними делать. Я бываю здесь так счастлив. По мне, это реальнее, чем наша жизнь дома.

Мы шли по южной стороне реки, бросая в воду все, что попадало под руку, – палки, камни, банки. Потом завернули в кафе на Бэттерси и попытались что-то съесть, но еда не лезла в глотку, мир уже утратил блеск, и я перестал дивиться цвету кожи на руках. Домой мы пришли молча. Серость наступившего дня раскрывалась над нами, словно устрица, в желтых пятнах от последних ночных фонарей. Я позвонил Баритону и сказался больным; тот воспринял мое сообщение о пищевом отравлении довольно холодно и недоверчиво. Я свалился на кровать, а когда очухался – ближе к ланчу и совершенно разбитый, – простыни отсырели от пота.