Читать книгу Сталинизм. Книга 1. Без царя в голове - Александр Афанасьев - Страница 6

Давайте-ка, господа, поговорим о крестьянстве. И его роли в том, что произошло, его позиции, его правах и обязанностях.

Есть такой литсериал Евгении Некрасовой «Кожа» – о черной рабыне и русской крестьянке. Приведу отрывок не из него, а из рецензии на него.

https://theblueprint.ru/culture/paper/knigi-o-rabstve

В первых сериях «Кожи» истории идут параллельно. Сначала – об американской рабыне Хоуп, рано отнятой от матери и проданной в чужой дом, где она учится прислуживать и мечтает летать. Затем – о русской крепостной крестьянке Домне (гениальный выбор имени, Domina, госпожа, но еще и доменная печь, и это нам тоже пригодится в дальнейшем), проданной от матери в господский дом, теряющей свою душу, прислуживая хозяйской дочери. Понемногу их истории встретятся и станут чем-то третьим, не оммажем Тони Моррисон и Майе Анджелу, не повестью о русском крестьянстве, а историей борьбы за свободу и свои права, вне зависимости от цвета кожи и места действия.

Интересно, что в России никогда не было литературного переосмысления крепостничества. О страданиях крепостных девушек писали исключительно белые мужчины. Своих травм, конечно, хватало на каждый писательский век, да и школьный литературный курс не давал забыть про народные страдания. Но ведь это не какая-то забытая история из мифологического прошлого. И сегодня, особенно в больших городах, где прямо рядом с барбершопом и корнерами существуют подвалы с мигрантами, нас, невидимо только, обслуживают все те же женщины с усталыми лицами, разобщенные со своей семьей и страной, которых мы легко опознаем по цвету кожи. Здесь видится огромное поле умолчания, словесная дыра, простор для романиста. Литературный истеблишмент, однако, тянется скорее к господам.

…

В основе «Кожи» – коллективная русская травма, трагедия несвободы, в которой от перемены времен ничего не делается. Но, как и всегда, Евгения Некрасова показывает и возможность освобождения, хотя бы через мечту, через чудо и через единение опытов угнетения, настоящее равенство и братство народов.

Принципиальная ошибка здесь заключается вот в чем: судьбу крестьянства мы рассматриваем в дихотомии свобода/несвобода. Причем несвобода трактуется как порождение власти и государства, а свобода, наступившая после Манифеста – как личная свобода.

На самом деле все намного сложнее. Намного.

Сложно найти юридический документ, который бы формализовал состояние крепостничества. В России никогда не было закона «О крепостных крестьянах». Изначально смысл крепостничества был в чем? Крестьяне не были прикреплены к земле и торговались с владельцем земли о цене ее обработки, угрожая, что уйдут к соседу, который платит больше. Чтобы препятствовать этому – сначала приняли закон об ограничении переходов, потом о дне, в который можно перейти (Юрьев день), потом отменили и Юрьев день. Нельзя точно установить тот момент, когда у «крещеной собственности» появилась цена сама по себе, без земли. Однако, государство никогда не рассматривало продажу крестьян без земли как что-то желательное, и начиная как минимум с Александра I появилась серия указов, затрудняющая продажу крестьян без земли. Их обходили – например, стали «отдавать в ученичество» или «отдавать в услужение» – то есть факт купли-продажи человека скрывался и нигде не фиксировался. Проблема в 19 веке заключалась не в том, что в России было крепостничество по закону, юридическое состояние рабства, а скорее в том, что оно было в обход законов, и у государства не было на местах ни чиновников, ни следствия, ни суда, чтобы обеспечить действие выходящих антикрепостных законов. На местах государственные функции выполняли те же владельцы деревень и крепостных и они отнюдь не были заинтересованы в выявлении и наказании нарушителей законов – они и сами их нарушали.

В конечном итоге – грохнул манифест 1861 года, которым крестьянам предоставляясь отнюдь не свобода.

Принципиальная разница между американской отменой рабства и русским освобождением крестьян не только в том, что в США рабов освободили без земли. Но и в том, что в США рабов освободили лично и без какой-либо привязки и к земле и к его социальной группе. То есть ему присвоили английское имя, дали паспорт и сказали – иди куда хочешь. Русским крестьянам паспорта не дали, их прикрепили к общине. Потому это нельзя назвать освобождением. Рабство в общине – это тоже рабство.

Каковы были условия в общине? Да, в общем-то, те же что и у помещика, даже хуже

Крестьянин был прикреплен к общине, не мог без ее согласия получить паспорт и куда-то уйти.

Крестьянин был прикреплен к своему дому и не мог никуда уйти и ничего сделать без согласия отца. Голос на крестьянском сходе имел глава семьи, никакими законами выделение из семьи не определялось. Как отец мог запороть сына, так бывало что и сын убивал отца. Конфликт отцов и детей в такой семье – не описан вообще нигде и никак – а стоило бы. Возможно, именно из этого вызревала ненависть и готовность подрывать устои.

Крестьянин не имел права обращаться в суд. До 300 рублей дела разбирала община, без какого-либо закона, по обычаю. Стоит удивляться укоренившемуся неуважению к закону и суду?

До начала 20 века община имела право перераспределять налоговое бремя – то есть, если кто-то не платит, община могла возложить обязанность уплаты податей условно на тебя. Почему? Потому что ты богатый, а он бедный, не переломишься, заплатишь. Какие последствия имели такие перераспределения – надо говорить?

Община перераспределяла землю. Надо отметить – не всегда. До четверти общин не перераспределяли землю ни разу за все постреформенное время. Вообще, говоря про общины, надо понимать, что каждая община была индивидуальна, никакими законами происходящее в ней не регламентировалось. Где-то общины были и успешными – автор читал серьезные исследования по общинам – были например такие, где мужики вообще отказались сеять – пахать. Чем занимались? Выращиванием овощей, частично продавали свежими, но большую часть сушили. И зимой продавали в крупные города сушеные овощи (в те годы с Израиля зимой свежих не везли) и понятно, были богатыми людьми – а хлеб покупали сколько надо. Были общины, где была общественная мельница, где-то была своя маслобойка. А где-то и нищие были, потому что то и дело делили.

Община решала, кто пойдет рекрутом в армию. Надо сказать, так избавлялись от проблемных, у хорошего справного мужика сына в армию не ушлют. Надо ли говорить, что потом с такой армией начались очень большие проблемы. Кем были те бунтующие солдаты, которые весь Петроград заплевали семечками? А вот как раз эти самые – дети пьяниц и бузотеров.

Община до начала 20 века (вообще, после событий 1905 года административные права общины сильно урезали) имела право своей властью ссылать в Сибирь. Мы упоминаем бесправие крестьян и беспредел помещиков – а нет желания поговорить про вот это? Про коллективный беспредел самих крестьян, его корни и его последствия.

Общим местом в литературе, что документальной, что художественной стало связывание революций 1905 и 1917 года с бесправием крестьян и вековым угнетением помещиков. Но ведь крепостное право было отменено в 1861 году. И с того момента до революции 1917 года прошло более пятидесяти лет, сменилось поколение. А вот с общиной – государство начало бороться с 1906-1907 годов и до конца так и не доборолось. Не стоит ли предположить, что именно в недостатках общины кроются корни постигших нас потрясений?

Что произошло в 1861 году? Я бы сказал, чего не произошло. Не произошло освобождения крестьян. Им не предоставили личные экономические и политические права. Просто на смену помещику пришла община. Крестьяне теперь были в рабстве друг у друга.

Сталинский режим – имеет намного большее сходство с общинным рабством, чем это кто-то и когда-то признавал. В чем было это сходство?

Отсутствие права на перемещение и уход в город – крестьянин был прикреплен к колхозу, у него не было права получить паспорт и уйти в город

Барщина на государство, трудодни.

Общинный способ самоорганизации – колхоз, то есть что-то вроде артели. Из колхоза нельзя выйти и забрать имущество. Разница была в навязанной сверху фигуре председателя – но за него формально все же голосовали.

Фигура Сталина как «отца народа» – этот архетип очень понятен именно крестьянам, вышедшим из таких вот семей. Отец – царь и Бог в семье, его решения не обсуждаются, на него нельзя пожаловаться. В семье у тебя нет никакого личного имущества, все – семейное. Произведенный тобой продукт тоже принадлежит семье.

Самое главное – этика неравенства. В общине тебя тоже никто не угнетает, нет какого-то хозяина, помещика, с кем можно бороться. Но и прав – нет. Права у тебя отняли такие же крестьяне, как ты сам, ты одновременно и раб и хозяин.

Вот эта ситуация – невидимого «рабства без хозяина», саморабства, взаимного рабства – она намного сквернее, чем отношения классического крепостничества или феодализма и даже римского рабства. Против гнета феодалов можно и нужно бороться – но как бороться против гнета общества? Таких же, как ты? СССР в своем начальной итерации и был как раз общиной, чьи нормы и правила были перенесены на всю страну. Равно как и поздний СССР – был страной, где боролись не столько против государства, сколько против общества. У тех, кто боролся – появлялся специфический, нигде больше не проявлявшийся признак – ненависть к собственному народу. Значительная часть диссидентов ненавидели народ. Не диктатора, не партию – народ. И мы видим, почему. Страна рабов, страна господ – может, это определение станет понятнее, если увидеть что русский крестьянин был одновременно и рабом и господином. И это сказывается до сих пор – начиная от заборов по три метра и поиска «курортов без русских» и заканчивая провалами попыток построить гражданское общество. Каждая попытка ввести какой-то контроль со стороны общества – вызывает радикальное отторжение и недоверие очень у многих. Некоторым контроль со стороны государства кажется более приемлемым чем общественный…

Так что коллективная русская травма, сделавшая сталинизм возможным – она есть. Но не там где ее обычно ищут. Ее надо искать в последних пятидесяти годах существования общины.