Читать книгу Новое назначение - Александр Бек - Страница 2

I

Домны, расклепанные, разобранные, разложенные в штабеля гнутых листов, плит, балок, труб, пересекли океан вместе с мистером Джулианом Кеннеди и его братом Вальтером.

В теплом городе Мариуполе, на берегу зеленоватого моря, сложили из кирпича на извести и цементе два пня. Они поднимались на четыре метра. На пнях начали сборку печей.

Джулиан Кеннеди был знаменит. Решающие конструкции печей носили его имя. Засыпные устройства – системы Кеннеди. Охладительные приборы – системы Кеннеди. Каупера – системы Кеннеди. Джулиан Кеннеди был самым талантливым американским доменщиком – инженером, конструктором, строителем.

В 1898 году американцы закончили передачу завода Никополь-Мариупольскому акционерному обществу. Они уехали на родину, пробыв в Мариуполе пятнадцать месяцев.

Ведение печей приняли французы и поляки. Американские домны охотно и безропотно подчинялись американским инженерам. Когда поводья перешли в другие руки, печи вышли из повиновения.

Печь № 1 считалась погибшей. Тяжелое расстройство хода постигло и вторую домну.

В кабинете директора – мрачные лица. Там говорят по-французски. Распахивается дверь. Входит мокрый и грязный человек. Его сапоги обшиты грубым парусным брезентом. На голове войлочная шляпа, прожженная в нескольких местах. Так одеваются рабочие доменных печей.

Разговор в кабинете смолкает.

Вошедший спрашивает:

– Могу ли я переговорить с мосье директором?

Он произносит эту фразу по-французски. Французские слова вылетают у него непринужденно и легко, как родные.

Директор спрашивает:

– Кто ты и что тебе нужно?

Мастеровой вскидывает голову. Он тоже переходит на «ты».

– Ты должен меня знать. Я горновой второго номера. Берусь наладить печи.

– Что? Какие печи? – раздраженно спрашивает директор.

– Обе!

Это происходило в 1899 году. На Юге России ни один русский инженер не допускался к ведению доменных печей. Еще не началась пятнадцатилетняя война русского инженерства за вытеснение с площадок доменных печей французов, англичан, бельгийцев и немцев.

Горновой был наглец или сумасшедший. Его следовало бы выгнать вон. Директор не сделал этого. Он разрешил воскресить «труп»: в распоряжение горнового предоставлена была погибшая печь.

Печь умерла, едва изведав сладость белого огня, бушующего, как вихрь, под напором горячего дутья. Всего три недели назад раскаленный воздух, в мгновение при прорыве сжигающий насмерть человека, рвался внутрь через двенадцать отверстий, суживающихся, как брандспойты. Они называются фурмами. Теперь печь не дышала ни одной из фурм. Черным застывшим шлаком залиты изящные фурменные рукава системы Кеннеди. Ни одного кубометра воздуха нельзя вогнать в печь. Она холодна, неподвижна, она – труп.

Четверо суток, не смыкая глаз, горновой и трое подручных бились над печью. Утром на пятые сутки, когда песок на берегу хранил еще ночную свежесть, горновой побежал купаться. Он сбросил пробитую огнем брезентовую рубаху, хотел окунуться, упал на песок и заснул.

Печь гудела. Стенки ее клепаного железного панциря дрожали. Если бы у нее был голос животного, она заржала бы от полноты сил. Сквозь глазки фурм, через синее стекло – с ним никогда не расстаются доменные мастера – отчетливо виднелось горение кокса. Сияющие куски двигались, не останавливаясь ни на мгновение, «танцевали», как говорят доменщики. Из руды каплями выступал чугун, и тяжелый огненный дождь непрестанно падал в печи.

Горновой расплавил «козел», какого в России никто никогда не расплавлял. «Козел» – зловещее слово. «Козел» – застывший, затвердевший чугун в печи. «Козел» – это значило капут, каюк, конец: печь надо разбирать до основания.

Кувалдой, ломом, нефтяной форсункой горновой пробил и прожег в спекшейся черной чугунной массе узкий кротовый ход от фурмы к выпускной щели. И, не отходя от печи, по капле, по ложке, по ведру спустил из печи «козел».

Юг узнал фамилию горнового. Это был Курако.

II

О детстве Курако известно немного. Его мать была единственной дочерью Арцымовича, помещика Могилевской губернии. Арцымович не имел сыновей и искал верного человека дочке в женихи, чтобы без опаски передать имение. Где-то встретил Арцымович отставного полковника Курако, инвалида Севастопольской кампании. Полковник приехал к Арцымовичу, познакомился с имением, посмотрел Геннусю и сделал предложение. Арцымович согласился. Дочь вышла за нелюбимого, за старого. Через год она родила мальчишку. Его назвали Михась.

Вскоре Арцымович умер. После его смерти молодая Геннуся полюбила кучера. Полковник бил и запирал жену. Она скрывалась в черный лес и по ночам бегала к любовнику. Полковник уехал от позора.

Михась рос диким, заброшенным мальчишкой. Он перечитал всю библиотеку Арцымовича, проглотил лучшее из французской и русской литературы, знал Чернышевского и Писарева, декламировал наизусть поэмы Пушкина. Его воспитывал гувернер француз, которого мальчик однажды избил.

Пятнадцати лет Курако удрал из родных мест. Он ударил бутылкой по голове директора училища, побежал к реке, разделся, оставил одежду на берегу и исчез. Крестьянский хлопец Максименко, его молочный брат, дал Курако мужицкую одежду. Они бежали вместе.

Спустя несколько дней в доменный цех Брянского завода в Екатеринославе приняли двух мальчишек. Это были Курако и Максименко.

Больше года Курако разносил в цехе пробы чугуна и стаканы чаю – в горячем виде то и другое.

Невозвратно уходили времена, когда тихая степная Украина получала железо с Урала, за две тысячи верст по водному пути, с речным весенним караваном. В семидесятых годах в Таганрогском порту сгрузили с английских кораблей первый южный металлургический завод. Медлительные быки протащили завод от Таганрога до будущей Юзовки. Даже кирпич везли на быках. Больше миллиона штук шамота привез для завода из Англии кузнечный мастер Юз, Иван Иванович – по-русски, Джон – по-английски.

Завод был поставлен на жирных донецких углях. Одна из шахт выходила устьем во двор завода, прямо к коксовым печам. Руда нашлась близ завода – бурые донецкие железняки. Через десять лет были открыты криворожские руды, богатейшие в мире по содержанию железа.

И пришла на Украину небывальщина. О ней писали так:

«Пустынный Юг наш, еще так недавно представлявший одни безбрежные ковыльные степи, ожил. Среди былых пустынь выросли гиганты, извергающие миллионы пудов железа. Возникли поселки и целые города там, где так недавно шумел один бурьян».

Восемнадцать заводов привезли на Юг из-за моря. Старый Урал имел полтораста заводов, прекрасные руды и ни одной тонны кокса. Уральские домны не знали другого горючего, кроме древесного угля, дорогого и негодного для высоких печей – он крошится под давлением столба плавильных материалов. Кокс порист и крепок. Он не разбивается при ударе о чугунные плиты и не пачкает рук. Коксующиеся угли жирны, смолисты. Их размельчают в тяжелую черную пыль и накаливают без доступа воздуха. Продукты разложения смолистых веществ склеивают частицы угля в компактную пористую массу. Старый Урал не имел кокса. Восемнадцать южных заводов стали выдавать чугуна в четыре раза больше, чем полтораста уральских.

Хотя Курако и побил опостылевшего француза-гувернера, он по-прежнему ежедневно слышал французскую речь. Инженеры, мастера и старшие рабочие Брянского завода были французами. Все книги и записи велись по-французски.

Брянский завод принадлежал русским предпринимателям – Губонину и Голубеву. Это было редкостью. Из восемнадцати южных заводов только четыре основаны с участием русских капиталов.

Но и здесь ни одного русского инженера не допускали к доменным печам. Начальник доменного цеха, бывший французский мастер Пьерон, не доверял им даже лебедок – грубых простых машин, подымающих кокс и руду.

Французы острили, что, не в пример Наполеону, им удалось завоевать Россию без крови и без выстрелов. Остряки ошибались – грохот взрывов и черные лужи «дешевой» крови русской «мастеровщины» отмечали путь металлургического Юга.

Пьерон гордился изобретенной им системой крепления горна – нижней части домны, где скопляется жидкий чугун. Старые доменщики помнят систему Пьерона – знаменитый пикотаж, который Курако вывел впоследствии из употребления.

Система пикотажа была системой взрывов. На полном ходу, на самом горячем дутье, белый и пузырящийся, как кипящее молоко, чугун проедал горн, вырывался на мокрую глину и тысячами тяжелых молний ударял из-под печи. Иногда чугун просачивался в трещину огнеупорной кладки, прожигал себе длинный извилистый ход и вдруг начинал бить фонтаном в нескольких метрах от печи.

Взрывов бывало по десятку в год. Случались взрывы такой силы, что однажды чугунная плита весом в восемьдесят пудов была сорвана со своего места у печи, с бешеным свистом и звоном пробила кровлю, влетела в соседнюю контору и подмяла под себя письменный стол самого Пьерона.

Франция, Англия и Бельгия посылали нам старые, изношенные домны и невежественных, неискусных мастеров. Они приезжали обогащаться в «дикую» обильную страну.

Курако не прятался от взрывов. Со всех ног он бежал на грохот. Прижавшись к печи, вытянув голову вперед, он слушал дыхание домны. Он начинал понимать домну на слух, различать ее запахи и оттенки бьющегося внутри огня. Через год он научился предугадывать взрывы. Это было первое проявление его замечательного таланта.

Однажды ночью мастер-француз поймал Курако в лаборатории. Перед Курако лежали раскрытые записные тетради цеха и толстая французская книга о металлургическом процессе. Парень был наказан. Его перевели в катали.

Через два дня Курако выгнали с квартиры. Каталей в городе на квартирах не держали. Они находили себе пристанище в селах, у мужиков. Когда Курако проходил после работы по улицам, мальчишки кричали ему вслед:

– Дяденька, дай лапоть – чай заварить!

Как и другие катали, он весь – одежда, обувь, белье, поры кожи – был пропитан красной мельчайшей тяжелой пылью криворожской руды. Прохожие сторонились его.

Изо дня в день он подвозил по чугунным плитам двора доменного цеха тачки с рудой, коксом и известняком. Он вкатывал тачки в клеть, и она взвивалась наверх, на колошник домны. Там колошниковые рабочие – «верховые» – высыпали руду, кокс, известняк в ненасытное чрево печи. Держать печь постоянно полной – азбука доменной плавки.

Двенадцать часов в сутки работал Курако. По двенадцать часов ежедневно работали все рабочие доменных печей. Заводы плавили чугун непрерывно, ночью и днем, в праздники и будни, на Пасху и на Рождество. Печи не терпят остановок, они любят ровный непрестанный ход. Две смены служили домнам. Только две.

Через год Курако перевели на колошник. Он дышал выбивающимися кверху газами, спасался в специальной железной будке от вылетающих неожиданно, как из вулкана, столбов синего пламени и кусков руды, видел, как погиб, скорчившись, брат его друга, охваченный взметом огня.

Отец нашел пропавшего сына через семь лет после его исчезновения. В этот год Курако был «тигром» – так назывались рабочие, которые жили у завода, но не имели на нем постоянной работы. Они собирались около казенной винной лавки и ждали, не придет ли мастер. Мастер появлялся и кричал: «Пять человек на уборку шлака!» или «Трое перетаскивать рельсы!» Тогда сидевшие бросались, как тигры, и, отталкивая друг друга, захватывали случайную работу.

У казенной винной лавки Курако декламировал «тиграм» «Гавриилиаду» Пушкина. «Тигры» валялись в траве и рычали, захлебываясь хохотом. Никто не встал, когда показался старый полковник. Курако увидел отца, и ему стало стыдно перед «тиграми».

Полковник не узнал сына и испуганно оглядывался кругом. Провожатый показал отцу пальцем. «Тигр» подошел к полковнику и, глядя немигающими черными глазами, сказал, что никогда не вернется домой, что будет жить и умрет у доменных печей.

– Михась, пойдем отсюда. Поговори со мной.

У Курако перехватило дыхание, подступающие слезы защемили горло. Стало жаль дряхлого одинокого отца. «Тигры» молчали, Курако оглянулся на них и сказал:

– Ребята, возьмите старика. Донесите его до извозчика. Я не хочу его видеть.

«Тигры» увели полковника.

III

Решающим событием в жизни Курако была встреча с мистером Кеннеди.

Россия не знала американских домен. Мариупольская печь была на несколько метров выше всех других южнорусских приземистых и громоздких домен немецко-бельгийского типа. Мариупольская печь была одета невиданными устройствами. Ее производительность была почти вдвое выше самых больших южнорусских домен.

На Юге не было людей, которые умели обращаться с американкой. Никто на Юге не владел одноцилиндровой пушкой, автоматической засыпкой, секретами десятка приспособлений и приборов, носивших имя Кеннеди. С заводов Юга вербовали в Мариуполь грамотных и способных горновых. В их число попал Курако.

Американская домна покорила Курако сразу и навсегда. Чутьем прирожденного доменщика Курако понял, что американская конструкция соответствует самой природе организма домны, ее назначению, как природе коня соответствуют четыре крепкие ноги, стянутые копытами, и мощная грудная клетка, как природе рыбы – сплющенное тело, жабры и плавники.

В Мариуполе Курако выучился читать со словарем по-английски и перечитал американскую доменную литературу, которая нашлась у Кеннеди. Уезжая, Кеннеди назначил Курако первым горновым – старшим рабочим домны.

Когда пароход навсегда увез братьев Кеннеди, Курако долго стоял на берегу, провожая глазами исчезающие в море огни. Вернувшись домой, он всю ночь с молочным братом Максименко пил водку. Ему хотелось в Америку, страна мощных домен манила его. Но он не поехал туда.

IV

В сентябре 1902 года в Мариуполь примчался немец Томас – директор Краматорского завода. Томас заехал в дирекцию, потом прошагал к доменному цеху, нашел Курако и усадил его с собой в коляску. Специальный поезд в составе паровоза и одного вагона доставил их на станцию Краматорская на линии Ростов – Харьков. Одна из печей Краматорки стояла четыре месяца, вторая – восемнадцать дней. Эту последнюю Курако выправил в шесть суток.

Правление Краматорского завода пригласило его начальником доменного цеха.

Курако поставил условие: свой штат и переделка печей.

Курако не был инженером – и в 1902 году стал первым русским начальником доменного цеха на Юге. Он привез с собой из Мариуполя восемнадцать человек и Максименко поставил горновым.

В день приезда Курако угощал доменщиков. Дирекция предоставила ему квартиру в двенадцать комнат. Доменщики собрались там.

За полночь пришла горькая весть.

Второй брат Максименко – чугунщик – стал жертвой несчастного случая. Неизвестно, что хуже – профессия каталя или чугунщика. Из горна жидкий чугун выпускают по канаве на литейный двор под открытое небо, в песок. Когда разлитый чугун начинает сверху темнеть, его посыпают песком, чтобы на нем можно было стоять, и чугунщики начинают свою адову работу. Они ломами выковыривают красные чушки чугуна из песочных форм. Струи воды из пожарных рукавов поливают чугун и чугунщиков. Кверху валит пар. Чугунщики не могут работать в сухой одежде – сгорят. Они захватывают чушки клещами, волочат их по песку и грузят затем на платформы. Двое хватают чугунную чушку клещами – в каждой шесть, семь, восемь пудов – и подбрасывают кверху. Брат Максименко поскользнулся при взбросе, чушка сорвалась и раздавила ему череп.

Ночной кутеж оборвался. Курако подошел к своему другу. Все молчали, как всегда, когда близко-близко проходит смерть. Курако не знал, что сказать. Ему хотелось сказать что-то очень важное, очень большое, самое важное и самое большое. Образы Джулиана Кеннеди и чугунщика с залитыми кровью черными усами встали перед ним.

Курако положил руку на твердое плечо Максименко и сказал, что перестроит завод по-американски.

– Чугунщиков на заводе не будет. Ни одного! И каталей не будет! И на колошнике ни одного человека! Веришь мне, брат?

– Верю, – ответил Максименко.

– Печь пойдет так ровно, что у горна можно будет спать. Не будь я Курако, если не заставлю вас спать, барбосы. Веришь мне, брат?

– Верю, – сказал Максименко и не поверил.

V

Курако не исполнил своих обещаний. Ему удалось установить автоматическую засыпку своей системы. Вагончики с грузом взбирались по наклонному мосту и сами опоражнивались, ссыпая шихту в нутро печи. Колошниковые рабочие стали не нужны. Он перестроил по-американски горны своих печей и поднял вдвое производительность цеха. Дальнейшие нововведения дирекция сочла излишними. Рабочие руки были дешевы, и рентабельность затрат казалась сомнительной.

Подошел пятый год. Начальник цеха Курако становится начальником боевой дружины Краматорского завода. Боевая дружина контролирует движение на магистрали Харьков – Ростов. Она – власть на станции Краматорская и на Краматорском заводе.

В 1906 году Курако ускользает от жандармов и возвращается на родину после длительного отсутствия. Отца нет в живых, и Курако вступает в права наследства.

Когда формальности закончены и приложена последняя сургучная печать, Курако отдает имение крестьянам. В губернии полыхают аграрные волнения. Курако схватывают и в арестантском вагоне везут в Петербург.

Идут годы, перекатываются волны времени – о Курако ничего не слышно на Юге.