Читать книгу Русская идея. Бороться с мировым злом - Александр Алексеевич Смирнов - Страница 26

1.7 

Безвременье

Современные исследователи, разбирая тексты русских мыслителей XIX века, как будто игнорируют политический и исторический фон, в котором эти тексты создавались. Почему-то события 1877–1878 годов остаются как бы вне исследования. Как будто события, происходившие на Балканах, и послевоенные события не важны. Конечно, можно сказать, что любые события оказывают какое-то влияние на мыслителей своего времени, но тут особый случай. Перед началом Балканской войны происходит всплеск патриотизма, охвативший, без преувеличения, всё российское общество. Достоевский много пишет про этот общенародный подъем в «Дневнике писателя»:

Июль – август 1876. «Поднялась, во-первых, народная идея и сказалось народное чувство: чувство бескорыстной любви к несчастным и угнетенным братьям своим, а идея – «Православное дело». И действительно, уже в этом одном сказалось нечто как бы и неожиданное… Во-вторых, неожиданным было то, что с народной идеей, с «Православным делом» – соединились вдруг почти все оттенки мнений самой высшей интеллигенции русского общества – вот тех самых людей, которых считали мы уже совсем оторвавшимися от народа. Заметьте при этом необычайное у нас одушевление и единодушие почти всей нашей печати <…> Старушка Божия подает свою копеечку на славян и прибавляет: «На Православное дело». Журналист подхватывает это словцо и передает его в газете с благоговением истинным, и вы видите, что он сам всем сердцем своим за то же самое «Православное дело»: вы это чувствуете, читая статью. Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит в сущности для русского народа его православие и «Православное дело»? [1]

«Либералы, отрицатели, скептики, равно как и проповедники социальных идей, – все вдруг оказываются горячими русскими патриотами, по крайней мере в большинстве… Русских, истинных русских, оказалось у нас вдруг несравненно более, чем полагали до сих пор многие, тоже истинные русские. Что же соединило этих людей воедино или, вернее, что указало им, что они во всем главном и существенном и прежде не разъединялись? Но в том-то и дело, что славянская идея в высшем смысле ее перестала быть лишь славянофильскою, а перешла вдруг вследствие напора обстоятельств в самое сердце русского общества, высказалась отчетливо в общем сознании, а в живом чувстве совпала с движением народным. Но что же такое эта «Славянская идея в высшем смысле ее»? Всем стало ясно, что это такое: это прежде всего, то есть прежде всяких толкований исторических, политических и проч., есть жертва, потребность жертвы даже собою за братьев и чувство добровольного долга сильнейшему из славянских племен заступиться за слабого, с тем чтобы, уравняв его с собою в свободе и политической независимости, тем самым основать впредь великое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире. И это вовсе не теория, напротив, в самом теперешнем движении русском, братском и бескорыстном, до сознательной готовности пожертвовать даже самыми важнейшими своими интересами, даже хотя бы миром с Европой, – это обозначилось уже как факт, а в дальнейшем всеединение славян разве может произойти с иною целью, как на защиту слабых и на служение человечеству?» [2]

Июль – август 1876. «Вот это-то и поняла высшая интеллигенция наша и всем сердцем своим примкнула к желанию народа, а примкнув, вдруг всецело ощутила себя в единении с ним. Движение, охватившее всех, было великодушное и гуманное. Всякая высшая и единящая мысль и всякое верное единящее всех чувство есть величайшее счастье в жизни наций. Это счастье посетило нас… Одним словом, это всеобщее и согласное русское движение свидетельствует уже и о зрелости национальной в некоторой значительной даже степени и не может не вызывать к себе уважения». [3]

Февраль 1877. «Да, думает, и воля ваша, как ни отрицали мы изо всех сил всю зиму наше летнее движение, но, по-моему, оно продолжалось и во всю зиму точно так же, как и летом, по всей России неуклонно и верно, но уже спокойно и с надеждой на решение царя. И уж конечно продолжаться будет до самого конца…». [4]

«Но чтоб сказать прощальное слово об этой сербской войне, в которой мы, русские, чуть не все до единого так участвовали нашим сердцем», [5]

Март 1877. «Движение, охватившее народ русский прошлым летом, доказало, что народ не забыл ничего из своих древних надежд и верований, и даже удивило огромную часть нашей интеллигенции до того, что та прямо не поверила этому движению, отнеслась к нему скептически и насмешливо, стала всех уверять, и себя прежде всех, что движение это выдумано и подделано неблаговидными людьми, желавшими выдвинуться вперед на красивое место. В самом деле, кто бы мог в наше время, в нашей интеллигенции, кроме небольшой отделившейся от общего хора части ее, допустить, что народ наш в состоянии сознательно понимать свое политическое, социальное и нравственное назначение? Как можно было им допустить, чтоб эта грубая черная масса, недавно еще крепостная, а теперь опившаяся водкой, знала бы и была уверена, что назначение ее – служение Христу, а царя ее – хранение Христовой веры и освобождение православия»? [6]

Апрель 1877. «Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь „братьев-славян“, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим, и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте». [7]

И вот царь объявил о начале освободительной войны.

Апрель 1877. «Когда раздалось царское слово, народ хлынул в церкви, и это по всей земле русской. Когда читали царский манифест, народ крестился, и все поздравляли друг друга с войной. Мы это сами видели своими глазами, слышали, и всё это даже здесь, в Петербурге. И опять начались те же дела, те же факты, как и в прошлом году: крестьяне в волостях жертвуют по силе своей деньги, подводы, и вдруг эти тысячи людей, как один человек, восклицают: „Да что жертвы, что подводы, мы все пойдем воевать!“ Здесь, в Петербурге, являются жертвователи на раненых и больных воинов, дают суммы по нескольку тысяч, а записываются неизвестными. Таких фактов множество, будут десятки тысяч подобных фактов, и никого ими не удивишь. Они означают лишь, что весь народ поднялся за истину, за святое дело, что весь народ поднялся на войну и идет». [8]

Достоевский, как, впрочем, и многие мыслители, самых ярких представителей, из среды которых мы рассмотрели ранее, полагал, что Россия освободит балканских славян, будет решен Восточный вопрос и это положит начало братскому объединению славянских племен. И история русского государства двинется в другом направлении, получит новый импульс. Многие тогда полагали, что для этой цели России непременно нужно овладеть Константинополем, который вновь станет христианским центром, каким и была столица Византии много веков назад. Не ради имперской экспансии, а ради восстановления попранной много веков назад справедливости, ведь именно из Византии, из Константинова града, пришла на Русь православная вера. Говорили о скором возвращении креста на храм Святой Софии, что стало символом, понятной всем идеей, ожидаемой и желанной. Поверьте, что вопрос был намного более серьезный, нежели просто желание территориальных приобретений, в чем нас извечно подозревала Европа.

И все ожидания, связанные с освободительной войной, разбились у стен Константинополя, который русским войскам запретили брать. Александр II остановил русские войска, исполнив свои тайные договоренности с европейскими лидерами (имеется в виду так называемое секретное Рейхштадтское соглашение 1876 года). И это выглядело как предательство.

Но это еще не всё. В Сан-Стефано подписан мирный договор с Османской империей, но это не устраивает европейских лидеров, и они настаивают на пересмотре итогов нашей войны! И власть снова идет на это! В итоге состоялся позорный Берлинский конгресс 1878 года, ставший русским унижением, названный позже катастрофой.

Кто создал эту катастрофу? Русский солдат? Нет. Это сделала недальновидная, потерявшая связь с народом, ищущая одобрения у западных элит, власть. И ответственность целиком и полностью лежит на Александре II, царе-освободителе, продавшем Аляску, который своей недальновидностью, своим соглашательством и потаканием интересам западных лидеров позволил обнулить результаты Балканской войны, позволил состояться унижению России.

Так была остановлена начавшаяся с благородного порыва – добыть свободу, защитить братские славянские народы – «русская весна» XIX века.

Могла ли Россия миновать революционную трансформацию? Думаю, что у нас был такой шанс. Но он был упущен.

После катастрофы 1878 года Достоевский перестал писать о русской идее, как и о решении Восточного вопроса. Владимир Соловьев призывает едва ли не к духовному самоубийству, отказу от национальных интересов и называет это русской идеей. Розанов бросает убийственное: «Для меня вечная ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет. А кажется – ничего не выйдет». Конечно, не они одни думали так. Приведены именно эти мыслители, поскольку в XIX веке они писали о русской идее, а мы разбираемся в идейных исканиях христианских мыслителей, посвященных поиску и формулированию Идеи. Потому так важно видеть и понимать, что было сказано, что было найдено или же, что, возможно, было утрачено.

После катастрофы 1878 года мы видим крах ожиданий, крушение надежд. Николай Федоров размышляет на тему общечеловеческого дела, поэтому его можно «вынести за скобки».

Христианские религиозные мыслители перестали искать возможность обновления остывшей идеологической формы (как писал Достоевский: «Война освежит воздух, которым мы дышим, и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте»).

После позорной сдачи национальных интересов в России усилились революционные настроения. В 1881 году Александр II погибнет от рук революционеров-народовольцев. И совсем скоро Российская империя всколыхнется, обрушится и восстанет новым государством, поразив весь мир.

А пока… Россия застыла в каком-то странном состоянии. Вектор движения потерян. Ощущается идейная опустошенность, выраженная Розановым в одной фразе: «А кажется – (из России) ничего не выйдет». Достоевский говорит о «немощи растления и духовной тесноте». В книгах пишут, что Россия потеряла идею Петра I и Екатерины II. А Достоевский писал, что отказ от решения Восточного вопроса способен «вдребезги разбить Россию».

Ф. М. Достоевский: «Восточный вопрос есть исконная идея Московского царства, которую Петр Великий признал в высшей степени и, оставляя Москву, перенес с собой в Петербург. Петр в высшей степени понимал ее органическую связь с русским государством и с русской душой. Вот почему идея не только не умерла в Петербурге, но прямо признана была как бы русским назначением всеми преемниками Петра. Вот почему ее нельзя оставить и нельзя ей изменить. Оставить славянскую идею и отбросить без разрешения задачу о судьбах восточного христианства – значит всё равно что сломать и вдребезги разбить всю Россию». [10]

Это состояние ощущают многие: кто-то отчетливее, кто-то как смутную тревогу. Александр Блок в 1906 году пишет статью «Безвременье», где изображает ужасную паучиху, окутавшую всё своей паутиной. Вчитаемся в его строки.

А. Блок: «Но и Достоевский уже предчувствовал иное: затыкая уши, торопясь закрыться руками в ужасе от того, что можно услыхать и увидеть, он все-таки слышал быструю крадущуюся поступь и видел липкое и отвратительное серое животное. Отсюда – его вечная торопливость, его надрывы, его «Золотой век в кармане». Нам уже не хочется этого Золотого века, – слишком он смахивает на сильную лекарственную дозу, которой доктор хочет предупредить страшный исход болезни. Но и лекарственная трава Золотого века не помогла, большое серое животное уже вползало в дверь, нюхало, осматривалось, и не успел доктор оглянуться, как оно уже стало заигрывать со всеми членами семьи, дружить с ними и заражать их. Скоро оно разлеглось у очага, как дома, заполнило интеллигентные квартиры, дома, улицы, города. Все окуталось смрадной паутиной; и тогда стало ясно, как из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки…

Паучиха, разрастаясь, принимала небывалые размеры… Люди стали жить странной, совсем чуждой человечеству жизнью. Прежде думали, что жизнь должна быть свободной, красивой, религиозной, творческой. Природа, искусство, литература – были на первом плане. Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших эти понятия и тем не менее считающихся здоровыми. Они стали суетливы и бледнолицы. У них умерли страсти, – и природа стала чужда и непонятна для них. Они стали посвящать все свое время государственной службе – и перестали понимать искусства. Музы стали невыносимы для них. Они утратили понемногу, идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец – самих себя». [11]

Нельзя согласиться с тем, что Достоевский стремился «закрыться руками» от наступающего будущего. Тут иное: произошло не перерождение человека, а потеря смысла, угасание миссианского огня, потеря цели. Возникла идейная пустота, которую русские христианские философы не смогли наполнить новым содержанием.

Что-то было угадано. Были высказаны интересные мысли. Но они так и остались мыслями, не повлиявшими на жизнь русского народа. Истративший свое миссианское топливо русский исторический проект, по образному выражению Блока, покрывался паутиной. И Блок восклицает в конце своего повествования: «Кто же будет рвать паутину?»

А. Блок: «А что, если вся тишина земная и российская, вся бесцельная свобода и радость наша – соткана из паутины? Если жирная паучиха ткет и ткет паутину нашего счастья, нашей жизни, нашей действительности, – кто будет рвать паутину?

Самый страшный демон нашептывает нам теперь самые сладкие речи: пусть вечно смотрит сквозь болотный туман прекрасный фиолетовый взор Невесты – Ночной Фиалки. Пусть беззвучно протекает счастье всадника, кружащего на усталом коне по болоту, под большой зеленой звездой. Да не будет так». [12]

Оказавшись в состоянии «безвременья», в идейном вакууме, потеряв цели, утратив идею Петра, или, как выразился Федор Достоевский, в «немощи растления и духовной тесноте», как бы в некой паутине, Российская империя начала постепенно дрейфовать в сторону революции.

В дальнейшем мы еще обратимся к творчеству Александра Блока. Но прежде предлагаю совершить небольшой экскурс в историю, назад – к истокам.

Ведь что такое русская идея? Если это цель, чья цель: интеллектуальной элиты или русского народа? Если это цель русского народа, то она должна быть простой и понятной любому крестьянину, любой бабе на базаре. Разве нет?

И если это некая движущая сила, придающая импульс движению русской истории, то может ли быть, чтобы её не существовало прежде XIX века?

Многократно цитировавшийся нами ранее Ф. М. Достоевский указывает на глубинные корни русской идеи, которые, по его мнению, восходят к Петру I и даже ранее – к Московскому царству. [13] Поэтому мы с вами вглядимся в историю, чтобы попытаться увидеть русскую идею там: ее возникновение, становление и понять причины идейного угасания, произошедшего к концу XIX века. То есть попытаемся сделать то, что не удалось нашим выдающимся мыслителям XIX века.