Читать книгу За желтой стеной (сборник) - Александр Август - Страница 6

Корпус был нережимный, отделение терапевтическое: дизентерийные, запорные, те, кто уже после психиатра был по-настоящему нездоров даже для туалета и нуждался в помощи медиков. Всех согнали в десять комнатенок, которые пусть с натяжкой, но палатами назвать все-таки было можно. Закрываются они лишь на ночь, и даже туалет как в нормальной больнице, отдельно, а не в «палате», как в других корпусах. А тут – два унитаза на сто пятьдесят человек. Рай, куда все рвутся из «лечебных» корпусов.

Но прочие элементы тюрьмы и дурдома присутствуют и смешаны: по коридору разгуливает мент, легко опознаваемый по лампасам на брюках. Они чуть-чуть, но все же предательски выглядывают из-под белого халата.

И точно так же, как в обычной дурке, есть надзорка на шестнадцать персон, которая по старой дурдомовской традиции может находиться только напротив туалета. Когда оттуда сквозняком заносит запахи, надзорники обычно шутят: «Дышите глубже, Сочи проезжаем!» Замаскированная, но – больница.

Если посмотреть на «План эвакуации людей во время пожара», который висит на стене перед самым входом, то отделение напоминает русскую букву «Г». Оно делится на две части: длинная ножка – обычная часть для висельников и «саморезов» средней тяжести. Там все передвигаются сами, пусть даже и на одной ноге, как Мишаня. И верхняя, маленькая, часть, где есть несколько боксов для тубиков с открытой формой и«саркофаг» для «мумифицированных». Так его в народе называют,. Вход на маленькую половину под страхом наказаний и «прессов» запрещен всем пациентам и даже санитарам. Это, можно сказать, секретный объект «спеца». И санитары там уже, в принципе, не нужны. Только если кого-нибудь выносить потребуется.

Персонал говорит, будто туда нельзя потому, что можно подхватить ТБЦ. Но в народе слухи ходят, что причина всему – именно «мумифицированные». Если их на той половине нет, то и строгости режима прекращаются.

«Мумифицированные» – это те, у кого длительное время, по году-два-три, большой передоз в нейролептиках. От этого, как правило, человека парализует. Бывает, не полностью парализует, а частично. Одну половину. Но все равно – это уже не человек, а«мумия». У персонала есть даже такая страшилка:

– Выступать будешь – на маленькую половину отправят!

А попасть туда страшно: «мумифицирование» уже не лечится, и шансов вырваться со спеца даже в простую, вольную дурку – ноль! Психиатр дурак, что ли, сам себе приговор подписывать? Поэтому «мумифицированных» активно «лечат». Потом их куда-то уносят ночью на носилках, накрытых простыней с головой.

Маленькой половины и «саркофага» пациенты боятся.

Вся братва из надзорки столпилась на кроватях в углу, на самых удобных местах. Все в нетерпении ждут конца смены: каждая смена несет что-то новое в жизни. Иногда эти изменения приятны.

– Маршев! – заглядывает в надзорку медсестра. – Почему на укол не пришел? Это же антибиотик – его нельзя пропускать. Мне через пять минут смену сдавать, ты что думаешь-то?

Боря Маршев, или в миру Борох, шевелится на кровати и неохотно пихает ноги в шлепанцы.

– От этой заразы зад болит так же, как от аминазина, – бубнит он себе под нос. – И слабость такая же. Понт-то какой от этого лечения? – но плетется к выходу из палаты.

– А резаться не нужно было и вскрывать животы! Тогда бы и антибиотики не кололи, – бросает ему вслед санитар.

Он устал за смену. Ему все это до чертиков надоело: следить за «саморезами» и «недоделанными самоубийцами». Водить их на перевязки. И все это для того, чтобы тот снова «вскрылся» через месяц-два. Он слышит каждую смену весь этот бесконечный треп симулянтов.

Оторвавшись от газеты, санитар скидывает ноги со спинки кровати – «шлагбаум» открыт.

Вслух, открыто, нахамить санитару нельзя. За это и в терапевтическом отделении могут «под молотки пустить». Поэтому Борох недовольно ворчит себе под нос, что, мол, попробовал бы сам-то галоперидола или аминазина – не порезался бы, а повесился. И «не для понта, а по-настоящему».

Боря в отделении личность легендарная. Его знает весь персонал как злостного «самореза». После того, как его пытались лечить ЭСТ, Борох напуган. Он вскрывается, режется и поджигает себя с регулярностью, которая пугает даже психиатров: его не задерживают ни в одном отделении и кидают, словно футбольный мяч, по всей дурке. Такого «самореза» не хочет иметь в своем отделении никто. А быть отправленным за очередное харакири в «электроцех», на ЭСТ, он сам боится. Чуть-чуть поправят здоровье и подключат провода к башке. А потом будет поздно. И у него без всяких перерывов идет один суицид за другим. Лечиться дальше Борох не желает ни за какие коврижки!

– Да лучше сдохнуть, чем идиотом быть, – говорит он.

– Но кто же тебя такого выпишет? – вразумляет его на обходе заведующая терапевтического. – Это же не тюрьма, тут срока нет. Будут лечить, пока не прекратишь все это. Пока не вылечат.

– А зачем такая свобода – после ЭСТ или двух лет галоперидола? – резонно возражает Борох. – Если ты уже дурак?

Начинает шевелится разбуженный Мишаня, парень лет двадцати. Он выкидывает из-под одеяла здоровую ногу, и, опершись на спинку кровати обеими руками, ловко, как кузнечик прыгает на одной ноге к двери. Что-то ему фальшивые доктора повредили в ноге, когда укол сульфазина на штрафном корпусе ставили. С тех пор правая нога онемела, плохо слушается и сохнуть начала: говорят, иглой в нерв попали. Костыли Мишане не дают.