Читать книгу Трудармия - Александр Александрович Вегнер - Страница 3

Морозы в этом году сразу принялись за дело. Двадцать градусов днём с обжигающим ветром. Снегу сразу выбросило на полваленка, и перестал на утренней заре пастух выгонять коров из хлева⁷.

Катрине-вейс теперь у них каждый день. Нечего больше таиться. Рассказала она, как пришёл Йешка. Они сидели втроём в землянке и ужинали, когда тихо-тихо постучали снаружи. Она открыла дверь, а там Йешка: грязный, обросший, без шапки, в одном пиджачке.

– Боже мой, – говорила она, всплёскивая руками, – что он рассказал! Да и рассказывать не надо – всё по нему видно. Кожа да кости. Он говорит, в трудармии такой голод! Хлеб дают четыреста грамм, а варёного – пустой суп и не каждый день. Не выдержал он. Пока ещё лето было и можно что-то в лесу найти – грибы или ягоды – он терпел. А осенью совсем плохо стало. Решил убежать. Я говорю: «Йешка, да как же ты осмелился на такое. Ведь тюрьма это, а может и хуже!» А он говорит: «Хуже ничего не может быть. Мне и так, и так смерть. А от голода она страшней всего, потому что медленная». Десять дней ехал снаружи на вагонах. На крышах. Днём прячется, ночью едет. А ведь холод! Его так продуло. Говорит: «У меня всё болит, грудь изнутри опухла, я ни дышать, ни кашлять не могу». Ну что делать?! Такого кашля я никогда не слышала! Говорю: «Подожди, сынок, я тебе молока вскипячу, чтобы кашель стал мягче». Пошла к вам за молоком, вернулась, а там уже милиция. Он еле успел одну картошечку съесть. Я заплакала, говорю, позвольте мне его покормить, молоком кипячёным напоить – слышите, как он кашляет. Потом заберёте. Он не убежит. А они: «У нас его и накормят, и напоят!». Ох-ох, за что нам такое?! Неужели Бог нас всё ещё карает, из-за того, что Фридрих был вор? Ну он был вор, а дети его чем виноваты? Какие муки он вытерпел! Йешка-то! Не понимаю, как он живым добрался. Десять дней без еды. Ещё нашёл силы пешком от Каргата дойти – сто километров. Ведь такой ветер! Такой ветер был в последний день! А он в одном пиджачке и без пуговиц. Бедные мои внуки! – и она принималась рыдать, а, слушая её, не могли не заплакать и Мария со своей матерью.

– Зачем мучить людей! Ведь он работал, делал всё что надо. Зачем не давать людям кушать!? – всхлипывала несчастная старушка. И в этом всхлипе чувствовалось Марии жалоба на всю несправедливость того, что так безжалостно обрушилось на её семью. Но уходя домой, она непременно говорила: «Вы уж, ради Бога, никому не рассказывайте, что я тут говорила». Конечно, не расскажут.

Ох, маята, маята! В тюрьме-то трудармия казалась спасением, а сейчас, после Йешкиного побега…

Так Мария маялась до отправки. Чувствовала себя отрезанным ломтём, и отец с матерью смотрели на неё так, словно на смерть провожали.

В последний день отпустил её Платон Алексеевич пораньше с работы. Натопили мать с отцом землянку пожарче. Она помылась, оделась в чистое, и стала ждать завтрашнего дня. Назавтра простилась с матерью, с безучастной ко всему бабушкой, и отправилась в военкомат. Отец пошёл её провожать, а мать осталась дома, потому что бабушка могла умереть с часу на час.

В десять часов подошли машины, мобилизованные расселись по кузовам, отец, до последней минуты не выпускавший её руки, вдруг показался ей таким маленьким и старым, что его стало жальче, чем себя. Вот и моторы завелись… Ну ещё минутку дайте побыть дома… Нет, тронулись. Поехали. Отец бежит следом. Зачем-то снял шапку и машет ею. Всё! Отстали. Но ещё мелькают знакомые дома. Вот и они остались позади. Выехали за село на каргатскую дорогу. На дорогу в неизвестность. Полдороги ехали, плакали о том, что осталось там, в Кочках, где теперь их дома, вернее, их землянки. А потом стало не до слёз. Замёрзли, «задубели», как говорят в Кочках даже под тентом. Два раза останавливались в придорожных сёлах отогреваться. Сто километров ехали до самого вечера. Несколько раз застревали в рыхлом снегу перемётов. Спрыгивали, выталкивали машины. Влезали назад все в снегу. К концу путешествия столько его нанесли – весь пол снегом утоптали.

Мария сидит на скамейке рядом с Эмилией Бахман. Милька красивая: высокая, стройная. Лицо румяное, ямочки на щеках, а волосы – в косы заплетены – чистое золото. Они в позапрошлом году вместе ходили в Марксштадт. Мария, Эрна Дорн и Сашка Муль – в педучилище, а Эмилия в техникум механизации на первый курс. Втемяшилась ей в голову блажь с машинами возиться.

Невесело Мильке сегодня. Мария ничего не спрашивает. Знает, что о Йешке Милькины мысли. Если простилась Марии копеечная сушилка, то дезертирство во время войны не простят точно.

Приехали в Каргат при фарах, переночевали в школе прямо на полу рядом со сдвинутыми партами. А наутро – на вокзал. Над вокзалом красные знамёна. Ах, да! Завтра же праздник! Двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!

Народу набилось в помещение – яблоку негде упасть. А за окнами поезда проносятся. Сначала слышится шум, вибрирует пол, пролетает паровоз, высоко выплёвывая клубы чёрного дыма, следом несутся вагоны, и ветер наконец приносит паровозный дым от уже улетевшего паровоза и швыряет в окна. А вагоны всё мелькают один за одним: Высокие с углём, низкие платформы, заставленные чем-то, видимо, секретным, укрытым брезентом, теплушки с людьми.

Спешат, спешат поезда! На запад, на запад! К фронту. Вот ещё люди прибыли.

– Откуда?

– Из Довольного.

– А мы из Чулыма.

Хотят войти, но их встречают люди в форме: «Нет места, не толкитесь, на улице подождите. Сейчас посадка.

На самый дальний путь почти незаметно подкрался паровоз с теплушками и встал.

– Наверно, наш!

Команда:

– Выходи!

На улице кто-то хватает за руку:

– Maria! S´ bist wohl du?!⁸

Тётя Эмма Кригер – мамина сестра! Хоть один родной человек будет рядом с ней! Обнялись, поцеловались.

– Тётя Эмма! А вас-то почему взяли. Вам же уже есть сорок пять.

– Нет, мне только через две недели будет.

– Знаю, но подумала, что две недели не считаются.

– Сейчас каждый день считается.

Пошли, действительно, к тому остановившемуся поезду. Встали. Перекличка. Кого назвали – два шага вперёд. Один военный выкрикивает по списку. Другой рядом стоит, следит, шагают ли названные вперёд.

– Рядом становиться! Рядом становиться с предыдущей!

Ох долго! Подальше – к хвосту – такая же толпа. Тётя Эмма успела рассказать, что живут в деревне, далеко от райцентра. Осень или весна – грязь непролазная. В прошлом году ехали из Каргата на лошадях четыре дня. Телеги вязли по самые оси. Всё безотрадно: болота да камыши, и серое небо над головой.

– Ну да теперь привыкли. Овец пасла. Ну а вы как? Слышала, что в Кочки попали…

– Да. До весны на квартире жили, теперь в землянке. Бабушка совсем плохая. Ждём с минуты на минуту. Может уже умерла…

– И я отца оставила на эту… на Давидкину жену. Мужа и Давида той зимой ещё забрали, а у неё ребёнок – два года. Из-за ребёнка и не взяли. Я уехала, так на ней теперь дитё двухлетнее и наш отец восемьдесят пять лет. А она бестолковая – боюсь, обоих уморит. Ох, помню я маму, как она сидела за столом и грызла сусличью ножку… Эта картина со мной будет до смерти. В тот год онá умерла от голода, теперь, видно, очередь отца.

– Мама тоже это вспоминает. Она же тогда у вас была… Видела. Тоже мучается, что ничем не могла помочь.

– На ней родители твоего отца были. Что она могла?! Так уж, наверно, Бог хотел.

Но наконец, первый военный передал бумаги, по которым читал, второму – тому, кто следил. Тот расписался, подложив планшет. Ага! Первый сдал, второй принял. Их сдали и их приняли.

– По вагонам!

Отъехали в сторону ворота. Полезли в вагоны. Напротив входа – печка-буржуйка. С обеих сторон от неё двухэтажные нары. Занимай места! Где лучше? Рядом с печкой? Зато дверь рядом, а плотно ли заделана? Нет, лучше посередине. Это не Мария решила, а тётя Эмма. Она сохранила умение рассуждать даже сейчас. Она займёт место снизу, а Мария с Эмилией над нею. Все из Паульского будут вместе. Что-то застучало снаружи, заскреблось по вагонной стене: хлоп: упала крышка, закрывавшая окно, хлоп: упала вторая. Будут ехать с комфортом. Даже зимними пейзажами можно любоваться. Если конечно, будет охота…

Вот и двери закрыли.

– И-и-и! – завизжал гудок, и понёсся по соседнему пути поезд, загрохотал сотнею колёс. Мелькают в двух окнах вагоны. Невольно тянутся вверх, чтобы посмотреть. А когда пронёсся, оказалось, что сами уже едут. Куда едут? Пока на запад.

Рассаживаются по занятым местам. Знакомятся:

– Кто из Паульского? – спрашивает тётя Эмма.

Никто не отзывается.

– Из Фишера есть кто-нибудь? – громко спрашивает женщина лет двадцати пяти – двадцати шести.

– Я из Фишер, – отвечает высокая рябая женщина, откинув с головы на плечи шаль.

– А почему я вас не знаю?

– Как твоя фамилия?

– Ирма Шульдайс.

– А, ну я твоих родителей знаю. А ты меня и знать не можешь. Когда я уехала из Фишер, ты была маленькая девочка. Меня зовут Фрида Кёниг.

– Слышала. Родители что-то о вас говорили. А мы вот с сестрой едем, с Эллочкой. Ей ещё восемнадцати нет. Мама сказала: смотри за ней как следует, чтобы не простудилась, не голодала, не надорвалась.

– Не надорваться у нас вряд ли получится, – засмеялась Фрида.

– А из Марксштадта есть?

– Есть…

– Из Филиппсфельда?…

– Из Нидермунжу?....

– А из Москвы есть? – это высокая, статная блондинка в красивом пальто, словно бичом щёлкнула среди птичьего гомона.

Все мгновенно стихли. Не понимают, серьёзно спрашивает или шутит.

– А вы из Москвы? – смотрят, как на чудо.

– Из Москвы.

– Из самой Москвы? А как вас зовут? – восхищается Эмилия.

– Ольга Цицер меня зовут.

– А меня Эмилия. Миля.

– Вот и познакомились, – говорит Фрида. – Давайте-ка печку затопим, да чай вскипятим.

Жарко горят дрова в печке. Стучат колёса. Приспособили на печку ведро с водой. Ждут, когда вскипит. А уже и есть хочется. Не пора обедать? – Раз хочется, то пора.

– Ну-ка, доставай свои кружки! – командует Фрида. – Получай кипяток!

Попили кипятка. Каждому досталось по кружке, но сразу тепло пошло по намёрзшемуся телу. Мария достала кусок хлеба с холодной, вареной в мундире картошиной.

– Сейчас бы стол, вообще ехали бы как в плацкарте…

А в три встали на неизвестно какой станции. Отъехала дверь.

– Принимай обед!

– Так и обедом будете нас кормить.

– А как же: раз в день горячее питание положено.

На вагон почти двухведерная кастрюля супа. Не ахти какой суп, но картошка есть, и крупа, и даже капельки жира на поверхности золотятся.

Если так дальше пойдёт, можно жить.

Трое суток стучали колёса. Иногда вплетался металлический звон: знали – едут по мосту. Часто стояли подолгу. Тогда приходили от начальства с охраной, выпускали по двое.

На четвёртые сутки среди ночи почувствовали – поезд сбавляет ход. Вместо тук-тук-тук, тук-тук-тук, колёса стучали: тук…тук, тук…тук. Всё тише, тише. Потом: у-у-у – загудели тормоза, и толкнуло вперёд по ходу. Встали. Кто-то бежал вдоль состава, хрустя снегом. Дверь отъехала. Пахнуло холодом.

– Выходи из вагонов!

Неужто приехали?! Нервная дрожь спросонья. Темно – хоть глаз коли.

– Господи, зажгите же кто-нибудь спичку. Шаль не могу найти.

– Тётя Эмма, да вот же она, вы её под голову клали.

– Ах, да…

Женщины-трудармейки быстро собираются: суетливо заталкивают в свои мешки и рюкзаки платки, куски хлеба про запас, и все вместе к двери. Внизу белый снег – прыг в него.

– Ой, нога-а!

Вверху чёрное небо. Ни луны, ни звёздочки. Тишина. Откуда-то с края земли:

– Ту-у-у – паровоз.

– Где мы? Батюшки! Ни людей, ни строений. В степи выгрузили!

Время встало. Живы ли? Глухота.

– Ух – порыв ветра в лицо и грудь. Ледяной. Со снегом.

– Ах, Мария унд Йезус!

Вздрогнули – лязг железный. Их поезд тронулся. Зачем? Сейчас бы в вагоны, к железным печкам! Ещё вчера вечером было так хорошо, уютно, так угрелись.

– Постойте! А мы?

А вагоны мимо. Тёмные, с угретыми местечками. Как родные дома – в никуда. Навсегда. Какое сиротство! Эшелон ушёл, как жизнь. Снова ветер и глушь. А за путями-то не степь – фонарь горит, башня водонапорная. Ещё дальше пакгаузы. Окраина какой-то станции, но далё-ё-кая окраина.

Отупение. Холод.

– Чего ждём?

– Кома-а-нды, – кто-то очень жалобно.

– А где командиры?

Нет командиров. Во! Вчера ещё было полно сопровождающих! Где они?

– С поездом уехали! Нас бросили! В ночи, в степи!

Не бывало такого – страшно!

– А может нас специально – чтоб замёрзли?!

– Неужто! Невозможно.

– Всё возможно!

Мамочка, где ты? Знаешь, как мне плохо!

Четыреста человек топчется – снег стонет. Отупение. Ветер опять порывами.

Прожигает пальто.

– Мама, я замерзаю!

Сколько прошло – неизвестно.

– Женщины, да пойдёмте же на станцию!

– А где станция?

– Да вон же!

– Нельзя. Не велено. Засу-у-удят!

Опять молчание. И снег меньше скрипит – утоптали.

– Как хотите, а я пойду, – это та девушка в красивом пальто, что спрашивала, нет ли кого из Москвы – Ольга Цицер.

Толпа распалась. Потянулась от неё человеческая струйка к башне, к складам. А следом всё новые и новые решаются. Потом в самых робких страх наказания пересиливается страхом остаться одним. С ними и Мария с тётей Эммой и Эмилией двинулись.

Кажется, светает. Снег белее стал. Похоже, на дорогу вышли – следы от колёс. Три точки вдалеке. Движутся навстречу. Надежда. Будь что будет, но не одни на свете. Ближе – двое верхом и санная упряжка.

– Эй! Вы немки? С поезда?

– С поезда.

– А чего прётесь? Сказано же – на путях обождать, – военный встал из саней – из их поезда.

– Никто ничего не говорил.

– Ишь растянулись на версту. Стой! Подравняйсь!

Спешились, пошли вдоль строя. Считают. Назад идут, опять считают. Не сходится что ли? Ну, давайте же быстрей. Замёрзли до смерти! Всё! Кажется, садятся. В санях на коленках опять бумаги подписывают. Ещё раз, значит, их сдали и приняли. Пошли. Наконец-то утро. Край неба забелел. А ветер бьёт. Идти далеко. Может, только через час пришли – город не город, село не село.

Ни рук, ни ног не чувствуют трудармейки.

Все ли дошли? А кто знает – не оглядывались. Наверное, все.

– Спросить, что ли, где мы?

– Товарищ военный! Это какой город?

– Какой надо!

– Военная тайна что ли?

Привели в баню. Выдали по куску какого-то мыла – нестерпимо вонючего. Никогда не видели такого. Приказ: обязательно вымыть им голову – от вшей.

В предбанниках раздевались партиями. Народу – не протолкнуться. А в помывочной вода – еле тёплая. Не только не согреешься – наоборот, все трясутся. И коленки поморожены, у тёти Эммы – пальцы на руках и ногах. Гусиным жиром бы смазать, да махровым полотенцем закутать.

Ага! Даст сейчас кто-то и гусиного жира, и полотенце махровое! А снаружи уже торопят: быстрей, быстрей, многим ещё надо помыться!

В предбаннике, кажется, холоднее, чем, когда заходили. Пар от мокрых тел поднимается. Зуб на зуб не попадает. Челюсти от дрожи сводит. Господи, и обсушиться нечем. Одежду – прямо на мокрое тело. И опять торопят. Не куда-нибудь – на улицу, на мороз и жгучий ветер.

– Стройся!

А как строиться? Никогда не строились. Большинство – колхозницы. Из Энгельса и Марксштадта⁹, конечно, немало, но и они на заводах, да в учреждения никогда не строились, а в Сибири тем более – всех тянет в кучу, а не в ряд.

– Не толпись, не толпись! В ряд становись! Эх, бестолковые бабы!

Двое военных кое-как построили женщин.

– Налево!

Налево – это куда? Одни в одну сторону повернулись, другие в другую…

– Линкс, Эмма-танте¹⁰.

– Вот именно! Линкс! Шагом марш!

Пошли. Хоть трудовая, но всё же армия. Только жалкая армия: солдаты её в пимах, платками повязаны по самые брови, да ещё и носы норовят спрятать; кто в чём: в старых и не очень старых пальто, в ватниках, а кто и в тулупе, правда одна в щегольском пальто. Красивая, стройная, голову высоко держит – та, что про Москву спрашивала…

Мешочки за плечами: а что там – много ведь не утащишь! Как там в приказе о мобилизации было сказано: явиться в исправной зимней одежде с запасом белья, постельными принадлежностями, кружкой, ложкой и 10-дневным запасом продовольствия.

Ведут в город. А может и не город вовсе, а большое село. Барак рубленный. Над входом: «Столовая». Один военный встаёт в строй посередине растопыривает руки, другой командует: «Передние, заходи!».

Остальные остаются, топчутся на морозе.

Народу много. Вдоль окон в два ряда столы, столы, столы. В углу слева три раздаточных стола. На среднем алюминиевый бак. Над ним пар. Три женщины разливают в алюминиевые миски. Трудармейки подходят, не раздеваясь, затылок в затылок. Раздатчицы наливают почти полную миску. Дальше отдельный стол. С него дают кусочек хлеба – чёрного, как смоль. Суп горячий – радость для намёрзшегося организма, но почти пустой: несколько картошинок на дне, да немногочисленные листочки капусты гоняются друг за другом.

– Lauder Wasser, lauder Wasser!¹¹ – говорит высокая пожилая женщина.

Едят долго, приятное тепло растекается по телу, добирается до самых ступней. У кого-то даже испарина на лбу. Хлеб, такой чёрный, но вкусный: сладкий, сладкий. Мало только. Не удержались – достают из мешков сухари от десятидневного-то запаса – что в поезде не съели. Но пора и честь знать – снаружи подруги по несчастью мёрзнут.

Сдают миски на крайний стол. Тянутся к выходу, навстречу свои – замёрзшие – уже идут вдоль раздаточных столов:

– Лаудер вассер! Лаудер вассер! – встречает их одна их раздатчиц – она уже выучила новое выражение и ей весело повторять необычные слова.

Согрелись, но голод остался – только слегка утишили его.

Тучи между тем разошлись, выглянуло низкое зимнее солнце.

Дождались своих. Опять команда строиться – в две шеренги.

– Направо!

Повернули направо.

– Шагом марш!

Пошли – уже из города… Или из села – кто знает!

– А куда идем?

– Куда надо, туда и идём!

– Далеко хоть идти?

– Недалече, девяносто километров. Дня за три – четыре дойдем.

– А вы с нами?

– Так точно! Доведём и сдадим, как положено – в полном составе.

– Да ладно, старшина, тайны-то нету. В село Отважное идем. Нефтепровод будете строить.

– Отважное, это где?

– Жигули? Слышали?

Жигули!!! Господи! Это же почти рядом! Там Куйбышев, потом Саратов, через Волгу – Энгельс, а между Куйбышевым и Саратовом Марксштадт – почти назад привезли!