Читать книгу Не такая, как все - Александр Астраханцев - Страница 3

Она была самой стройной и красивой на курсе: ей говорили это в глаза сокурсники и завидовали девчонки в группе; за ней постоянно увязывались самые активные ухажеры курса проводить её после занятий, угощали мороженым и шоколадками, дарили авторучки и записные книжки; самые денежные водили ее в кафе, а самые разговорчивые заявляли ей о своей любви. А один насмешник прозвал ее принцессой Пирлипат, и кличку подхватили. Она охотно принимала эти знаки внимания как должное, но большего: поцелуев, поползновений запустить руку куда не надо, предложений «красиво провести время», – не позволяла, в душе слегка презирая их всех как «ничто» и «пустой шлак», потому что они – пусть даже некоторые из них и с денежными возможностями – всего лишь студенты, а ждать, когда кто-то из них станет достойным ее внимания – долго и потому бесполезно. Да и едва ли когда-нибудь они станут достойными: учится здесь отнюдь не элита, и вряд ли из них получится что-то путнее. Сама-то она – другое дело: у нее – внешние данные, и когда она получит диплом, то инженером, как они, ни одного дня работать не станет – пойдет дипломированным секретарем директора в престижную фирму, только затем, чтобы стать женой если не самого директора, так хотя бы какого-нибудь солидного фирмача – на меньшее не согласна ни при каких обстоятельствах; это она знает точно и потому бережет себя для будущего мужа. Ухажеры-сокурсники тоже это знают и потому махнули на нее рукой как на безнадежную. А ей плевать.

А сегодня – совсем смехатура: приклеился салага-первокурсник, вообще муха не нашего огорода, смазливый и самонадеянный: столкнулся с ней в раздевалке – поди, нарочно караулил? – толкнул ее, вроде бы невзначай, и сюсюкнул сладенько:

– Эскюз ми ил из, красивая!

Она, не глядя, бросила в ответ: «Гоу ту хэл!» – и пошла себе на выход. А тот решил, видно, что она уже у него в кармане – успел догнать на улице и, возбужденно припрыгивая возле нее, зачирикал воробышком. О чем? – да о том, конечно, какой он молодец: давно приметил ее, и вот он – рядом с ней! И она его не прогоняла: привычно уже, чтобы кто-то рядом чирикал.

Стоял сентябрьский день, рыжий от листопада, по-летнему еще теплый, с улыбчивым солнцем; однако улыбка у солнца была кисловатой, напоминая, что скоро эта лафа кончится и осень начнется всерьез.

Ее эта солнечная улыбка не обманывала – она прекрасно помнила, что холода – на носу и к ним надо готовиться: одеваться и обуваться про запас… По крайней мере, ее мысли сейчас занимали осенние сапоги, которые надо как-то изловчиться купить – а на какие шиши? На стипендию, что ли, которая лежит в сумке, только что полученная? Не смешите мои тапочки!.. Опять, видно, предстоит идти с отцом на рынок за самой раздешевой китайской дешевкой; отец примется при этом еще и унизительно торговаться за каждый рубль…

А спутник ее тем временем, когда поравнялись с кафешкой, в которой вечно толклись студенты, уже этак по-хозяйски взял ее под руку и, отвлекая от невеселых мыслей, царственным жестом позвал в кафе:

– Зайдем, посидим?

«Ишь, разгулялся! – усмехнулась она про себя. – Тоже, поди, со стипендией в кармане?..» – ох уж эти ей студенческие загулы с соком и кофе, от которых после шестичасовых бдений только сильней жрать охота… Впрочем, что с него возьмешь?.. Но и помурыжить самонадеянного воробышка – большой соблазн.

– А давай-ка сначала во-он туда заглянем? – скромно предложила она, давая понять, что кафе от них не уйдет, показав при этом на фирменный обувной магазинчик, который располагался в следующем доме. Этот проклятый магазинчик вечно стоял у нее на пути к трамваю, на котором она ездила домой, и она вечно не в состоянии была преодолеть соблазн зайти туда и хотя бы поглазеть на приличную обувь, а иногда даже нагло взять с полки, натянуть на ноги что-нибудь сногсшибательное и крутануться перед зеркалом… Смазливый юный парнишка, продавец женского отдела, уже знал ее, дружески кивал ей и улыбался, и позволял напяливать на себя туфли и сапоги, прекрасно зная, что та лишь покрасуется и ничего не купит.

Попутчик ее слегка скривился, но покорно за ней пошел.

В отделе женской обуви на полке для обуви ее размера она чуть ли не с порога увидела те самые сапоги, о каких мечтала, какие только ей снились – узкие, высокие, с тончайшими, под золото, солнечно сияющими металлическими каблуками-шпильками, с золочеными же пряжками, с цепочками, охватывающими голенища, и сразу их узнала: они! Сердце ее дрогнуло в смятении; она, ничего уже не видя вокруг, прямиком прошла к ним, решительно взяла их, тут же, стоя, не садясь на скамеечку, нетерпеливо скинула свои растоптанные ненавистные туфли с толстыми каблуками, влезла в сапоги, вжикнула молниями, распрямилась, покачивающейся упругой походкой «от бедра» прошла несколько шагов к зеркалу, не отрывая от себя алчного взгляда, затем повернулась на сто восемьдесят, вернулась обратно и, даже не повернув к попутчику головы, продолжая смотреть на себя в зеркало, спросила небрежно:

– Ну, и как?

Тот, чуя подвох и смущенно улыбаясь, только и смог, что выдохнуть с восхищением:

– Отпа-ад!

Сапоги стоили больше четырех стипендий.

– Подари? – бросила она ему насмешливо. Этим трюком она изводила самых назойливых: напялить на себя в магазине самую дорогую вещь, предложить ухажеру подарить ее ей и смотреть при этом, как у того растет в глазах отчаяние, лицо напрягается в поисках достойного ответа, и – как тот поскорее ищет повода от нее отделаться… Этот ничем не отличился от прочих: такое же отчаяние в глазах. А лукавый парнишка-продавец, поняв ситуацию – будто плеснул бензинчику:

– Последние – быстро партию разобрали!

Она не очень-то ему поверила: все они так говорят, – и все же, снимая сапоги с чувством безнадежной потери приросшей к сердцу вещи и уже с презрением глянув на попутчика, робко взмолилась перед продавцом, просительно глядя ему в глаза:

– Можно, полежат до утра? Я их обязательно возьму!

– Для вас – конечно! – растянул рот в улыбке паренек. – Но – только до утра! – он глянул на часы – шел четвертый час пополудни – затем вынес из-за полок белую длинную коробку, бережно сложил в нее сапоги, черкнул что-то на ней карандашом и унес.

Ей почему-то верилось, что чудо свершится: завтра утром эти сапоги будут на ней! – хотя понятия не имела: как, каким образом?

Она еще раз улыбнулась продавцу и пошла прочь из магазина с таким независимым видом, будто ей уже неинтересно: тащится сзади попутчик – или уже слинял?.. На улице он догнал ее, невнятно бормоча:

– Ты извини, я совсем забыл: мне надо было на консультацию остаться! Правда-правда, я не вру!

– Вали, консультируйся, – бросила она ему не глядя – ей было совершенно неинтересно, куда он сейчас побежит: обратно ли в институт – или совсем в другую сторону?

* * *

Сойдя на трамвайной остановке в своем районе, она направилась наискосок через небольшую пешеходную площадь с сухим, вечно неработающим фонтаном посреди этой площади, обрамленным невысоким парапетом, куда прохожие бросают мусор: пустые бутылки, пакеты, обертки от мороженого, огрызки яблок.

Место злачное – вечно здесь толпится народ: по обеим сторонам площади тянутся пивнушки, закусочные, киоски с мелким товаром, в том числе и с музыкальными кассетами – оттуда постоянно доносится рев разухабистой музыки. Здесь же продается с лотков мороженое, пирожки, детские сладости; когда-то, когда ей было десять, двенадцать, пятнадцать, она сама любила толочься здесь, в этой толпе, встречаться с подружками и пацанами, грызть мороженое, покупать кассеты и глазеть на портреты поп-идолов в стеклянных витринах музыкальных киосков; тогда ее тянуло сюда, как магнитом – здесь было весело, и столько всего интересного! А теперь здесь толчется новое поколение юнцов, и, проходя мимо, она, вспоминая ту себя, в то же время с презрением смотрела на новых юнцов, на жалкую простоту и убогость их удовольствий.

Когда она пересекала площадь, ее обычно замечали, кричали вслед что-нибудь озорное, лестное или обидное, а ей – до лампочки: привыкла, – только выше поднимала голову и четче – как на параде – перебирала ногами, нарочито отделяя себя от крикунов.

Всю дальнюю сторону площади занимал универмаг с рядом распахнутых стеклянных дверей; чтобы войти туда, надо подняться на три ступеньки. А чтобы срезать путь домой, ей приходилось подниматься на эти ступеньки и заворачивать за угол универмага. Каждый день, туда и обратно. Впрочем, что ей эти ступеньки? – она взлетала на них единым махом.

Рядом с крайней стеклянной дверью – там, где она проходила – сидел обычно калека, серо-грязный, заросший волосьём горький пьюха с шапкой на грязном асфальте. Сидел каждый день, зимой и летом. Если только не валялся где-нибудь тут же, пьяный. Время от времени они сменялись. Она привыкла к ним с детства – еще когда ходила здесь за руку с мамой; мама давала ей копеечку, и она со смешанным чувством страха и трепета, жалости и сострадания подходила, не дыша, к калеке, бросала копеечку в шапку и стремглав убегала обратно, к маме. Страх вызывал жуткий вид калеки; но трепетала она еще и перед тайной чужого несчастья и страдания… И, привыкнув бросать, бросает до сих пор, уже машинально. Нет денег – так хоть самую малую мелочь, а есть – так и крупную монету.

Однако с некоторых пор здесь стал сидеть довольно молодой инвалид, безногий, и – с багровыми культями вместо рук; правда, на одной культе торчал уродливый большой палец, но одинокость пальца лишь усиливала впечатление уродливости.

Инвалид обращал на себя внимание чисто выбритым лицом, приветливыми глазами и камуфляжной военной униформой, из-под которой виднелась на груди полосатая тельняшка; он всегда был трезв, и на асфальте перед ним лежала не грязная шапка, а небольшая и чистая картонная коробка – видно, ему ее ежедневно давали сердобольные универмаговские продавщицы; и сам он сидел на толстой чистой картонке. Его можно было принять за инвалида войны, но она знала уже (тут все всё про свой район знают), что он не из военных ветеранов, а рабочий со стройки: напился когда-то по глупости зимой вместе с бригадой, упал на темной улице и замерз чуть не до смерти.

Когда она проходила мимо него и бросала монету, он приветливо и благодарно кивал ей, улыбался и – она это знала, чувствовала, хотя никогда не оглядывалась – восхищенно смотрел ей вслед… Сунулась на этот раз в сумку достать рублевую монету – бросать слишком мелкую со стипендии было неловко – но рубля не оказалось; выхватила десятирублевую бумажку, бросила на ходу в коробку и пошла себе дальше с чувством выполненного долга, высоко держа голову. И вдруг услышала вслед:

– Спасибо! Что, стипендию получила?

От неожиданности она резко обернулась, впилась в него взглядом: знакомы, что ли? – и спросила озадаченно, с запинкой, но уверенно обратившись к нему на «ты» – слишком много чести говорить ему «вы»:

– Откуда т-ты… знаешь?

– Чего ж не знать-то – ты каждый день мимо ходишь! – приветливо улыбаясь, ответил инвалид.

– И всех знаешь, что ли?

– Всех не всех, но – многих, – все так же приветливо откликнулся тот. – Знаю даже, как тебя зовут.

– Ну, и как? – недоверчиво спросила она.

– Людмила, Люся. Верно?

– Ну и ну! – удивилась она. – Ты что, сведения собираешь?

– Но ты ж не всегда одна ходишь – тебя парни провожают; слышал.

С ним, оказывается, было интересно, даже приятно поговорить – он ласкал ее глазами и обаял голосом, чистым и доброжелательным; ей захотелось потолковать с ним еще.

– А тебя как зовут? – спросила она.

– Угадай!

– Что я тебе, гадалка, что ли? – капризно нахмурилась она.

– Даю подсказку: нашими с тобой именами названа поэма у Пушкина.

– Руслан, что ли? – догадалась она.

– Он самый! – широко улыбаясь, кивнул инвалид. – Догадливая!

Она покатилась со смеху:

– Это же загадка для пятиклассника!.. «Руслан и Людмила», значит? Ну-ну!.. А признайся: примерял меня к себе?

– М-может, и было, – улыбаясь и глядя ей в глаза, ответил тот.

Ей уже нравилась эта игра в признания – хотелось поболтать еще; она стояла прямо перед ним в своей мини-юбке, широко расставив загорелые ноги на высоких толстых каблуках, а он сидел перед нею так, что его взгляд упирался прямо в ее пах. Чтобы посмотреть ей в лицо, ему приходилось задирать голову и пробегать при этом глазами вдоль всей ее фигуры, и он, кажется, проделывал это не без удовольствия.

– И что ты еще про меня знаешь? – спросила она, небрежно закидывая свою тяжелую сумку на длинном ремне за спину.

– Н-ну… ты не такая, как все. Особенная.

– Чем же это особенная? – продолжала она его донимать.

– Красивая. Гордая. Себе на уме. Хватит?

– А – добрая?

Тот смущенно улыбнулся и – отрицательно покачал головой.

– Почему? – удивилась она. – Я же тебе всегда кидаю!..

В этот момент проходившая мимо пожилая женщина, грузная и кургузая, с тяжелой хозяйственной сумкой в руке, остановившись рядом, вынула откуда-то из глубокого внутреннего кармана пятидесятирублевую бумажку и – нет, не бросила, а, наклонившись, бережно положила в картонную коробку, неспешно распрямилась и, неприязненно при этом глянув на Люсю, пошла себе дальше. Люся удивленно обернулась ей вслед: обычная-преобычная тетка – не отличишь от тысяч других… И с еще большим удивлением смотрела, как Руслан подхватил эту пятидесятирублевку, а заодно и Люсину десятку, проворно, словно фокусник, сложил их в своих культях и, помогая себе единственным пальцем, затолкал в нагрудный карман, оставив в коробке лишь мелочь.

– Пацаны крадут, – сказал он ей, оправдываясь.

– И часто тебе такие кидают? – еще не отойдя от удивления, спросила она.

– Нечасто – но бывает, – ответил он.

– И сколько же это у тебя за день капает?

– Военная тайна, – подмигнул он ей.

– А куда ты их деваешь? – не унималась она. – Пьешь, поди?

– Нет, – покачал он головой. – Я вообще не пью – зарок дал.

– Жене отдаешь?

– Шутишь? Кому я, такой, нужен? – усмехнулся он. – Матери помогаю, вот куда, – он помолчал и добавил доверительно: – Хочу еще в Москву поехать, операцию сделать, – он поднял перед ней багровую культю, бывшую когда-то ладонью, и черкнул по ней несколько раз одиноким черным пальцем другой. – Фаланги разрезать на обеих, вот так – чтобы вместо пальцев были. Работать пойду – надоело мозоль на заднице протирать!..

Людмилу нервно передернуло от вида этой страшной культи прямо перед ее глазами, и – оттого еще, что она представила себе, как эту уродливую, корявую культю примутся кромсать… Но увиденная полусотня по-прежнему не давала ей покоя; некстати вспомнились сапоги с золочеными сияющими каблуками, которые она держала в руках и меряла всего полчаса назад…

– Слушай, Руслан!.. А ты бы мог мне денег занять? Срочно надо, – вдруг пришло ей в голову; она спросила просто так, из любопытства: сколько же у него может быть – говорят, они помногу собирают?..

Тот серьезно, вприщур посмотрел на нее и спросил:

– Сколько надо?

– Да хотя бы тыщу, – наугад брякнула она.

– Столько пока нет, – покачал он головой. – С триста будет. Возьмешь?

– Давай! – нетерпеливо сказала она: в голове ее мгновенно созрело: добрать – легче: выклянчить у родителей, а не дадут – стрельнуть у Светки…

Руслан вытащил из-под себя полиэтиленовый пакет с яркой картинкой, грузно звякающий монетами, выковырял из нагрудного кармана черным пальцем и бросил туда еще несколько купюр, и подал пакет Люсе:

– Держи! Посчитай сама; тут даже больше, чем триста.

Первое, что она почувствовала, когда он протянул его – от пакета неприятно пахнуло на нее несвежими мужскими брюками, мочой, даже дерьмом, – ведь он сидел на нем целый день!..

– Прости, я пошутила. Не надо! – сказала она, брезгливо вздрогнув и не притрагиваясь к пакету.

– Да как не надо-то? Бери, раз дают! – проворчал Руслан, протянул свободную ладонь с одиноким пальцем, ухватился за сумку, притянул к себе Людмилу и насильно впихнул пакет ей в руки. – Когда будут – отдашь; мне пока – не к спеху.

Ей вдруг стало стыдно. Превозмогая брезгливость, она взяла пакет. Он был на удивление увесистым; она не преминула тотчас распахнуть его и заглянуть туда с любопытством; там лежали разрозненные купюры общей суммой, по ее мгновенной прикидке, рублей на двести, а остальное – большая груда монет. Это что же: сто рублей мелочи? – пришла она в ужас. Что она будет с ней делать?

– Не надо, я пошутила! – попробовала она вернуть пакет.

– Чего тогда голову морочишь? – грубо одернул ее Руслан и тут же смягчился: – Да нет, я же вижу, нужны тебе деньги. Мелочи, что ли, испугалась? Поди да поменяй в кассе! – кивнул он на двери универмага. – Мне все равно вечером менять.

– Спасибо, – пробормотала она и вдруг лукаво-испытующе глянула ему в глаза. – А если возьму и не отдам?

Встречный взгляд его дрогнул на мгновение.

– Смотри – найду! – строго погрозил он ей пальцем. – Да не верю я: ты такая красивая, что… Не верю! – и снова его глаза стали приветливыми.

– Спасибо, – еще раз пробормотала она, повернулась и пошла себе, брезгливо держа пакет чуть на отлете.

Завернув за угол и пройдя метров двести, в сквере позади универмага она выбрала пустую скамейку и села на нее – подумать: что делать дальше? Во-первых, немедленно пересыпать деньги…

В сумке ее лежал пустой полиэтиленовый пакет из-под завтрака: у нее не было возможности выбрасывать их и без конца покупать новые; она их берегла. Достала его, осторожно пересыпала в него деньги, а освободившийся Русланов пакет, брезгливо держа двумя пальцами, выбросила в урну возле скамейки. Затем, тоже с брезгливостью, выловила из пакета бумажные деньги; их и в самом деле оказалось около двухсот рублей. Она переложила их в свой роскошный портмоне, подаренный поклонником (уж и забыла, которым): две пятидесятирублевые бумажки – отдельно, десятки, тонкой стопочкой – отдельно. Дотрагиваться до монет ей пока не хотелось.

Во-вторых: куда теперь с этой грудой мелочи, чтоб хотя бы, для начала, пересчитать и разложить по достоинству монет? Не здесь же, на скамейке! Мимо без конца ходят – не хватало еще, чтобы нарисовался кто-то из знакомых… Возвратиться и обменять на купюры в универмаге, с ее-то статью? Стыдно, мочи нет! Домой? Там сестра Ирка: конечно, уже пришла из школы, и отделаться от нее в двух комнатах невозможно – обязательно пронюхает про мелочь; не хватало еще, чтоб дошло до родителей: они же истерзают ее, пока не выпытают: где взяла? И ведь не поверят, что у калеки выманила – а поверят, так отберут и понесут обратно, да с извинениями, и еще приплатят при этом! Ох уж эта щепетильность, которой нет ничего смешнее – при их-то нищете!.. Позору потом не оберешься; стыдно будет мимо Руслана пройти…

Выход один – к Светке: во-первых, она веселая и беспечная, сама – склонная к приключениям, и – без дурацких комплексов; а, во-вторых, у нее своя комната, предмет Люсиной зависти: по крайней мере, можно хоть запереться и иметь полное право на собственную жизнь и на тайны от родителей; и они не «достают» ее с ее тайнами и собственной жизнью. Только бы дома оказалась!..

* * *

Светлана – ее подруга поневоле: единственная из их группы, кто живет совсем рядом, в соседнем квартале. Когда познакомились на первом курсе – подружились с разбегу, не разлей-вода, а потом тихонько разошлись – Люсю стала мучить тайная зависть к ней: Света, пышная смешливая блондинка, оказалась и развитее ее, и одета всегда лучше; от этого мучительного неравенства, от постоянного проигрыша рядом с ней, от вечного ощущения бедности появилась проклятая скованность, и, чтобы избавиться от нее и от зависти, она отказалась от дружбы, и Светлана, кажется, ее поняла и отступила без обиды. Нет, они не ссорились – иногда вместе возвращались домой, иногда бывали друг у дружки. Но все это случалось редко и спонтанно.

Еще один предмет зависти к Светлане был у нее: ее забойные предки, веселые и доброжелательные. Правда, тут было одно «но» – Светланин папа подлюбливал Люсю: ужасно радовался ее приходу, суетливо помогал снять куртку, тонко любезничал и сыпал комплиментами. Светина мама нисколько не сердилась на него и на Люсю (а, может, и сердилась, только не выдавала себя), и они, мама со Светкой, при этом потешались над отцом…

Светлана, к счастью, оказалась дома, и кроме нее – никого: любезность Светиного отца и приколы матери на его счет увели бы Люсю далеко от цели ее визита… Светлана как раз обедала и позвала обедать Люсю, весьма кстати, потому что Люся вспомнила вдруг, что жутко проголодалась. И, пока обедали, со смехом рассказала Светлане про только что случившееся с нею маленькое приключение: совершенно случайно, проходя мимо универмага, она заняла у инвалида, просящего милостыню на крыльце, мешок мелочи (про бумажные купюры она умолчала) – потому что ей позарез нужны деньги – и теперь не знает, что с мелочью делать.

Светлана помнила этого парня-инвалида, но усомнилась, было, в происшедшем, однако Люся предъявила ей тяжелый пакет; экспансивная Светлана принялась хохотать до колик над Люсиной проделкой – про такие приколы слышать ей еще не доводилось – а, нахохотавшись, с энтузиазмом взялась Люсе помочь. Они тотчас же отправились в Светину комнату и там, вывалив мелочь на стол и продолжая хихикать над забавностью происходящего, пересчитали и разложили по достоинству монет всю мелочь, заворачивая ее в отдельные бумажки. Причем мелочи тоже оказалось около двухсот рублей!

Затем Люся упросила ее пойти вместе с ней – обменять где-нибудь мелочь на купюры; Светлана согласилась – ей и это было за приключение. Пошли в ближайший продуктовый магазинчик. Но там менять отказались: своей полно. Они вышли на улицу: что делать, куда дальше?

– Слушай! – пришла Светлане мысль: – У меня есть знакомый парень, Вован: когда-то сидели за одной партой, – он сейчас официантом в кафе-мороженом. Пойдем, сходим – может, ему надо? Если только он на работе.

* * *

Тащиться пришлось в соседний микрорайон.

Небольшое кафе в полуподвальном помещении, оформленное под ледяной грот: темновато, все кругом затянуто полупрозрачной тканью с подсветкой, мигают разноцветные лампочки – но уютно, тепло; заняты только два сдвинутых вместе столика: за ними сидит шумная компания девчонок-подростков; остальные столики пустуют.

Вован оказался на месте; Светлана нашла его, пошепталась с ним в проходе на кухню, подвела познакомить с Люсей… Длинный, заметно суетливый, с уже заученной нагловатой улыбочкой на лице, Вован разборчивой Люсе не понравился, и при акте знакомства с ним ей пришлось вымучивать встречную улыбку.

– Давайте сюда, – сразу по-деловому протянул он руку за пакетом. – Мелочь нам нужна. Вон наша клиентура сидит, – незаметно кивнул он с легким презрением в сторону шумливых девчонок-подростков. – Нищета – а в кафе идти надо, и все им до копейки сдай.

Люся вынула и отдала ему пакет; он безо всяких эмоций взял его, встряхнул, пробуя на вес, удовлетворенно кивнул и спросил:

– Ну что, принести по мороженому, пока пересчитаю?

Светлана вопросительно взглянула на Люсю, не нашла в ее взгляде явного протеста и кивнула Вовану. Он ушел, а они сели за столик в противоположной от компании подростков стороне.

Вскоре Вован принес им по порции. То было крем-мороженое теплого сливочного цвета; украшенное поверху пурпурными ягодами свежайшей клубники, оно лежало аппетитными холмиками в красивых креманках из дымчато-фиолетового стекла с золотыми звездочками.

– Может, шампанского к мороженому принести? – галантно осведомился Вован, угодливо заглядывая в глаза Люсе. – У нас маленькие такие бутылочки есть, как раз вам по бокалу.

– Возьмем? – спросила Света, тоже заглядывая ей в глаза.

У Люси испуганно дрогнуло сердце: поначалу она восприняла предложение Вована принести мороженое как рыцарский жест или, может, как подарок за принесенную мелочь, и только теперь до нее дошло, что за все надо расплачиваться, и расплачиваться – ей; во сколько же это станет? Она ужаснулась – еще никогда в жизни она не расплачивалась сама: в детстве ее водил в кафе отец, потом – мальчишки, потом – молодые люди, и никогда она в кафе не вникала в цены…

– Я тебе потом отдам свою долю, – подсказала ей Светлана, видя Люсино замешательство.

– Д-да… Принесите! – сдавленно ответила, наконец, Люся.

Тот кинулся чуть не бегом и действительно принес маленькую бутылочку шампанского и два высоких бокала, сам ловко, с тихим хлопком откупорил бутылку и аккуратно разлил шампанское по бокалам.

С шампанским мороженое, действительно, было необыкновенно вкусным. И как раз, когда они покончили с ним, вновь подошел Вован.

– Может, внакладку еще и по кофе-гляссе? – осведомился он.

– Да, конечно! – охотно согласилась Светлана, совсем размякнув от шампанского, но, спохватившись, спросила у Люси: – Как ты?

– Нет, спасибо! – грубо одернула ее Люся, холодно глянув на Вована.

– Пожалуйста! – равнодушно пожав плечами, с противной улыбочкой ответил ей тот. – Тогда с вас сто тридцать семь рублей. Вот сдача, – он положил на столик шесть засаленных десятирублевых бумажек и принялся рыться в кармане, звякая мелочью.

– Мелочь оставь себе! – зло бросила ему Люся, забрала бумажки и так резко встала, что стул отлетел в сторону. – Пошли! – рявкнула она на Светлану, доскребающую мороженое из креманки; кажется, та готова была вылизать ее.

– Приходите еще! – сладенько вякнул Вован, маяча перед ними своей наглой улыбочкой, на которую Люсе уже противно было смотреть.

– Непременно! – охотно ответила Светлана, вставая. – Спасибо, Вованчик – такое вкусное мороженое у вас!..

А когда выбрались из кафе и пошли обратно, Светлана, противно размякшая от бокала шампанского, без конца молола языком, вспоминая школу, класс и хулиганские проделки Вована; Люся упорно молчала, злясь и на нее, и на этого хлыща – так ловко они ее растрясли, так нагло облапошили!

Прощаясь со Светланой, Люся надеялась, что та предложит зайти к ней и вернет свою долю, но – куда там!.. Так что по дороге домой, уже одна, думала с мрачной решимостью: ну, уж завтра дудки – вытрясет она из нее все семьдесят, до рублика!.. Утешало только, что двести шестьдесят Руслановых рублей все же осталось; да плюс стипендия; где-то надо добывать остальные…

* * *

Дома все уже были в сборе – ужинали на кухне.

Люся, нарочито нагоняя на себя раздражение – чтобы только отвязались – ужинать отказалась. Не потому, что не хотела – есть ей хотелось всегда – а потому, что мать или Ирка обязательно унюхают запах шампанского, и разговора о вреде алкоголя хватит потом на весь вечер, еще и на утро останется, и доказывать, что уже взрослая, что сверстницы пьют, как лошади – бесполезно; и бесполезно доказывать, что ей этот алкоголь – как зайцу стоп-сигнал: она всегда предпочтет ему жареный кусок мяса; разве что трудно устоять перед бокалом шампанского… Она прошла в комнату, переоделась в халат, затем пошла, вымылась под душем, почистила зубы и снова вернулась в комнату, – все быстро, порывисто; села затем в их с Иркой общее – кто быстрей захватит – кресло и взяла в руки книгу – успокоиться и привести в порядок мысли.

Но привести их в порядок не было никакой возможности: перед глазами вместо букв шла круговерть пережитого за последние четыре часа: сияющие золочеными каблуками, пряжками и цепочками сапоги, багровые культи Руслана, от которых по спине – озноб ужаса, этот мерзкий пакет с деньгами, которые надо как-то теперь отдавать (черт дернул за язык просить их!), противная, с поджатыми губками, Вованова улыбочка, болтливая пустышка Светка, и опять – эти сияющие, как солнца, сапоги с золочеными каблуками, пряжками и цепочками… Она знала уже: никуда ей от них не деться – будут мучить и мучить, пока не окажутся у нее на ногах. Что-то надо делать, но – что, что?.. И в голове вдруг родился стройный план. Только бы скорей они закончили, наконец, на кухне свой бесконечный ужин, а, главное – дождаться, когда уйдет оттуда мать, пробраться, сунуть в рот щепоть чайной заварки, разжевать как следует, чтобы до конца отбить этот чертов запах шампанского, и тогда – к матушке (к отцу – бесполезно: как мама скажет, так и будет): пускай отдают в руки ту тысячу, на которые обещали купить ей какую-нибудь дрянь на ноги – дайте самой выбрать: сколько можно ходить убогой? Да припугнуть: не отдадите – так хоть на панель!.. Это будет ее последний довод. Обрыдло!..

* * *

На следующее утро она опоздала на первую «ленту» – но пришла в новеньких, щегольских, сияющих золочеными каблуками, пряжками и цепочками сапогах. Девчонок с потока ничем таким, конечно, не проймешь, но мальчишки заметили – она ловила их восхищенные взгляды на ее ноги. Ей хотелось без конца ходить по коридорам, бегать по лестницам – было чувство перебирающей от нетерпения ногами скаковой лошади, которую долго держат на старте; а ведь еще вчера хотелось сидеть и сидеть где-нибудь в уголке или за столом – только чтобы не шлендать у всех на глазах.

После лекций ее потащило еще на факультативный семинар, на который можно было и не ходить, а потом – в библиотеку. Есть хотелось ужасно, но она старалась не думать о еде, потому что решила совсем не ходить теперь в буфет – и, странное дело, это у нее получилось!

А под вечер, возвращаясь домой, нарочно проехала свою остановку и сошла на следующей; оттуда до дома было минут на двадцать дальше, но идти теперь мимо Руслана не хотелось: заметит новые щегольские сапоги и решит, чего доброго, что куплены на его деньги… Хотя его денег тут – кот наплакал. Да и жалко его: будет смотреть вслед с еще большей завистью и досадой… Отдаст она ему эти его деньги только со следующих стипендий – она это решила твердо – вот тогда и пойдет с чистой совестью прежней дорогой, а пока – ничего, побегает эти лишние двадцать минут, не расколется!..

И она упорно, день за днем ходила домой с другой остановки. Даже если возвращалась вместе со Светланой, с которой, кстати, те семьдесят рублей содрала как с миленькой – правда, только через неделю…

И через неделю же примерно стала замечать: девчонки в группе перестают с ней здороваться и разговаривать, устраивая вокруг нее заговор молчания – сначала одна, потом другая, а потом вдруг – все сразу. Она поняла, откуда дует ветер: Светка, тварь такая, не вытерпела, разболтала всем!.. Пришлось клясть себя, что не предупредила сразу, чтоб та держала язык за зубами. Хотя толку-то – кого бы другого предупреждать, только не ее… Но еще когда замолчали две или три девчонки, подошла к ней и укорила:

– Как тебе не стыдно: зачем растрезвонила? Кто тебя просил?

Светлана даже не спросила, о чем это она – сразу поняла и, нагло глядя в глаза, тут же стала отпираться:

– С чего ты взяла? Не говорила я ничего!

– А откуда узнали?

– А я почем знаю? Их спроси!.. – и, нисколько не обидевшись, продолжала демонстративно общаться с Люсей. А уж когда замолчали все до единой – подошла и сказала:

– Извини, Люсь, но я тоже перестаю с тобой общаться: девчонки на меня давят.

– Предательница! – только и сумела, что со злостью прошипеть ей вслед Люся, а сама подумала: «Ну и черт с вами!» Зато с нею продолжали общаться мальчишки, и она даже бравировала этим: гораздо охотней, чем раньше, общалась теперь с ними, на лекциях обязательно сидела рядом с кем-нибудь из обожателей и кокетничала вовсю, кидая злорадные, вызывающие взгляды на девчонок: «Вот вам! Выкусите!»

Но и мальчишки постепенно переставали с ней общаться! Один, другой, третий и, в конце концов, все до единого: подмяли их проклятые девчонки! Бойкот, значит? Ну-ну!.. Люся ходила теперь с еще выше поднятой головой, злая на них, презирающая всех и оскорбленная: «Сами-то лучше, что ли? На себя бы оглянулись, чистюли чертовы! И катитесь со своими принципами – без вас проживу! Да отдам я, отдам эти деньги калеке!..»

* * *

Но со следующей стипендии отдать Руслану долг не получилось: октябрь пришел вместе с дождями и холодами, и опять надо было делать покупки: теплые колготки, куртку поновее (купила по случаю в комиссионке); а поскольку долга Руслану не отдала, то, чтобы с ним не встречаться, продолжала по дороге домой сходить на следующей остановке.

В ноябре стало еще холоднее – совсем по-зимнему задуло, а, стало быть, нагрянули и новые проблемы с одеждой; но, несмотря на проблемность покупки каждой вещи, новые вещи у нее понемногу все же появлялись. И снова не получилось отдать долг. Да и куда торопиться? Отдаст, когда понадобятся: Руслан сам сказал, что – не к спеху.

В том же ноябре, выдержав месячный бойкот, слово за словом опять с ней в группе понемногу заговорили: то староста обратится по делу, то записной остряк прилипнет, пока вокруг никого, а брякнуть очередную остроту и посмешить – терпежу нет, то былой ухажер заметит, что она стала еще краше, и привяжется проводить до остановки, то беспринципная Светка соскучилась и, видя, что бойкот слабеет, снова навязалась в подруги.

И в том же ноябре, сойдя как-то по дороге домой на своей остановке по очень нужному делу, глянула издали на то место, где сидел Руслан – а его нет! И так ей стало легко от этого – будто тяжкая ноша с плеч свалилась: спокойно прошла домой своим обычным маршрутом, которым ходила годами, и с того дня ничто уж больше не мешало ей ходить именно так. Чтобы не напрягать себя, не стала никого расспрашивать: куда делся этот Руслан, что с ним стало? – хотя кто-то же из местных сострадательниц должен был знать?.. Да зимой на этом месте вообще редко кто из калек выдерживал.

А весной появился новый: грязный, пожилой, серый, как филин, молчун, от которого вечно несло перегаром; многие поскорей пробегали мимо, однако Люся кидала ему всегда: со стипендии – круглый рубль или двухрублевик, но чаще все-таки – несколько мелких латунных монеток.

2009 г.