Читать книгу Лето любви и смерти - Александр Аде - Страница 1

* * *

Наташа

Ненавижу свое лицо. Господи, неужели мне суждено «носить» его еще тридцать, сорок, а то и – страшно представить! – пятьдесят лет? Нет, только не это!

Этот вопль рождается в глубине моей души всякий раз, когда вижу себя в любой отполированной поверхности. Сегодня – в старинном зеркале начала XX века (стиль модерн – тяжелая рама с растительным узором, изысканным и текучим).

За окнами антикварного салона, в котором я, выпускница искусствоведческого факультета университета, тружусь консультантом (то бишь попросту продавцом) властвует тягостный тусклый свет. Небо обложено предвещающими грозу сизыми тучами. Миновала уже неделя июня, а истинного истомно-знойного лета нет и в помине. Каждый день как под копирку: с утра попеременно солнце и тень, после полудня сумрак и дождь, вечер светлый и печальный. Лето, ау-у-у!

На усталых ногах неспешно прогуливаюсь среди безделушек прошлого. В свое время жеманные буколические пастушки, табакерки с портретами надутых монархов, графины, рюмашки и прочие очаровательные безделушки были самыми обыденными вещами. А теперь мы глядим на них с умилением. Уверена, лет через сто наши потомки будут точно так же растроганно млеть от повседневных вещиц нынешнего 2005 года. Всем нам отчего-то кажется, что прежняя жизнь была милой, чистой и немножко игрушечной.

В пустынном торговом зале медленно, неуклонно темнеет. Языческим идолом восседает охранник Петя, племянник директорши, круглый, как валун, добродушный и ленивый, мучимый одним желанием – поспать. Обычно заглядывают в магазинчик либо праздношатающиеся любители прекрасного (эти не покупают ничего, только любуются), либо жены «новых русских», самоуверенные, хамоватые, относящиеся к продавцам как к прислуге.

Около четырех с первым, робким еще рокотом грома в салоне возникает Нинка, постоянная покупательница, наглядный пример выползания на брюхе из грязи в князи.

Ее родители жительствуют в глухой сибирской деревушке, там же два брата и сестра. Только Нинку шалым ветром занесло в наш городок, где она, перебиваясь с хлеба на квас, окончила институт. Вышла замуж за однокурсника, тоже деревенского. После вуза оба распределились на один завод. Нинка завязла в конструкторском отделе, зато муженек, бригадиривший в цехе, быстро двинулся в гору. Рано или поздно ему светило директорское кресло, да нагрянули смутные времена. Завод повалился. Но Нинку и Владика, молодых и настырных, нелегко было сбить с ног. Начали челночить. Мотались в Китай и обратно, таща неподъемные сумки со шмотками, откупались от бандитов и таможенников, орали, толкались, если нужно – дрались. Поразмыслив, решили переключиться на съестное – выгоднее. Начали с комка, железной будки со слепым окошком, а закончили сетью продуктовых магазинов. Затем на семейном совете постановили: супруг продолжит дело, укрепляя и расширяя бизнес, Нинке же следует хранить тепло домашнего очага.

Все эти сведения я, естественно, почерпнула из Нинкиной трепотни. Нинка почти не заносчива и частенько откровенничает со мной как с подружкой.

Появившись в салоне, она тут же цокает ко мне, уверенно переставляя крепкие ножки. Маленького ростика, в меру упитанная, с задорным личиком, напоминающим мордочку болонки, Нинка – олицетворение несокрушимости и напора. На ней желтая ветровка, беленькая футболочка, расклешенные штаны пастельного зеленого цвета и белые туфельки. Нинка приобретает тряпки только в дорогих бутиках. С чувством прекрасного у нее не густо, и по магазинам она таскается с подружкой-шмоточницей Дианой, чей вкус безупречен. В знак благодарности, с год проносив вещь, Нинка за бесценок продает ее Диане.

– У меня проблемы, – с ходу начинает Нинка. – Мой-то, кажется, кобелем заделался, изменяет, гад.

– С чего ты решила?

– Ой, Натка, это ведь сразу видать. То глазки прячет, как виноватый, то рычит. И в постели не тот. Сбои стал давать.

– Что ж ты хочешь, Нинка, возраст, как ни крути.

– Какой возраст! Сорок два мужику. В самом соку. Да я уж и к гадалке сходила, и к экстрасенше. В один голос твердят: любовницу завел. Вот подлюка! Двадцать лет на него пахала, как конь, а он так отплатил!

– Не бери в голову. Перебесится и вернется в лоно семьи. Куда ему деваться?

– Так ведь обидно, Натка. Без меня он бы вениками на рынке торговал. Он же тютя. Я все пробивала. Конечно, теперь он крутой бизнесмен, а я кто? Домашняя курица!

Сетования Нинки сопровождаются вспышками молний и тяжким уханьем грома. Такой аккомпанемент скорее пристал античной трагедии, а не бабьей трескотне про мужа-изменщика.

– Ты уже высказала ему свое фу?

– Вот еще! Я, конечно, взрывная, если заведусь – лучше на моей дороге не становись, смету, как ураган. Но я не дура, я сначала должна убедиться, а потом уже меры принимать.

– Следить за ним будешь?

– Ага, этого еще не хватало. Для таких дел сыскные агентства имеются. Когда деньги есть, все просто. Вот только противно, что чужие мужики будут наше грязное белье перетряхивать.

– Послушай, Нинка. Сын моей знакомой служит в милиции, но недавно еще был частным сыщиком, шпионил за неверными муженьками и женами. Что тебе и требуется. Если хочешь, сегодня же с ней переговорю.

– Ох, нагляделась я на ментов… Ну ладно, согласна. Ты славная, Натка, – в круглых серо-голубых глазенках появляется редкая для Нинки теплота. – Что бы я без тебя делала?

– То же самое, что без меня. Можешь не сомневаться.

Как будто подтверждая мои слова, по стеклам дробно барабанят капли начинающегося дождя.

К вечеру небо над городом обретает необыкновенную прелесть: акварельные дымчато-опаловые тучи, сквозь которые нежно просвечивает синева. Под этим небом плавно перемещаюсь из антикварного безмолвия салона в стерильную тишину городской библиотеки.

Имя у библиотекарши редкое – Васса. Ей под шестьдесят. В отличие от героини Горького, в ней ни грамма железа: невысокая, в мешковатой одежде серых и коричневых тонов, она напоминает больную мышку. На дрябловатом унылом лице небольшие темные глазки. Волосы выкрашены в цвет воронова крыла, на подбородке редкие седые волоски. В молодости от Вассы ушел муж. Видимо, это событие сильно ее подкосило – она до сих пор не замужем и, похоже, поставила на себе крест.

Народу в царстве подержанных книг не густо, только бабулька шустро снует между стеллажами да две девчонки, шушукаясь, роются среди пестрых обложек дамского детектива.

Поболтав с библиотекаршей о пустяках, завожу разговор о ее сыне. На Вассу тотчас нападает тоска-кручина:

– Парень видный, красивый, далеко не дурак, а в личной жизни не везет, хоть плачь. Только школу закончил, сразу женился – и на ком? На белоручке и гордячке. Слава Богу, вскоре развелся. Я уж было обрадовалась: ну, думаю, обжегся, впредь умнее будет. Куда там! Лет десять холостяковал, выбирал – и нашел. Глазастую пигалицу. Я лично была против, но если женился – живи, тем более что она ему сынишку родила. Так нет, бросил – ради кого? – ради старухи. На одиннадцать лет его старше. Я сразу сказала: порог моего дома она не переступит. Одна надежда: до сих пор не расписаны. В гражданском браке живут. Причем, что крайне интересно, она сама регистрироваться не хочет. Вот дрянь! Сын ради нее семью бросил, хотя с детства переживал, что растет без отца, все жене оставил, квартиру, мебель, холодильник, телевизор. А она, тварь, еще кочевряжится…

Этот монолог я выслушиваю то ли в пятый, то ли в шестой раз, причем он практически не меняется, точно взят напрокат из какого-нибудь сериала. Выучивает она свои тексты, что ли? Теперь моя реплика, и я произношу ее:

– Может быть, эта женщина не хочет официального замужества именно потому, что понимает: она и ваш сын – не пара? Зачем жениться, если потом все равно на развод подавать?

– Не знаю, – библиотекарша поджимает губы. – Возможно, я к ней пристрастна…

– А у меня к вам дело, Васса. Моя приятельница подозревает мужа в измене. Не возьмется ваш сын проверить, хранит ли этот господин супружескую верность? Разумеется, его труд будет оплачен.

– А женщина состоятельная?

– Более чем.

– Тогда, думаю, он не откажется. Опера в ментовке получают – кот наплакал, а ведь нужно кормить-поить-одевать молодую жену, – Васса ехидно усмехается, выделяя слово молодую.

Перед сном сообщаю Нинке номер мобильника сына Вассы, после чего уютно устраиваюсь в постели с выбранной в библиотеке книжкой – «Черным принцем», уже не раз читанной и любимой. За помрачневшим окном вперебивку стучат дождевые струи. Нет более сладкого удовольствия, чем читать в дождь. Но едва погружаюсь в эстетский, медленно струящийся мир, в котором немолодой человек овладевает тоненькой девушкой, облаченной в костюм Гамлета, как тренькает висящий у моего изголовья телефон.

– Я договорилась с твоим ментом, – заявляет Нинка. – Встречаемся завтра вечером, в восемь. У него дома. Составишь компанию? Тогда в семь подскочу к твоему салону. Ба-бай!

* * *

Вечер мутный и прохладный – продолжение столь же грустного мерклого дня. Перехватив в кафе по пироженке, наскоро запитой черным кофе, отправляемся к сыну Вассы. За стеклами серебристой Нинкиной «тойоты» мелькает городской центр, разноцветный и аккуратный. В скверах бьют фонтаны и гуляет праздный народ. Затем – как-то вдруг – начинается индустриальная окраина, серая, угрожающе-мрачноватая.

«Тойота» несется по проспекту, петляет среди улиц и, наконец, добирается до нужной железобетонной высотки. Загаженный подъезд. Подергивающийся, как паралитик, грохочущий, повизгивающий, подозрительно пахнущий лифт. Восьмой этаж. Дверь отворяет высокий мужчина в футболке и вытертых джинсах.

Мент по прозвищу Королек.

Хотя Васса уши мне прожужжала рассказами о нем, я ожидала увидеть нечто среднесдельное – какая мать бывает объективной по отношению к собственному чаду. И едва не ахаю в голос при виде викинга с зачесанными назад блондинистыми волосами. Ничего не скажешь, элитный образец мужского племени. Поставь рядом с манекеном – не отличишь, разве что голова покрупнее и глаза, зеленоватые, будто слегка крапчатые, как бледный нефрит, живые и насмешливые.

После грязного провонявшего подъезда попадаем в квартиру, интерьер которой я, как женщина и искусствовед, оцениваю на пять с плюсом. В комнате, элегантной и чуточку старомодной, с бледно-фиолетовыми обоями и темной мебелью, появляется еще один персонаж – подруга Королька по имени Анна. Темноволосая, курчавая, загорелая, в белой маечке и такого же цвета брюках, – парижанка, да и только. Она напоминает «Юдифь» Климта, только волосы короче и губы полнее. Та же гордая посадка головы, длинная шея и лицо с высокими скулами и тяжеловатой нижней челюстью. Ничего не скажешь, парочка образцово-показательная.

По временам Анна и Королек обмениваются быстрыми взглядами, и я кожей ощущаю: все в этой квартире наэлектризовано счастьем и желанием. Дипломатическая часть вскоре благополучно завершается, и Анна уволакивает меня на кухню, оставив Королька и Нинку наедине: отношения сыщика и клиента столь же деликатны, как пациента и врача.

Если случайно встретятся двое мужчин – интеллектуал и работяга, разговаривать им будет не о чем. Но любые две женщины обязательно найдут темы для трепа. Когда через полчаса на кухню заглядывает Королек, мы с Анной уже на «ты».

– Ната – человек-жилетка, – аттестует меня Анна. – Вижу ее впервые, а уже хочется поделиться самым-самым.

– В меня удобно поплакаться, – подтверждаю без особой радости. – Для мужиков я – свой парень. Они со мной дружат. Только любят, увы, других.

– Кроме Королька, у меня нет близких людей, – говорит Анна. – Если ты не против, мы могли бы изредка встречаться. Королек ревновать не будет. Не будешь? – Она с улыбкой оборачивается к сожителю, и меня опять поражает любовь, светящаяся во взгляде этих двоих.

– Твой друг – мой друг, – Королек протягивает мне большую ладонь.

Усаживаясь за руль «тойоты», Нинка вздыхает:

– Повезло бабе. Заметила, как он на нее смотрит? А ведь не молодая, не фотомодель. Мой обормот от меня бегает, а этот как привязанный. Везучая.

– Не строй из себя сироту казанскую. Муж есть, пусть даже гулящий, денег навалом. А у меня ни мужа, ни денег. Ничего, терплю.

– Будут, – категорично заявляет Нинка, хлопая ладошками по баранке. – И мужик, и бабки. На блюдечке с золотой каемочкой. В ближайшее время. Точно. Я никогда, мать, в прогнозах не ошибаюсь.

Недоверчиво хмыкаю.

– Вот помяни мое слово, будут! – еще решительнее изрекает Нинка. – И очень скоро.

* * *

Спустя три дня, как обещала, заезжаю к Анне и Корольку. Смеемся и болтаем. Королек артистичен, как тамада на свадьбе. Я не дура, понимаю: он старается для Анны. Ей захотелось новую игрушку – меня – и он усердствует вовсю. С особым аппетитом рассказывает курьезный эпизод из своей богатой на события жизни частного сыщика. И, завершив повествование, обводит нас ликующим взглядом художника, создавшего шедевр.

– А теперь, – говорит ему Анна, – будь добр, оставь нас наедине. Дамам нужно посекретничать.

Королек тут же встает и без слов удаляется. Здорово она его вышколила – или это любовь, которую я никогда не встречала в жизни?

У Анны глубокое контральто с еле заметной хрипотцой:

– Королек – мой самый близкий друг, но он мужчина, а это, извини за банальность, иная планета. А ты и родственная душа, и женщина.

Напав на золотую жилу, говорим о представителях так называемого сильного пола, никогда не понимавших нас, нежных и утонченных.

– Поверьте, батенька, – утверждаю я, ненавязчиво картавя, – в России – отдельно взятой стране так называемого цивилизованного мира – неизбежна полная и окончательная победа матриархата! Ленивая, грязная, агрессивная, спивающаяся часть населения под названием «мужики» будет служить нам!

– Вы уверены, Владимир Ильич? – давясь смехом, интересуется Анна.

– Век свободы не видать!..

Отвозя меня домой в своем бордовом «жигуленке», Королек по дороге выдает информацию:

– Увы, Нинка действительно обманутая жена. Я слегка попас ее благоверного и разведал нелегальную квартирку, в которой он утешается с некой мадамкой. Как бы это помягче твоей подруге преподнести, чтобы не слишком огорчить?

Призадумываюсь. Учитывая Нинкин темперамент, трудно представить, что можно сообщить ей такую «чудненькую» новость и при этом избежать маленького ядерного взрыва. Мои размышления прерывает сотовый, вызванивающий фугу Баха. Подношу телефончик к уху – и вздрагиваю от исступленных воплей Нинки:

– Уже десять, а Владьки нет, паразита! Раньше днем трахался, а теперь у своих шлюх на ночь остается!..

В ярости Нинка, не переставая, сыплет матом.

– Угомонись, Нин. А если с ним что-то случилось?

– Кой хрен случилось! Кобель проклятый! Сволочь!

– Ты звонила ему на мобильник?

– Не отвечает, подонок! Трахается и не отвечает!..

Кое-как успокоив Нинку, сообщаю новость Корольку. К моему изумлению, его лицо становится озабоченным и даже мрачным.

– Сейчас заброшу тебя домой, потом съезжу, проведаю конспиративное гнездышко нашего голубка.

– Умненький Королек, добренький Королек, пожалуйста, возьми меня с собой! Существование мое пресно, из своего болота не вылезаю, а тут такая подворачивается возможность приобщиться к человеческим страстям… Хоть на пару минут!

Королек пожимает плечами.

– А не пожалеешь потом? На пожар таращиться небезопасно, госпожа ротозейша, рискуешь сгореть сама. Но желание дамы – закон.

Он разворачивает машину. Катим на юго-запад, в спальный район.

– Похоже на увеличенный макет, – Королек указывает на светло-серые стандартные многоэтажки, выстроившиеся в строгом порядке, как солдатики на плацу. – Когда попадаю сюда, всякий раз ощущаю себя вот такусенькой фигуркой из папье-маше.

Он выруливает на обширную площадку и останавливается. Вылезаем из легковушки и направляемся к одной из плоских девятиэтажек. Изрисованный и донельзя ободранный лифт поднимает нас на седьмой этаж. Три двери. Две дорогие металлические, с большими «глазками». Третья, та, что слева, возле мусоропровода – советская деревяшка цвета аквамарина. В нее-то Королек и звонит.

Молчание.

– Закрой глаза, – велит он.

Послушно зажмуриваюсь. Раздается тихое звяканье. Не выдержав, осторожненько приоткрываю веки. Так и есть. Королек возится с замком.

– Это же противозаконно! – возмущаюсь шепотом.

– Ай-ай-ай, – Королек укоризненно качает головой. – Я же просил. Надо было оставить тебя в «жигуле».

– Нет-нет, я буду паинькой. – Снова добросовестно смежаю веки, но Королек тихим свистом приглашает следовать за ним.

Проникаем в двухкомнатную квартиру. Миновав крошечную прихожую, заглядываем в гостиную. Здесь обстановка более чем скромная. Скорее всего, мебель осталась от прежних хозяев – убогая, местами покарябанная фанера, разрисованная под дерево. Обои зеленоватые, в цветочек.

Заходим в маленькую спальню. Закатное солнце едва пробивается сквозь задернутые темно-красные гардины, чуть поблескивает выцветший золотой узор на пунцовых обоях.

Королек останавливает меня предостерегающим жестом.

Вытаращив глаза и ровным счетом ничего не понимая, пялюсь на двух голых людей – мужчину и женщину, оцепенело стоящих на коленях. Потом соображаю, что они прикручены к спинке кровати. С этого момента все становится нереальным и смутным.

– А Владик-то не явился домой по уважительной причине, – негромко бросает Королек, направляясь к выходу. – Давай отсюда, живо.

На ватных ногах плетусь за ним, не видя перед собой ничего, кроме застывших мертвых лиц.

– Чаю хочешь? – заботливо спрашивает Королек, когда оказываемся в его «жигуленке».

Отрицательно мотаю головой. Он наливает из термоса чай, протягивает мне. Послушно пью крепкий сладковатый напиток, но лучше не становится, наоборот, только бурно разыгрывается воображение.

– Тебя домой отвезти или вернемся к нам?

– Домой, – отвечаю одними губами.

Дальнейшее выпадает из моей головы, упорно занятой перемалыванием увиденного. Взбунтовавшийся мозг то с маниакальной дотошностью мусолит детали, припоминая черничку родинки над верхней губой застывшей девушки, то принимается мучительно размышлять: «Мертвецы казались живыми оттого, что в спальне царил красный свет, да-да, именно так, если бы комнатка была синей или зеленой, они выглядели бы куда ужаснее…»

Способность воспринимать окружающий мир частично возвращается ко мне только в квартире Анны.

– Ната решила переночевать у нас, – сообщает Королек многозначительно.

На короткое время он и Анна уединяются, после чего Королек отправляется в спальню, а его подруга стелет мне на диване, присаживается рядышком на стул и неожиданно начинает исповедоваться:

– Мы с Корольком слишком поздно встретились. Знаю, однажды он от меня уйдет. И готова к этому. Сказала себе: живи и радуйся каждой минуте. И если впереди одинокая старость, значит, так тому и быть. Буду счастлива его счастьем…

Здоровой частичкой лихорадочно полыхающего мозга понимаю: Анна растравляет передо мной свои раны для того, чтобы я не осталась наедине с воспоминаниями о двух притороченных к кровати голых манекенах. Начни она успокаивать меня, я бы наверняка устроила истерику.

За окном медленно-медленно тускнеет чистый и долгий вечер.

Плыву-уплываю в сон, но на грани яви и сновидения четко вижу их, мертвых, желтовато-белых, погруженных в отсветы красного, вижу синяки на лицах, темные пятна от ожогов, отверстия от пробивших головы пуль и струйки запекшейся крови.

Потом, ничуть этому не удивляясь, оказываюсь в ювелирном магазине, стены и окна которого завешаны красной тканью. Стою за прилавком среди изобилия золота, серебра и драгоценных камней и сама увешана цацками, как новогодняя елка. Раздается звон колокольчика, и словно ниоткуда появляется мужчина со смазанным лицом. «Мне нужно обручальное кольцо». – «А какой размер?» – спрашиваю я. Молча роется в карманах длинного черного пальто. Снимает пальто, шарит в черном пиджаке, вынимает отрубленный, покрытый засохшей кровью палец с родинкой возле ногтя и говорит, с трудом ворочая языком, точно глухонемой: «Вот такой…»

На мой истошный крик прибегает Анна, босая, в ночнушке, принимается гладить, успокаивать. Лежу в холодном поту. В комнате светло. За раскрытой на лоджию дверью истово верещат птицы.

* * *

Черт меня дернул из дурацкого любопытства напроситься в помощницы к Корольку! Теперь до самой смерти буду помнить алую сюрреалистическую спаленку с двумя голыми восковыми куклами, Адамом и Евой, вкусившими по запретному плоду – пуле в голову.

Прохаживаюсь среди антиквариата, тщетно борясь с выматывающим видением.

Салон – моя крошечная вселенная. Каждое утро, едва оказавшись в зале, здороваюсь с фарфоровым ангелочком: «Привет, кудряш», и он отвечает мне плутоватой улыбкой. У него румяная мордашка сорванца, сдобное тельце и позолоченные крылышки.

– Мне было так плохо, маленький, – доверительно сообщаю ему сегодня. – Если бы ты увидел то, что я…

В его голубых глазках – или это мне кажется? – понимание и печаль.

Около четырех часов появляется Нинка, бледная, зареванная, с чернотой под глазами.

– Вчера Королек сообщил мне, что Владька…

– Знаю, – скорбно говорю я.

– … и посоветовал заявить в милицию, что пропал муж…

Ее губы начинают трястись, по щекам ползут слезы.

– Не изводи так себя, Нин. Владик предал тебя.

– Еще бы, – ее слезы мгновенно высыхают. – Это из-за него, паразита, у меня ребеночка нет. Я беременная такие сумищи волочила, вспомнить жутко. Думаешь, он сказал: «Ниночка, тебе нельзя?» Ага, разбежался. Давай, коняга, вези, пока пупок не развязался! А у меня раз выкидыш, второй – и амба.

– Вот видишь.

– Тебе не понять, Натка. К кошке и то привыкают. А тут человек. Двадцать один год вместе – не шутка. Вроде бы скотина, изменщик, а ведь срослись так, что и не разберешь, где он, где я.

– Да ты же разводиться хотела.

– Какое там! Изуродовала бы подлеца, волосенки все повыдергивала, но о разводе и мыслей не было…

Перекинувшись парой слов, прощаемся. Убитая горем Нинка, решительно переступая ножками-тумбочками, отправляется заниматься своими скорбными делами. Зачем, спрашивается, приходила? За утешением и поддержкой? Так ее не то что смерть неверного мужа – никакой цунами не повалит.

Она исчезает, а я остаюсь среди старинных побрякушек. И кажется мне, что я на какой-то миг вынырнула из сонного прошлого, увидела беспощадное ослепительное настоящее и снова погружаюсь в стоячую воду.

Дома перед сном пытаюсь читать «Черного принца». С трудом одолеваю главу, откладываю книжку и принимаюсь размышлять об убитом Владике и его любовнице. И вдруг с изумлением понимаю, что мне они куда интереснее рафинированных героев романа. К черту выдуманный мир, населенный никогда не существовавшими людьми! Я сама героиня – пускай и не самая главная – нескончаемой книги под названием «Жизнь»!

* * *

Пропавшего Владика и его подружку быстро отыскали, надо полагать, не без содействия Королька.

Сегодня похороны. Как нарочно, вчера закончилась череда прохладных пасмурных дней, и погода совершенно не соответствует ситуации. На небе ни облачка, изрядно припекает, и сверкает, кажется, все, что способно отражать режущий солнечный свет.

Нинкиного мужа я при жизни не имела чести знать, впервые увидела его уже мертвым, да и то вскользь, находясь на грани обморока. Нынче вижу его во второй раз, запрокинувшего к солнцу окаменевшее желтое лицо. Пулевое отверстие аккуратно и даже игриво прикрыто прядью волос. По словам Нинки, был он веселым и общительным мужиком, любителем выпить в шумной компании, а сейчас его лик обрел величавость, даже сановность и такой отрешенный трагизм, точно сама смерть не в силах прервать длящихся мук.

Народу собралось немного, в основном, представители магазинчиков, входящих в империю Владика.

Веду под руку накачанную лекарствами Нинку. Иногда она наваливается на меня всей своей тяжестью, и приходится, стиснув зубы, тащить ее чуть ли не волоком. Позади нас бредут родители Владика, недавно продавшие избушку в деревне и переехавшие в город, поближе к сыну.

Сжигают непутевого Нинкиного мужа в крематории. Зал с помостом для гроба торжественно сумрачен. Стройная черноволосая женщина с матовым лицом, застывшим в профессиональной гримасе скорби, заученно читает слова соболезнования. На ней приличествующий случаю элегантный черный костюм.

Во время прощания Нинка устраивает тихую истерику, с трудом отрываем ее от гроба. Владика накрывают крышкой, и он под надрывающую сердце музыку медленно опускается вниз, туда, где неистовствует огонь, дожидаясь своей жертвы.

Поминки справляем в маленьком кафе, стилизованном под русскую избу. Я сижу по правую руку от Нинки. По левую – старик и старуха, незаметные, неприкаянные, замкнувшиеся в своем смиренном горе: Владик был их единственным ребенком.

Под печальные тосты, сопровождающиеся водочкой и закуской, публика веселеет, сбрасывая, как лишнюю одежду, напускную меланхолию. В помещении становится шумно, точно в кабаке.

– Поехали, – говорит мне Нинка, шмыгая носом, – больше здесь делать нехрен.

– Давай хоть Владиных стариков прихватим.

– Точно, бери их, и двигаем.

Усаживаемся в Нинкин серебристый автомобиль. За рулем крепыш лет тридцати, неразговорчивый и серьезный. Завозим родителей Владика в их «хрущевку» на окраине города. Они тихонько двигаются в сторону подъезда, немолодые, сутулые, и я представляю, какой им суждено пережить вечер. И всю оставшуюся жизнь.

– Переночуй у меня, Наточка, – просит Нинка. – Что-то мне неспокойно.

– О чем разговор.

И шофер молча везет нас на квартиру вдовы.

Имея немалые деньги, Нинка обитает в унылом, бестолково застроенном районе, в скромной «хрущевке» на улице имени пламенного большевика. Ее трехкомнатная квартира на втором этаже обставлена недешевой мебелью, но выглядит холодно, ординарно, как средней руки офис. Среди вещей замечаю своих знакомцев из салона, и теплеет на сердце, точно родных встретила.

Пьем растворимый кофе из вульгарных чашечек с розовыми розочками. Получив на поминках алкогольный удар (а для меня рюмка водки – что для иного бутылка), воспаряю на кофейных волнах в райские кущи. Нинка тоже немного отмякает и только беззвучно плачет.

Чтобы окончательно забыться, она, сопя и всхлипывая, включает телик. Прокрутив несколько программ, останавливается на местной. С громадного плоского экрана к нам обращается известная в городе личность – владелица нескольких салонов красоты и по совместительству городская депутатша.

Коронная тема депутатши – обездоленные дети и старики, и в народе ее именуют Плакальщицей. Вот и сейчас эта дама вещает о том, как бедствуют позабытые всеми одинокие пенсионеры. Гладкая журчащая речь – сочетание ходульной патетики и на удивление неподдельной боли.

– А ведь точно! – воздев указательный пальчик, восклицает Нинка, в ее голосе звенят чистые слезы жалости. – Мое горе – еще полбеды. Подумаешь, потеряла изменщика-муженька. И хрен с ним! Разве сравнить мои страдания с ихними. Вот кто действительно мучается. А за что? Всю жизнь вкалывали, воевали, ничего для страны не жалели, а теперь никому не нужны. Молодец, Плакальщица, даже мою очерствелую душу прошибла. Так. Завтра же найду какую-нибудь нищую старушенцию и стану помогать!

Несчастная неведомая старушка! Представляю, как Нинка задолбит ее своим милосердием.

Укладываюсь на могучий кожаный диван в гостиной, стараниями Нинки превращенный в широкое ложе. Сама она шлепает в супружескую спальню, но минут через пять прибегает, присаживается на краешек дивана:

– Не могу! Мне кажется, он рядом лежит!

В ее глазках-шариках топорщится ужас. Еще с полчаса что-то бормочем заплетающимися непослушными языками. Задремываю, неуклонно качусь в сон – и вздрагиваю от телефонного звонка.

– Кого черт принес? Меня нет, – бурчит Нинка.

Телефон упрямо продолжает тирлиликать. Взбешенная Нинка, матерясь, топает в прихожую и вскоре возвращается, еле передвигая ноги.

– Что случилось, Нин?

Повалившись на меня, она только мычит, обхватив руками встрепанную голову. Кое-как выбираюсь из-под нее, мчусь на кухню, лихорадочно рыскаю по шкафчикам, нахожу бутылку коньяка.

Залпом осушив рюмашечку, Нинка обретает способность соображать и связно произносить слова.

– Натка, мне угрожают!

– Кто?

– Понятия не имею. Мужской голос. Говорит: «Если не хочешь, чтобы с тобой поступили как с муженьком, делись». Спрашиваю: «Кто звонит?» А он отвратно так засмеялся и отключился. Натка, я теперь не усну. А если они придут сегодня? Будут меня пытать и убьют! Натка! Я им все отдам! Плевать мне на деньги, на магазины. Жизнь дороже. Позвони своему Корольку, – не совсем логично добавляет Нинка, – он должен меня защитить!

– Нинка, одумайся, первый час ночи.

– Звони, или я до утра не доживу!

После долгих гудков, когда уже собираюсь вешать трубку, раздается сонный голос Королька. Сбивчиво объясняю ситуацию.

– Вот что, Ната. Ты девочка умная. Проверь, надежно ли заперты двери и окна, утихомирь Нинку. И попытайтесь забыться сном. Утром заеду.

Ночь провожу бессонную и кошмарную. Воспаленная Нинка вываливает на меня столько подробностей из своей кипучей жизни, что у меня раскалывается голова. Засыпаем под утро, около пяти, а в восемь появляется Королек. Выслушав опухшую, взвинченную Нинку, подводит итог:

– Забавно.

– Выходит, Владика убили из-за магазинов? – спрашиваю я. – А я-то думала, это сделал обманутый муж любовницы.

– Начнем с того, что обманутые мужья не разглаживают неверных жен и их любовничков утюжком. Пришить в состоянии аффекта – это пожалуйста, с превеликим удовольствием, но пытать… К тому же подружка Влада и замужем-то не была. Нет, девочки, тут другое. Слушай, Нинок, в последнее время твой благоверный не заикался о каких-нибудь проблемах? О невыплаченных долгах, например.

– Какое там! Наоборот, был очень даже веселый… черт бы его драл! Что он только в ней нашел? Ни рожи, ни кожи. Девки сейчас – закачаешься. Если б хоть такую выбрал, а то… тьфу, прости господи!

Королек смотрит на часы.

– Ну, девчата, пора мне. Ната, если хочешь, могу подбросить до работы.

– Наточка, милая, дорогая, не оставляй меня одну! – дико вопит Нинка. – Я ж умру со страха! Хочешь стать моей компаньонкой? Буду жалованье тебе платить. В два… в три раза больше, чем в твоем паршивом салоне. Потом – мамой клянусь! – отпишу магазинчик, станешь богатой. Такая удача один раз в жизни выпадает. Решайся, Натка! Скажи: да!

– Извини, Ниночка. Нет.

– Дуреха, упускаешь такую удачу. В последний раз предлагаю. Ну!.. Ладно, живи уродом. Я еду к тебе. В салон. Ты же можешь торчать там часами. Вот и я с тобой заодно. А ты топай, – бросает Нинка Корольку. – Нам надо одеться, Натку я отвезу сама.

И она удаляется в спальню наряжаться.

– Крутая особа, – хмыкает Королек.

Какое-то время Нинка добросовестно околачивается среди антиквариата, с наслаждением разглядывая старинный ширпотреб, но это занятие скоро ей надоедает. Позабыв все ночные страхи, она уматывает к косметологу, однако перед уходом берет с меня слово, что переночую у нее.

К концу рабочего дня Нинка опять заскакивает в салон и, как бесценный груз, доставляет меня в свою квартиру. На ней траурное платье, но излучает она безудержную энергию.

– Оформляю все документы на себя. Займусь Владькиными торговыми точками по полной программе! Ох, даже руки чешутся!

– Зачем это тебе, Нин? Ты же сама твердила, что магазинчики работают, как часики. Стоит ли вмешиваться? Только испортишь.

– Э, нет, людишек надо держать в кулаке, по себе знаю. К тому же я без дела пропаду. На корню сгнию. Не поверишь, сегодня впервые за несколько лет человеком себя почувствовала. Ожила, понимаешь?

– Погоди, ты что, забыла вчерашние угрозы? Кто тебя защитит, если так открыто мотаешься по городу?

– Не трепыхайся, подруга. Следователю, который ведет дело Владьки, я уже все рассказала. Он железно пообещал обеспечить мою безопасность. Толковый мужик, я в него просто влюбилась. Квартира уже на прослушке.

Но, несмотря на браваду, Нинка тщательно проверяет замки и засовы – надежно ли заперты? – и принимает перед сном убойную дозу снотворного. Что не слишком помогает: ночью она ворочается, три раза будит меня стоном и пришепетываниями, а утром признается, что сон был паскудный. Когда же пытаюсь вызнать, что ее мучило, ни за что не сознается.

* * *

После этой ночи Нинка – что удивительно – два дня меня не беспокоит. И я, уже успевшая привыкнуть к круговерти жутковатых событий, начинаю скучать. На третий день после обеда она появляется в антикварном салоне – по-прежнему в трауре, но возбужденная и веселая.

– Натка, не поверишь, это такое сладкое чувство – быть хозяйкой! Точно свежего воздуха глотнула. Владька-обормот здорово людишек разболтал. Я прикинулась простой покупательницей, оделась попроще и побывала во всех пяти своих магазинах. Да, тут есть над чем поработать. Продавщицы грубят. Кассирша десятку недодала, а когда замечание ей сделала, разинула варежку, как базарная торговка. При таком обслуживании мы быстро разоримся. Эту хамку первую уволю. Порядок наведу идеальный, будь уверена.

Потом мрачнеет:

– Следователь – гад ползучий! – подозревает, что пришила Владьку я. Из ревности. Представляешь? Вот стервец! Сегодня встречаюсь с Корольком. В кафешке. Обговорить надо кое-что. И тебя приглашаю. Не волнуйся, я плачу за всех.

В девятнадцать с минутами за моей спиной, задребезжав, захлопываются стеклянные двери салона, и меня обнимает мягкий июньский вечер. И тут же, точно ждала за углом, подкатывает сияющая серебром на светлом закатном солнце «тойота». Ощущая себя значительной особой, усаживаюсь на заднее сиденье.

– У-ух, я сегодня чертовски голодна! – заявляет Нинка, берясь за руль. – Денек был жутко хлопотливый. Между прочим, кассиршу-хамку – помнишь? – я вышибла. С треском. Раскассировала, как классового вражину. Они еще у меня попляшут!

В считанные минуты подкатываем к кафе «Охотники за мустангами», заходим внутрь и попадаем в салун времен Дикого Запада, где для полноты картины стены испещрены следами от пуль. Темновато, прохладно и почти пусто. За одним из столиков, дожидаясь нас, сидит Королек.

Наряженная ковбоем девочка-официантка принимает заказ и удаляется, нетвердо ступая на тоненьких каблучках. Нинка выставляет ей вслед палец пистолетиком и делает: пу! Она явно пребывает в прекрасном расположении духа.

– Слушай сюда, – воинственно обращается она к Корольку. – Убийцу Владьки надо найти. И вовсе не потому, что хочу отомстить за смерть своего благоверного, а чтобы не трястись от каждого телефонного звонка. И вообще противно, когда какой-то жирный потный следователь прямо намекает, что кокнула мужа я. Паразит! Так вот. Я тебя нанимаю. Будешь работать на меня.

На жестком лице Королька появляется усмешка – при этом прихотливо извивается едва заметный шрамик, пересекающий его левую щеку от уха до уголка рта.

– Да будет тебе известно, Нинок, я не имею права заниматься частным сыском. Если начальство про такое узнает, меня запросто попрут из органов.

– Неужто не хочешь утереть всем ментам нос? – не унимается Нинка. – Покажи, что ты настоящий опер. Разве преступники не должны сидеть в тюрьме?

– Знакомая сладкая песенка, которую я сам когда-то напевал. Дорого бы я дал, чтобы так было… Эх, будь что будет! Я берусь найти убийцу Владика. Довольна?

– О сумме договоримся, не обижу, – обещает Нинка. – А сейчас отчитайся мне как заказчице, что намерен предпринять.

– Ямщик, не гони лошадей, – осаживает ее Королек. – Информацию тебе буду сообщать не всю. Только то, что посчитаю нужным. И в общих чертах. Иначе…

– Согласна, – быстро кивает Нинка.

– Тогда кое-какие предварительные размышления, – смягчается Королек. – Версия первая. Убийство на почве ревности. Под подозрение подпадают те, для кого связь Владика и этой дамочки – зовут ее, кстати, Ксения, и годочков ей тридцать четыре… те, для кого эта связь – нож острый. А таковыми могут быть отвергнутый возлюбленный Ксюши или… ты.

Нинка теряет дар речи и только издает квохчущий звук, означающий предел возмущения.

– А ты как думала, моя прекрасная леди. Ты и есть первая кандидатка в душегубы. Наняла пару дуболомов и…

– Так ведь я ж сама прошу расследовать убийство Владьки! – Нинка аж подпрыгивает на стульчике. – Выходит, я за свои кровные против себя же и копаю! А про звонок забыл? Не кого-нибудь – меня угрохать обещали!

– Да, звонок был, точно. Но кто слыхал, с кем ты общалась и о чем была беседа?

Корольку явно доставляет удовольствие поддевать нанимательницу. А может, нарочно дразнит, чтобы разозлилась и отказалась от его услуг? Но Нинка не из таковских. Скрипнув зубками, она цедит:

– Продолжай.

– Успокойся, Нинок, как я уже говорил, этот вариант почти невероятен. Вариант второй – деньжонки. С подвариантами. Во-первых, Владика могли уничтожить конкуренты, во-вторых, братки, с которыми он не поделился как следует. У него ведь наверняка была «крыша». Или я заблуждаюсь?

– «Заборские», – опустив глазки, кратко сообщает Нинка.

– Серьезные ребята. Проутюжить и прикончить – в их стиле. Кстати, ты сказала об этом следаку, который ведет дело?

– Само собой.

– И что?

– Вроде принял к сведению… скотина толстопузая!

– Наконец, имеется еще один очень занятный подвариантик. Отношения Владика и Ксюши могли быть не только деликатного свойства, но и вполне деловыми. А это означает…

Закончить фразу Корольку не дают.

– Привет, – раздается над моей головой.

Господи, Мика, бывший мой дружок! Толстощекий, вовсю излучающий здоровый гедонизм, в беленькой рубашечке с короткими рукавами и бежевых летних штанишках.

– Разрешите. – Со своей очаровательной бесцеремонностью, сражающей женщин наповал, Мика присаживается на стул и обращается ко мне, ничуть не смущаясь присутствием посторонних: – А ты похорошела.

У него бархатистый баритон, которым он играет, как опереточный актер. Отлично понимаю, что Мика бессовестно врет, но почему-то приятно.

– А как на личном фронте? Без перемен? – с шаловливостью записного волокиты Мика ведет небрежно-любезный разговор, точно чертит по лекалу.

– Гнием помаленьку. Лучше поведай о себе.

– А, ничего интересного, – как котик, отмахивается пухленькой лапкой Мика. – Менеджерствую. Бабки капают. Причем недурные.

– Что ж это у тебя за работенка такая лакомая? – вклинивается Королек, фамильярно обращаясь к Мике на «ты». Кажется, мой старый знакомый ему не слишком симпатичен. – Может, и я смогу пристроиться?

– Секрет, – уклоняется от ответа Мика.

– Не женился? – это уже я.

– В поиске.

– Кто сегодня разделяет твою неугомонную жизнь и постель? Как всегда – дама бальзаковского возраста, соскучившаяся по мужской ласке?

В сладких Микиных глазках горький укор.

– Да будет тебе известно, Натали, я – скорая психологическая помощь. Неотложка. Согреваю женские души, озябшие на беспощадном ветру, – эти слова Мика адресует вылупившейся на него Нинке, безошибочно угадав в ней именно такую душу.

– Насвистывай свои сказки другим. Просто с нашим братом – одинокой бабой – легче иметь дело. Много не требуем, за малое благодарны.

– А ты стала жестче, – Мика озадачено вглядывается в меня, как в сфинкса, загадку которого ему необходимо разгадать. – И самостоятельнее. Мужское влияние. Не угадал?

– Жизнь просветила.

Как будто ниоткуда колокольчиками вызванивается мотивчик попсового шлягера. Мика достает из кармана мобильник и мурлычет многообещающе-игриво:

– Да-а-а?

И тут же выражение его подвижной, как у клоуна, круглой физиономии резко меняется. Даже не страх – ужас расширяет глаза Мики.

– Извините, господа, дела, – бормочет он торопливо, срывается с места и уносится, не забыв напоследок сделать ручкой.

– Однако, – комментирует Королек…

Поужинав, вываливаемся в нескончаемый вечер. От возбуждения Нинка трещит, не переставая. Но Королек тут же охлаждает ее пламенный азарт.

– Скорых результатов не жди. Дело очень даже непростое. Казалось бы, ясно как божий день. У твоего муженька «крышей» были «заборские». Они его, похоже, и кончили. А теперь представь, что я на этих ребятишек вышел. Дальше – что? Это крутой орешек из киношного боевичка может заглянуть к бандюганам на огонек, вышибить ногой дверь, сплюнуть и процедить сквозь зубки: «Кто из вас, паскуды, Владика замочил?» Да если я только пальчиком трону верхушку «заборских», меня немедленно из ментуры попрут. Потому как среди наших наверняка имеются засланные казачки, причем не рядовые менты. И это в лучшем случае. А в худшем – и пальчик напрочь оттяпают, и башку. Так что действовать придется крайне осторожно.

* * *

Весь следующий день меня преследует невесть откуда взявшаяся тревога. Возможно, из-за собирающейся грозы. С утра небо обложено клубящимися иссиня-черно-фиолетовыми тучами. Ветер метет клубы пыли. В салоне понемногу меркнет свет, даже мой любимый ангелок как будто цепенеет в страхе и смятении, тускнеют его позолоченные крылышки.

Около шести вечера природа, празднуя самый долгий день в году, дает торжественное представление с артиллерийской канонадой грома и фейерверком молний. Затем на сцену врывается главный герой феерии – чудовищный ливень, заволакивая окна сплошной пеленой, и по ней время от времени точно пробегают судороги ярости. В салон заскакивают прячущиеся от водопада горожане, которых обычно сюда пряником не заманишь. Время тянется, а бушующая вода не иссякает.

В семь часов собираюсь прямым ходом отправиться домой, но вспоминаю, что надо бы купить продуктов, и отправляюсь во «Вкусноту» – магазинчик из прежде Владиной, а нынче Нинкиной гастрономической вселенной. Это не по пути, и объяснить самой себе такое решение я не в силах, наверное, подспудно хочется хоть чуточку продлить насыщенную риском жизнь, к которой сподобилась прикоснуться. Если верить Пушкину, «все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог!» Уж не бессмертья ли мне захотелось?

Под ливнем, непрерывно молотящим по зонту, втискиваюсь в забитый до отказа трамвай. Еду, покачиваясь, стиснутая толпой, вдыхаю замешанные на дожде человеческие запахи и гляжу, как за мутными стеклами льется вода. Вылезаю. Перепрыгивая через лужи, бегу к магазинчику. Он переполнен. В тесноте и толчее сную среди полок, продавцов и покупателей.

При этом как бы ненароком, независимо от собственной воли наблюдаю за продавщицами, кассиршами, охранниками. Неужто никто из них не знает, из-за чего убили их босса? Они запарены до предела. Руки продавщиц так и мелькают, расставляя пакеты, банки, коробки, бутылки. Кассирши работают, как автоматы. Охранники вроде бы шатаются без дела, но чувствуется, что и они утомились смертельно. Один из них, хорошенький и кудрявый, заметив мой бегающий взгляд, неторопливо провожает меня до кассы, внимательно следит за тем, как расплачиваюсь, удостоверяется, что ничего не украла и разочарованно отчаливает.

Выпадаю под дождь. Вокруг пузырями вскипает вода, грязными потоками струясь по асфальту. В такие минуты город, в безоблачные летние дни веселый и разноцветный, смотрится замарашкой. Вдруг замечаешь, что обезображенные подтеками стены зданий облуплены, выкрашены небрежно, будто второпях, а балконы завалены хламом.

– Дастиш фантастиш! – под мой разноцветный зонт заглядывает Мика, его рыжеватые волосы потемнели и блестят от дождя. – Опять встречаю тебя на своем пути! Ната, это судьба…

– О чем ты, Мика?

– Эх, Натали. Ты уж прости меня, недоумка, за то, что когда-то покинул тебя ради другой. Так ведь я потом и от нее сбежал. «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – это не про меня. Не родилась еще та фемина, из-за которой я прекращу вечный поиск, и покой мне только снится! Но ты в моей жизни не проходная фигура. Ты… Да что там говорить, я тебя до гроба помнить буду!..

– Фу, какие мрачные слова, Мика, на тебя не похоже. И, погоди, тебе в какую сторону?

– Пожалуйста, не перебивай! Я, может, тогда, в прошлом, немножко посмеивался над тобой, называл Мышкой Наташкой…

– Вот не знала.

– Нет, это я так, про себя называл, нежно, любя. Мне забавно было, что ты живешь в своей норке. Носик высунешь – и обратно. Но я не об этом…

– Никогда не видела тебя в таком состоянии. Ты не заболел, Мика?

– Теперь-то я понимаю: меня послали к тебе оттуда… Ты поняла? – Он с потешной серьезностью поднимает указательный палец вверх. – Как ангела-хранителя, чтобы предупредить: ни в коем случае не якшайся с теми людьми, что сидели с тобой в «Охотниках»! Забейся опять в свою норку и замри! Замри и не дыши! Авось пронесет.

– Почему, Мика? Объясни мне, неразумной.

– Даже не спрашивай, все равно не отвечу. Тайна Полишинеля… Тсс! – Он прикладывает палец к губам. – Меня уже нет.

– Уезжаешь?

– Растворяюсь. Я тебе приснился, я фантом, тень теней. Прощай, Ната! И помни, что я сказал!

С этими словами он выныривает из-под зонта и пропадает среди дождя и спешащих прохожих. А я почему-то вспоминаю грозные реплики Призрака в «Гамлете»: «Прощай, прощай! И помни обо мне». И невольно улыбаюсь.

Ближе к ночи выхожу на балкон. Самый долгий день передал свои права Его Вечернему Светлейшеству. От туч не осталось и следа, распахнулось наполненное сиянием небо, в котором зависли редкие бело-дымчатые облака. Чуточку похолодало и посвежело. Остро, пьяняще пахнет травой и листьями. Над городом выгнулась радуга, вызывая во мне глупый девчачий восторг, и отчего-то кажется, что вместе с ливнем исчезли все мои беды, и начинается новая жизнь, светлая, чистая, как послегрозовое небо. Вдыхаю ее полной грудью, задыхаясь от счастья. Нет, Мика, я не хочу в норку, мне нужен весь этот мир!

От макушки до пяток накачанная озоном и радостным возбуждением, звоню Корольку.

– Не уверена, что моя информация пригодится, но на всякий пожарный сообщаю. Часа два назад я встретила Мику, того самого, что вчера подсел к нашему столику в «Охотниках», а затем неожиданно испарился. Сегодня он вел себя неадекватно. Прощался, уговаривал не общаться с тобой и Нинкой, дескать, это к добру не приведет.

– Давно его знаешь?

– Как на духу, гражданин начальник. С вышеуказанным Микой я познакомилась… дай бог памяти… семь лет назад. Осенью. Совершено случайно, на улице. Подробности интимного свойства опускаю, они не слишком впечатляющие. После коротких встреч он пропал. Смотал удочки. Свидания происходили в моей квартирке. Своего адреса не называл, фамилия его мне неизвестна. А вот где трудится, сообщил: тогда местом его бурной деятельности была фирмочка по продаже цветов. То ли «Гортензия», то ли «Хризантема». Помнится, Мика был менеджером по работе с клиентами, что вполне в его характере.

– Он что-нибудь тебе дарил?

– Мика – галантный кавалер. Бриллиантами не осыпал, но по мелочам презентовал. Парфюм, косметика. Ну а уж цветы – само собой.

– Заинтриговал меня твой цветовод, – раздумчиво говорит Королек. – Он как-то замешан в нашей истории. Но как?

* * *

В воскресный полдень без особого рвения вожусь по хозяйству.

Стук в дверь. Досадливо бросив тряпку на мокрый пол, отворяю – баба Клава, соседка из квартиры напротив. Вот уж кого мне хотелось видеть в последнюю очередь.

– Можно, Наташенька?

Зная по опыту, что визит затянется надолго, вру, хотя терпеть этого не могу, да и не умею:

– А я как раз собралась по делам. Вот сейчас домою и…

– Да ты не волнуйся, Наташенька, я на минутку.

Тяжело опираясь на палку, большая тучная баба Клава тащится на кухню и по-хозяйски усаживается на стул. С ее приходом хмуроватый полдень окончательно блекнет, в квартире водворяется что-то старческое и унылое.

– Опять они меня донимают, Наташенька. Соседи, которые сверху. Решили меня уморить. Сначала дырочки просверлили, стали за мной подглядывать. А теперь принялись через эти дырочки газ пускать. Убить меня задумали, а квартиру присвоить. Ну ничего, они первые начали. Пускай теперь получают. Я чего к тебе пришла. Хочу позвонить. Мой-то телефон они прослушивают.

Баба Клава звонит участковому и долго, сердясь, объясняет басом, что ей нужно. Потом кладет трубку и выдает резюме:

– Поганая у нас милиция. Долблю им, долблю, дескать, порешить меня хотят, а они не чешутся. Само собой, какое им дело до стариков!

– Вам бы с дочерью соединиться, баба Клава.

– Так она этого не хочет. – Старуха достает платок, вытирает слезящиеся глаза, трубно сморкается. – Ей и без меня расчудесно. Старший сын, внучок мой, вырос, женился, жилье купил. Сама живет с мужем и младшим сыном в трехкомнатной квартире, катается как сыр в масле и ждет не дождется моей смерти. Чтобы младшего сыночка сюда поселить. Он ведь у меня прописан. Я-то зачем ей сдалась? Со мной одни только хлопоты. А я возьму и завещаю свою долю церкви. Шиш они получат квартиру, вот что!

Баба Клава бранится, грозно потрясая палкой, но я понимаю: ничего она не сделает, не обделит внучонка, кровинушку свою.

– Я ведь окна закрытыми держу, – доверительно сообщает баба Клава, в ее близоруких глазках мерцают искорки безумия. – Откроешь – они и влезут. Самое страшное – ночью. Я уж все замки проверю, а все равно боязно.

Слушаю вполуха. Мне жаль бабу Клаву: сын ее погиб в Афганистане, мужа похоронила. И все же – стыдно признаться – она раздражает меня. Еле выпроваживаю старуху. После нее остается ощущение холода и тоски, точно я спустилась в сырой замшелый погреб.

Как не хочется дряхлеть! Неужто и я когда-нибудь стану такой, никому не нужной, всем мешающей и потихоньку лишающейся рассудка? Нет, если останусь на старости лет одна, а это более чем вероятно, – покончу с собой. Горсть таблеток и – освобождение.

Странно, почему старики не прибегают к суициду, такому мгновенному и простому решению всех проблем? Допустим, кто-то боится как самоубийца попасть в ад. Но сколько пожилых не верят ни в рай, ни в преисподнюю. Они-то зачем продлевают свою бесполезную мучительную жизнь?

* * *

Автор

Покинув квартиру Наташи, баба Клава выбирается на улицу. Небо застлано тучами, и все пространство вокруг – довоенной постройки внушительные дома и двор с песочницей и перекладинами, на которых выбивают ковры, – словно задернуто тончайшей серой пленкой. Медленно переступая обутыми в тапочки толстыми варикозными ногами и опираясь на палку, баба Клава движется к облюбованной старухами зеленой скамейке, приютившейся в тени высоких тополей. На соседней скамье обычно собираются дворовые пьяницы.

На краешке скамейки сидит увенчанная допотопной войлочной шляпой, худенькая, сморщенная Ада Аркадьевна, которую баба Клава ненавидит всей душой. За то, что сама смолоду вкалывала на стройке, сначала разнорабочей, потом крановщицей, а эта «вонючая интеллигентка» была школьной учительницей и вышла на пенсию завучем. Баба Клава со злорадным удовольствием именует подругу Аркадевной: плевать мне на то, что предки твои были дворянами, а мамаша обучалась в Смольном, сама ты невелика барыня.

Их объединяет одиночество. Бабе Клаве полегче: ее иногда навещают родные, Ада Аркадьевна живет одна как перст. С мужем она рассталась еще в молодости, дочь умерла, не подарив ей внуков. Есть у нее в Питере дальние родственники, но от них давно уже нет никаких вестей.

Доковыляв до скамейки, баба Клава усаживается рядом с Адой Аркадьевной и начинает миролюбиво:

– Вот сидим мы сейчас с тобой, Аркадевна, я – простая рабочая, ты – вроде белая кость, таких мой папаша пачками к стенке ставил, и тихо ждем смертушки: когда явится, милосердная, и унесет в обитель покоя и радости? Уравняла нас старость. Чего живем, сами не ведаем. Утром кашку пошамала, днем супчик похлебала, вечерком еще чего перехватила и на боковую. Вот нынче и вся наша жизнь. По телику глядеть нечего, срамота одна. Разве что потреплешься по телефону да в хорошую погоду во двор выползешь. День прошел, и слава богу.

– Что-то у вас, Клава, сегодня меланхолическое расположение духа, – улыбается Ада Аркадьевна.

Но бабу Клаву не остановить, она оседлала любимого конька. Зычным, густым, почти мужским голосом она принимается подробно перечислять все свои болячки, жалуется на сволочей родственничков: позабыли, списали, как ненужную вещь. Ничего, они еще об этом пожалеют! Еще будут лить горькие слезки! Потом переходит на мерзавцев соседей. Злоба ее достигает предела, сквозь редкие почернелые зубы летит слюна.

Наконец спохватывается:

– А у тебя-то что новенького, Аркадевна? Девка так в твоей квартире и проживает? Ну ты как ребенок, право слово. Впустила к себе невесть кого и рада. Будто не в России живешь. С огнем играешь, Аркадевна. Время сейчас неспокойное, молодые работать не хотят, им бы только денег много и сразу. Вон – слыхала? – фальшивые таблетки клепают. Снаружи вроде нормальные, а внутри мел. На нас, стариках, нынче большие деньги делают. Обманывают, грабят, убивают почем зря.

Баба Клава входит в раж, последними словами кляня нынешнюю молодежь, власть и вообще поганую жизнь, в которой хорошо только всяким там олигархам.

Ада Аркадьевна молчит, блаженно вытянув ноги в старых босоножках и закрыв глаза.

Почти час баба Клава выступает перед единственной слушательницей. Наконец, выговорившись, умолкает, и обе старухи, с трудом поднявшись, бредут в сторону дома. Здесь они прощаются. Баба Клава плетется к своему подъезду; Ада Аркадьевна отворяет металлическую дверь соседнего и начинает восхождение на четвертый этаж. Сердце ее пульсирует так, что она едва не теряет сознание. Голова разламывается от боли. «Как бы не начался гипертонический криз, – в панике думает она, – только не это!» Плохо ей стало еще на улице, но она стоически терпела, не желая, чтобы баба Клава видела ее слабость и беспомощность.

Оказавшись в своей квартире, Ада Аркадьевна достает из холодильника корвалол, капает сорок капель в чашку с водой, пьет томительно отдающую валерьяной жидкость и опускается на кровать. Сердце продолжает бесчинствовать. Перед глазами плавают зигзаги и фантастические цветы, сверкающие, точно белое пламя электросварки. Некоторое время спустя она измеряет давление, принимает таблетки и лежит, как мертвая, с ладонью на левой стороне груди.

Ее поднимает треск телефона, стоящего на табуретке рядом с кроватью.

– Ада Аркадьевна, – раздается в трубке гнусавый девичий голосок. – Это я, Марина. Ко мне двоюродный брат приехал. Вы уж, пожалуйста, откройте ему. Да вы не волнуйтесь, он побудет совсем немного, до вечера. Мальчишка тихий. Он через полчасика подойдет, ладно?

– Хорошо, Мариночка, – через силу произносит Ада Аркадьевна и опускает голову на подушку.

Но неотвязная мысль, что нужно принять гостя, заставляет ее встать. Постанывая и шатаясь, она надевает пестрый нарядный халатик. Сгорбленная, шаркающая тощими, бескровными ногами в шлепанцах, идет на кухню, ставит на плиту чайник с водой. Когда по квартире прокатывается громовой трезвон звонка, Ада Аркадьевна по привычке глядит в дверной «глазок» и тут же отворяет. Порог переступает паренек с маленькой выбритой головой, только на лбу, как у примерного пионера, прямой светлый чубчик. Он вежливо здоровается и закрывает дверь.

Ада Аркадьевна видит на его руках черные потертые перчатки.

По внезапному наитию, побелев, она понимает, что явилась ее смерть. И странно – вместе с ужасом ее пронизывает сладкое предчувствие покоя…

Двадцатидвухлетняя Соня, соседка Ады Аркадьевны, собирается кормить грудью новорожденного, но Коленька, распеленатый, красный, потный, сучащий ручками и ножками, никак не хочет брать сосок. Видно, его тревожит непонятный тонкий свист за стеной, постепенно нарастающий, непрерывный, ноющий, как зубная боль.

– И что это бабушка Ада за стеночкой расшумелась, – напевает сыночку Соня. – Ну и пускай себе, а мы поедим маминого молочка. Ну, давай, миленький, мамино молочко вкусненькое.

Напрасные старания – Коленька отворачивает сморщенное крохотное личико. Пронзительный, визгливый звук доходит до предела, какое-то время держится на этом пределе и обрывается.

Соня смачивает сосок своим молоком, снова дает грудь сынишке, и тот начинает сосать, причмокивая и надувая щечки…

Вечером того же дня бабе Клаве звонит придурковатая Надежда из соседнего подъезда. Ей еще нет семидесяти, и баба Клава считает ее молодой.

– Аркадьевна-то померла, – возбужденно тарахтит Надежда. – В одночасье. Соседи, которые над ней, глядят, а из ее кухни дым валит. Стали в дверь звонить, не отворяет. Собрались было слесаря вызывать, но на счастье дома Сонька оказалась, которая в декретном, Аркадьевна на всякий случай ей свои ключи дала. Отперли дверь, чад кругом, а она мертвая лежит. Поставила чайник на плиту – и каюк, склеила ласты. Вода-то выкипела нафиг, а чайник, говорят, аж почернел, как уголь и распаялся. Вовремя поспели. Еще бы немного, и пожар случился, Кто бы мог подумать, что Аркадевна так сразу окочурится. Вот уж точно, все мы под Богом ходим, а ей уж за восемьдесят было…

– Давай трубки положим, – сквозь боль выдыхает баба Клава, – у меня чтой-то сердце закололо.

Трясущейся рукой лезет в карман халата, достает пузырек с валидолом. Но положить под язык утихомиривающий сердце белый кружочек удается не сразу, таблетки сыплются на пол.

– Клюшка старая, – со злобой бормочет она, обращаясь к Аде Аркадьевне. – Интеллигентка вшивая. Допрыгалась.

Успокоившись, надевает очки, усаживается смотреть телевизор, потом долго готовит ужин, тщательно моет за собой посуду, аккуратно раскладывая чистые чашки, тарелки и ложки по местам. Приняв лекарства, охая, грузно укладывается на кровать, пытается заснуть, – но внезапно в солнечном луче, пробивающемся сквозь пропыленные шторы, появляются две смеющиеся головы. Поразмыслив, она догадывается: это проклятые соседи, мать и сын. Сначала баба Клава никак не разберет слова, потом, вслушавшись, различает: «Мы тебя достанем, бабка!» – «Ничего, еще поглядим, кто кого», – отвечает баба Клава и силится встать, но она точно опутана веревками.

Проснувшись утром, звонит участковому. Того не оказывается на месте. Она завтракает, моет за собой посуду и снова названивает. Наконец тот берет трубку – на свое несчастье: баба Клава тотчас накидывается на него с повествованием о новой проделке негодяев соседей.

– Еще не изобрели ученые такого луча, чтобы в него люди могли залезать, – устало втолковывает ей участковый голосом, каким говорят с детьми и психически больными.

– А почему тогда влезли? – резонно возражает баба Клава. – А, не знаешь. Слушай сюда. Не примешь меры, пеняй на себя, я до самого вашего главного доберусь, и шею тебе намылят.

– Ладно, – покоряется судьбе участковый. – Схожу, поговорю с ними.

Но баба Клава еще не закончила. Нечто смутное, тягостное томит ее и изводит. Поразмыслив, она вспоминает, что хотела сказать:

– У Аркадевны, что вчера померла, девчонка квартировала. Проверить бы надо. Нюхом чую: тут нечисто. А вдруг она старуху кончила? Ты узнай.

– Узнаю, – безропотно соглашается участковый.

И непонятное беспокойство отпускает бабу Клаву.

– Теперь ты довольна, Аркадевна? – обращается она в пустоту. – Ну ничего. Скоро свидимся, и мне недолго осталось землицу обременять. Там и расскажешь мне, кто тебя убил. А пока я с тобой отсюда разговаривать буду. Каждый день. Теперь ты всегда со мной, Аркадевна…

* * *

Пан почти счастлив. Работу свою он выполнил чисто – старая сука даже не пикнула – и теперь с полным правом может расслабиться. Повезло ему с работенкой – непыльная и даже приятная. Как объяснил ему главный, который его нанимал, он – волк, санитар леса, истребляющий все ненужное и немощное.

Вечером он оттягивается на дискотеке, дергаясь под бешеную музыку среди потных тел, и около полуночи приводит домой странненькую косенькую девочку. Мать молча собирается и отправляется к подруге, где без конца говорит о Пане, которого любит до безумия.

Сына она произвела на свет, когда ей было за сорок. Некрасивая, низкорослая, коротконогая, с непропорционально большой головой, она, чтобы заиметь ребенка, переспала со случайным подвыпившим мужчиной. Так появился Пан, родившийся недоношенным.

Повествуя об этом – самом главном в ее жизни – событии, мать таяла от умиления: «Господи, когда в первый раз увидела тебя голенького, так в голос и заревела: пальчики прозрачные, пипочка прозрачная. Ты раскрыл ротик и запищал горько-горько, будто не хотел из меня выходить, сладко было тебе в мамином животике…»

Эти воспоминания бесили его. Он с детства ненавидел и презирал мать, тратившую на него едва ли не всю свою скромную бухгалтерскую зарплату. Ее постоянный страх потерять единственного ребенка и вновь остаться одной стал его оружием. Пан сделал из матери рабу, готовую ради него на любые жертвы.

Ум у него был тяжелый, заторможенный, учиться он не мог и не хотел. Хорошо успевавшие ребята смотрели на него как на идиота, но и у отпетых двоечников он уважением не пользовался. И те, и другие пренебрегали им. Недомерок с плоским губастым лицом и точно срезанным затылком, он был в классе изгоем.

Мания величия и комплекс неполноценности раскачивали его психику. В школе его иногда заносило, и он неожиданно начинал выламываться перед одноклассниками. Но после того как пацаны отлупили его на перемене, круто изменил поведение. Прекратил общаться со сверстниками и стал верховодить малышней. Наслаждался, измываясь над слабыми. Кто-то из детей пожаловался ребятам постарше. Те отвели Пана за стоявшие рядом со школой гаражи. Подходили по одному, и каждый с маху бил по лицу. Он не молил о пощаде, лишь побелел, да сузились блекло-голубые воловьи глаза без ресниц, точно глядел на солнце.

С того дня он еще больше затаился, замкнулся, отгородился ото всех. И еще сильнее возненавидел мать. С малолетства он привык вымещать на ней злобу. Входя в раж, пинал, колотил маленькими кулачками. В шестнадцать лет жестоко избил. У нее было сломано ребро. Пришлось вызвать «скорую». Врачу, огромному и спокойному, мать объяснила, что упала с лестницы, но эскулап не поверил, недобро косился на Пана, и под этим взглядом тот съеживался и трясся от страха.

После этого случая он мать не трогал. Понял – невыгодно: так, глядишь, она еще сделается инвалидом и уже не сможет ухаживать за ним, как обычно; к тому же он испугался тюрьмы. Теперь довольствовался тем, что в минуты ярости обзывал ее скверными словами и замахивался. Ужас, распяливавший ее глаза, удовлетворял его жажду власти.

В первый раз на близость с женщиной он решился в пятнадцать лет, для самоутверждения. Снял на улице проститутку, выбрав самую неприглядную, и привел в свой дом. Около двух лет спал только с проститутками, после чего почувствовал себя достаточно уверенным и перешел на «дискотечных» девчонок – опять-таки некрасивых и легкодоступных. Никаких чувств к временным подружкам он не испытывал, влек его неодолимый животный инстинкт.

Окончив школу, долгое время не работал, шатался по улицам, а вечером отправлялся на дискотеку. Здесь его никто не презирал, наоборот, уважали: у него не переводились деньги, которые давала мать, и он всегда мог угостить пивом, газировкой и сигаретами. К тому же у него открылся дар острослова. Не обремененные интеллектом девчонки задорно смеялись над его убогими похабными шуточками. Тогда он и придумал себе прозвище Пан – по первым трем буквам своей простонародной фамилии: узнал от кого-то, что в Польше это слово означает «господин». Позже на дискотеке студентка-филологичка объяснила ему, смеясь, что Пан – бог природы, и с той поры его самомнение резко возросло.

* * *

Наташа

Вот и закончился июнь, просквозивший чередой тусклых и солнечных дней, ливней, грохота и сверкания гроз и мелькания тополиного пуха. Первое июля. Пятница. За стеклами потемневшего салона назревает очередная гроза. Она вот-вот должна родиться, но медлит, дразнит, то ахнет далеким громом, то на миг озарит торговый зал невидимой молнией.

Внезапно, как позывные грядущей грозы, раздается торжественная фуга Баха. Достаю из кармана брюк звенящий и содрогающийся сотовый. Звонит Нинка:

– Натка, выручай. Я загружена по самую маковку, а тут еще твой Королек напрягает. Возьми убийство Владьки на себя. Серьезно, подруга. Пускай Королек теперь перед тобой отчитывается. Насчет грошей не беспокойся, за мной не заржавеет.

– Брось, Нинка, я могу и бесплатно.

– Она еще спорит! Время ты будешь мне экономить? Будешь. А время – деньги. В общем, так, мать. Я уже сказала Корольку, что теперь мои интересы представляешь ты. Действуй.

И она пропадает, оставив вместо себя гудки отбоя.

Не проходит и часа, как мобильник вновь подает голос, и вслед за баховской фугой в мое ухо врывается благородный баритон Королька:

– Собираюсь вечерком навестить некоего человечка. Полагаю, тебе небезынтересно будет с ним пообщаться. Колоритный субъект.

– Это как-то связано с делом Владика?

– Никаким боком. Ну как, едешь со мной?

А, где наша не пропадала! Соглашаюсь.

Когда, раскрывая на ходу зонт, выпархиваю из салона, над отсыревшим, захлебывающимся водой городом свирепствует ливень. Королек поджидает меня в своем «жигуле». И мы, как выясняется по дороге, отправляемся в гости к его приятелю с английским прозвищем Шуз.

Льет без передышки. Автомобили плывут маленькими катерами. Иные застревают и сиротливо стоят, брошенные хозяевами несчастные железные коробки. Демонстрируя чудеса мастерства на грани фола, Королек виртуозно лавирует между едва плетущимися авто, и мы, то и дело чудом выбираясь из очередной пробки, довольно скоро причаливаем к «хрущевке» Шуза.

Приятель Королька слегка напоминает Пьера Ришара: худой, носатый, с гривой ржаных всклокоченных волос, лягушачьим ртом и мощными линзами очков.

При виде меня этот, по словам Королька, охальник и обалдуй, страшно смущается, тщетно пытаясь скрыть грандиозные дыры на носках. В квартире полный кавардак, словно здесь побывали воры. И не раз. Шуз суетится в поисках тапок для меня; переворошив завалы тряпья, раскапывает стоптанные кожаные шлепанцы. Затем под благовидным предлогом утаскивает Королька на кухню, и оттуда доносится шипящий, скорее всего, с применением табуированной лексики диалог приятелей. Как понимаю, Шуз выговаривает Корольку за то, что пригласил даму, предварительно его не предупредив. Королек возвращается, ухмыляющийся и довольный.

– Шуз приготовит фирменный кофеек, – сообщает он, потирая руки. – На это он мастак. Не вздумай при нем заговорить о растворимом кофе, перестанет считать тебя за человека.

После чего переводит разговор на то, что Шуз – компьютерный бог, загребает кучу денег, жаль, тратит их бездарно.

И тут только до меня доходит: да он же сватает за меня этого бесхозного старого холостяка! А его не слишком лестный отзыв о Шузе – хитрая уловка: я приготовилась увидеть монстра, а обнаружила довольно приличного, неприспособленного к жизни парнишку. Даже захламленность его квартиры как бы взывает к женским рукам. Злюсь на Королька, точно он меня предает.

Через какое-то время в комнате возникает Шуз, овеянный упоительным ароматом кофе. Теперь на нем вполне сносная зеленая футболочка, а вместо донельзя заношенных шорт – почти новые джинсы. Драные носки он снял и шествует босиком. С загадочной улыбкой Будды переступая длинными, как лыжи, ступнями, он бережно несет поднос с кофейником и тремя чашечками.

Друзья-приятели тотчас принимаются подкалывать друг друга. При этом Шуз не сводит с меня смущающе пристального взгляда. Уж не влюбился ли? Когда часа через полтора прощаемся, он таращится на меня так, что вгоняет в краску, и костлявыми пальцами, как клешнями, до боли сжимает руку. Вот чудак-человек!

На улице ливня нет и в помине, только полно луж, и все вокруг мокрым-мокро. Казалось, небо выльется вместе с потоками воды, ан нет: над головой изумительная чистейшая голубизна, и в насыщенном озоном воздухе стоит дурманящий запах недавно скошенной травы.

– Славно тебя помыли, – Королек похлопывает по мокрому, усеянному капельками влаги капоту «жигулей». – Застоялся, дружище? Ничего, сейчас побежишь.

Как у него все просто и ясно. Любит свою машину, Анну, город, работу, какой бы грязной и тяжелой она ни была. Это его мир, осязаемый, плотный, чувственный. Теперь он поглаживает «жигуль», а ночью будет ласкать Анну, гордую и красивую, как Юдифь.

Едем по направлению к моему дому. И я вдруг почему-то думаю о том, что Королек живет у Анны на птичьих правах. Свою квартирку он оставил бывшей жене, так что если расстанется с Анной, ему некуда будет податься – кроме «жигуля» да личных вещей у него наверняка ничего нет. Зарплату он – кто бы сомневался! – всю отдает Анне, не утаивая, не оставляя заначки.

Как странно складывается его жизнь. От жены и ребенка ушел, живет с женщиной, которая намного старше его и детей иметь не может.

Смотрю сзади на выпуклый затылок Королька, длинную крепкую шею (на ее правой стороне крупная родинка), прямые сильные плечи, и вдруг до слез становится жаль его, неколебимо уверенного в себе – и несчастного.

– В нашем доме случилось ЧП местного масштаба, – говорю, чтобы что-то сказать. – Во втором подъезде умерла старушка, чудесная женщина, Ада Аркадьевна. Интеллигентка до мозга костей. Решила побаловаться чайком – и скончалась, а чайник выкипел и едва не спалил квартиру. Был он, кстати, со свистком и свиристел до самого своего последнего смертного часа.

– И в чем проблема? – пожимает плечами Королек.

– Да не по себе как-то. Представляю, как отчаянно кричал дымящийся, раскаленный, пышущий жаром чайник, когда его хозяйка лежала в прихожей мертвая. Как живое страдающее существо. Точно он – глухонемой свидетель, который видел все, но не может рассказать. Он яростно ревет, а его никто не понимает, и – главное – не желают понять.

– Признайся, часом стихи не пишешь? – усмехается Королек. – Однако твои вирши в прозе пронзили мое ментовское сердце. А ментовская интуиция подсказывает, что твоя старушка с чайником заслуживает внимания. Добро. Выясню у коллег, что там случилось на самом деле.

* * *

Суббота, второе июля. С полудня зарядил мельчайший дождик, настолько незаметный, что только лицом ощущала его холодноватую влагу, да асфальт стал мокрым и темным.

Моросит и сейчас, каплями оседая на стеклах. Не могу уснуть. В неясной тоске брожу по квартире. С той поры, как в мою жизнь вломилась Владькина смерть, беспокойно ожидаю чего-то. И когда внезапно бренчит доставшийся от родителей перебинтованный скотчем телефон, невольно вздрагиваю.

– Поздравь, подруженька, у меня появился мужичок, закачаешься! – ликует в трубке Нинкин голос. – Красавец. Галантерейный до ужаса. Ручки-ножки целует, а в постели… Не буду углубляться, чтоб не завидовала.

– Ты где его отхватила?

– Случайно, на автозаправке. Такой импозантный! Натка, я только жить начала! Владька, земля ему пухом, в койке был чурбан чурбаном, а я – балда балдой. И по наивности-то считала, что так и надо. Видела по телику всякий-разный секс и не верила: это они, дескать, так, для красоты. А теперь с самой такое происходит!

– Ой, Нинка, ты ж недавно только мужа похоронила, а уже… Срамница. Гляди, не вынесет покойник этого безобразия, явится к тебе ночью.

– Пусть только сунется, – воинственно отвечает Нинка. – Я ему все выскажу, козлу! Так врежу за свои потерянные годы, за слезы и обиды – еле ноги унесет!

– Этот нынешний не на денежки твои клюнул, Нин?

– Ой, не сыпь мне соль на рану. Слушай сюда. Мы с ним завтра ужинаем в ресторане. И ты подруливай. Возьми с собой Королька. Он все-таки мент и аферистов знает как облупленных. Ужин я вам оплачу. Чао, бамбино!

Нинка, точно бессмертная птица Феникс, снова воскресла из пепла. Вот что творят с человеком деньги и пламенная страсть!

* * *

В воскресенье, наскоро заглотнув обед, залезаю в ванну и старательно принимаюсь отмокать. После освежающей масочки расписываю личико по-боевому и, убедившись, что хуже не стала, принимаюсь наряжаться.

Это умопомрачительное занятие – примерять парадно-выходные наряды. Их у меня два: длинное золотистое платье и маленькое черное. После долгих размышлений останавливаюсь на черном (плюс лакированные черные туфли и бабушкин старинный золотой кулон).

– Я покорен, – разводит руками заехавший за мной Королек. – Мадам, не смею предложить свой скромный экипаж. Вы достойны кареты с ливрейным лакеем.

Загорелой, покрытой волосками и родинками рукой он берется за руль – и вечер, исчерканный косым дождем, мчится с нами наперегонки, затормозив в центре города.

Королек галантно отворяет передо мной массивную дверь ресторана «Золотой петушок»… Мамочки! Как медведь на зазевавшегося охотника, на меня наваливаются терема, церкви с золотыми луковками куполов, пышные шатры, огромные лучистые звезды и полумесяц. Усевшись за стол, перевожу дух и озираюсь, обмахиваясь салфеткой.