Читать книгу Рубище эпохи - Александр А. Тарасенко - Страница 2

Жалобно, слепо несчастный осколок

выпавшей с неба печальной слезы

смотрит на матерь, на небо, на полог

туч, потерявших дитя и мечты.

Он отражает себя защищая.

Всё! Даже радость и звуки дождя.

Он падший новый на старых скрижалях.

Словно кристаллик из глаз бытия.

В очи его попадает унылость,

рвущая душу, в простывшем бомже.

И закоулок как будто улыбка,

что поглотит лоскутки из одежд.

Он пропускает коляски и скейты.

Он процедит мимолётность любви.

Даже промокшие гулкие метры

примет кроссовки в себе приютив.

В нём задыхаются стройные зданья

в сером пальто очутившись сейчас.

Помнит он даже «ютландского» дана.

Кровь, что застыла на ржавых мечах.

Но он не может быть больше, чем рана,

больше, чем зеркало, больше, чем храм.

Просто для Бога он, как панорама.

Просто он лужа на мокрых ногах.

В комнате моей легко.

Потолок промят копытом,

а на мутное стекло

прикипело утро с пылью.

В комнате моей бардак,

как мозаика бутылки,

сформированные в знак

всей гурьбой давно остыли.

В комнате свербит окно

взгляд усталый и дотошный.

В комнате для одного

много мыслей и вопросов.

В комнате закат запел

эхом суетных соседей.

В омуте беспечных дел

после вкусного обеда.

В комнате сидит душа

жалкая и не знакома.

И пока миры крушат

спит она под винной комой.

Над маревом батумских вечеров

летает дух унылого забвенья.

И море притупилось, и чертог

погряз во мрак, накинув тени.

И кто-то нагоняет облака

не дав насытить тело витамином.

На горных кряжах словно рукава

засели кружева небесной тины.

В глазах прохожих светится тоска,

мольба и трепет, тень надежды,

а с губ срываются потухшие слова

и вдруг сдают истерзанные нервы.

Улыбка – импульс. Покрывало – дом.

И хохот из нутра, что жаждет жизни.

Никто из нас не хочет быть рабом

и песню прекращать ещё до тризны.

Умолчал бы слов дыхание,

но увита воля лозами.

Я иду сквозь сострадание.

Жду, как глина в горне, обжига.

Притуплённый вскрыт и выброшен

в темноту и безразличие.

В «аватар» твой пялюсь рыбою.

По постам безвольно «кликаю».

Я хотел бы «врыться» в локоны

словно в «земь» под снежным пологом,

но из разного мы сотканы

вещества. Ты «soil», я олово.

Ты душа, а я дешёвое,

«одноногое создание»,

как испорченное новое

искалеченное здание.

И под сгорбленными стражами

я иду на звон полуночный

в жёлтом свете над фуражками

под мерцающею улицей.

А полиция стеклянными

утонувшими глазницами

безразлично встретит кланяясь

утрамбованными лицами.

Я пройду небрежно шаркая.

И пущу окрест сгущённое

облако дыханья жаркого,

упустив мечту кручёную.

Осень порог опалила,

словно лиса улыбнулась.

Сонных прохожих полипы

полнят загруженность улиц.

Осень себя обнажила

мягкий вельвет ниже шеи.

Плачем размыла ошибки

скрывшись в тенистых траншеях.

Спросит меня о потерях,

козырь припрятав в рассвете

вспыхнув рефлексом на дверях

словно портал мне пометив.

Я в него прыгну за светом.

Прямо в объятия хитрой

новой по старому девы.

Осень и я снова квиты.

Подплывает к спине обаяние

в панорамном окне истончается,

и шумит, как крыло «парапланное».

Как прибой шелестит, стонет чахлая

переспелая, томно зовущая,

как желе, как живот «бэлли дэнсерши»,

полувеком прикрытая, кущами

тёмных скверов, фонтанами мэрии

распахнувшая запахи лёгкие

ереванского шарма и гомона

пробирается ночь между блёклыми

переулками, словно наёмница.

Собирая в мутных прорехах

очертания скошенных лиц

дождь батумский на город наехал

словно карлица вьёт попурри.

Убирает стакан за стаканом

завсегдатай в кафе у стены

плотоядно ища пьяный пару

с одиночеством бьётся немым.

Винной лавки паноптикум рдеет

«схороня» труп невинной лозы

заковав, «сбутилировав» время

чтобы спрятать чужие хвосты.

И в ответ на застойную полночь

подоконника вырванный звон

оглушит запоздавших прохожих

ветром скинув балконный картон.

И в такой повседневной картине

затеряется песня творца

и опять эта кислая мина

будет в зеркале виснуть с лица.

Расскажи ка улыбка

ищешь что ты во мне?

Ты как будто открытка,

статус, слоган. Но нет.

Ускользнёт и накинет,

просочившись во тьму,

твой пленяющий смысл

мне на шею хомут.

На тебя бы нарваться.

Я въедаюсь в толпу,

что как вязкая вата,

что как замкнутый круг.

Ничего не выходит

Ты исчезла, как блик.

Ты забрала погоду.

Мне оставила сплин.

Город открылся.

Тает под светом,

тёплым, густым,

обворожённым.

Я обожжённый

теней отрывки

мордой ловлю

зажмурившись

словно малой

и наивный котёнок.

С коленок картинно

слетит половина

проблем и тревог

пелерина.

Это весна, это она

замутила игру

с миррой по миру

кадило палила

новым и свежим

воздух снабдив

ароматом.

Паллиатив?

Нет! Циника нет.

Атом в душе расщепился

его победив.

Это весна, эта пора.

Небеса отбелив.

На лицах застыла.

Это весна, такие дела.

Сгорела ночь и молча утро

пришло подошву подпалив.

Мне улица бросает куртки,

машины, гомон и седых.

Седых, остывших кровель лица.

Немного «щемоты» в груди.

Мне улица не даст укрыться

в застекленных глазах витрин.

Пари мой друг. Пари заключим.

Проспорю я взлетев как ты.

Обрушившись тяжёлой тучей

на утро с новой высоты.

Где-то в городе смотрят украдкой.

С горячительным пьют болтовню.

Детки в порохе чертят в тетрадках.

Бургер жрут чтоб получше уснуть.

Где-то рядом с застывшим бульваром

на камнях, отсыревших, пекут,

жарят, рвут в предрассветном угаре

плоть и молодость. Девственность жгут.

Где-то в ворохе праздности пошлой.

В закоулках батумских дворов

деловито бездомные кошки

семенят меж накуренных лбов.

Где-то в городе это случилось.

Где-то сердце упало с крыльца

утонув в черноморской пучине.

Город любит всё это скрывать.

Врежу по зубам «паскуде»

студню сереньких деньков,

выбью дух как брат Максудов,

кипу искусив листков.

По ночам берусь за дело

что бы ручка прочь смела

загогулинами смело,

чистоту на их телах.

Всё чем чаю намечаю,

всё чем дышит мысль моя.

Пусть ведёт меня по краю,

путь осветит, как маяк.

Горизонт «замреет» буро

вздуется от солнца гладь,

утро ошалевшей дурой

заползёт в мою тетрадь.

И усиленно натужив,

окна сонные глазниц

отзовётся матом стужи,

криком стаи чёрных птиц.

Наконец осилив строки,

улыбнётся и в плечо

ткнёт, и скажет: «Снова горькой

ты вчера был увлечён».