Читать книгу Проданная рукопись - Александр Берензон - Страница 4

Первым пристанищем Антона после университета стало небольшое издательство, располагавшееся у черта на куличках, буквально на краю города, которое готовило к печати различные исторические исследования, биографии и прочие ненаучно-непопулярные издания, предназначенные исключительно для их авторов, а также для их близких друзей, родственников и коллег по работе.

Коллектив редакторского отдела был довольно однороден – две пожилые дамы предпенсионного возраста – чемпионки мира по вязанию на спицах в рабочее время, а также беременная девушка неопределенного возраста и вероисповедания, которая после прихода Антона проработала два дня и покинула литературную обитель (у него сложилось ощущение, что навсегда), и, собственно, сам Главный редактор.

Главред Петр Григорьевич Якобсон при первом взгляде производил впечатление довольно спокойного и безобидного обывателя, не способного причинить вред даже обитающим рядом с ним в большом количестве насекомым. Но если вы имели несчастье завязать с ним разговор, то перед вами раскрывалась вся бездна стремящегося к вечному совершенству сознания, постоянно редактирующего не только других, но и самое себя.

Человек он был, несомненно, интеллигентный и воспитанный, но жестокая профессия из списка хороших манер в его поведении напрочь вытравила одно, не самое последнее – не перебивать человека посреди разговора. Беседовать с Якобсоном с ним было практически невозможно: в процессе диалога он постоянно вставлял ремарки в речь собеседника, снабжая ее многочисленными примечаниями, сносками, фразами в скобках и заметками на полях.

Слушать его собственную речь было не менее жуткой пыткой для любого собеседника, не говоря уже о редких желающих постичь смысл его высказываний, так как редактировать самого себя Петр Григорьевич, похоже, любил больше всего остального. Начиная фразу, он тут же перечеркивал сказанное жестом парящей в воздухе руки, и начинал заново, потом, после небольшого редактирования середины предложения, он мог вернуться в начало и удалить оттуда пару фраз или заменить более удачными словесами, а затем, не задумываясь о рассудке собеседника, перескочить в конец и, пару раз перечеркнув свои измышления, закончить наконец предложение, забыв перечитать его с начала до конца.

Построив башню из громоздких предложений, он мог еще пару раз вернуться в недоработанные места, сказанные полчаса назад, и внести туда пару словесных корректировок, сводя с ума как собеседника, так и самого Господа Бога, который, как известно, в силу должностных обязанностей должен разбираться во всем на свете, да еще в гордом одиночестве и без помощи подручных инструментов.

А уж говорить о том, как главред работал со словами, положенными на бумагу, наверное, не стоит. Один текст он просматривал как минимум три раза в день. В первый раз он перелопачивал буквально все, каждое слово подвергалось пытке смыслом и звучанием, с пробованием на звук и вкус каждой буквы. Во время второго подхода к тексту уничтожалось или переделывалось (что, впрочем, одно и то же) около половины написанного, а с третьей попытки наносились лишь легкие штрихи, по два-три на абзац – при условии, конечно, что у Петра Григорьевича было хорошее настроение.

В «неудачные дни», когда настроение было неважное, проверке по первому варианту текст подвергался на протяжении как минимум трех «читок», не говоря уже о неизбежных дополнительных рассмотрениях и финальной освобождающей доработке на следующий день.

Казалось, что все это могло быть обременительным и тревожным лишь для одного несчастного – автора произведения, которое подвергалось подобному насилию в несколько подходов. Но вся безысходность положения заключалась в том, что вносить корректировки главред умел только на бумаге, а поскольку прибывший в издательство Антон при поступлении на службу обрисовал свои высокие отношения с компьютером расхожей фразой «Продвинутый пользователь ПК», то две бабули, до сей поры разбиравшие и переводившие в цифровой формат бесчисленные главредовские «итерации», со вздохом облегчения передали эту ответственную работу «продвинутому» новобранцу. Отныне в обязанности Антона входило воплощение в электронные образы редакторских каракулей, нанесенных на терпеливую бумагу идеально отточенным инженерным карандашом.

Если не считать того, что подобная работа вовсе не была пределом мечтаний Антона, да и вообще вряд ли могла относиться к чьей-либо области мечтаний, то это занятие поначалу напрягало его не очень сильно. Он даже временами подумывал, что подобная работа позволяет безбедно и без особых затрат душевных сил провести остаток дней, по ночам спокойно пописывая свой собственный Эпохальный Труд, который оценят лишь потомки как минимум в седьмом колене.

Однако со временем желание нетерпеливого начальника «загрузить парня по самое нехочу» стало проявляться все ярче, редакторских исправлений становилось все больше (причем, прямо пропорционально душевному состоянию и настроению главреда), и Антон начал потихоньку сходить с ума. Постоянно мельтешащие перед его глазами редакторские каракули с бумаги переносились в реальность с пугающей частотой. Стоило ему отвести от экрана глаза, как из-за углов на него глядели маленькие черточки и корявенькие буковки, ковыляющие на восклицательных костылях с вопросительными бигудями на макушках.

Однажды ночью, после утомительного рабочего дня, состоявшего из бесконечного ковыряния в тексте и внесения очередной порции правок в биографию местного купца, Антону приснился кошмар. Весь мир вокруг него был испещрен исправлениями главреда: на трассу выскочил автомобиль с вычеркнутым водителем, по тротуару вышагивала полная дама с замазанной чернилами собачкой на поводке и обведенной красной ручкой шляпкой на голове, возле которой красовался кривой знак вопроса, а неподалеку на дереве сидела и пронзительно чирикала вымаранная жирной чертой птаха, поверх которой было что-то неразборчиво приписано до боли знакомым почерком.

Проснувшись в холодном поту и что-то бубня во тьме, Антон, спотыкаясь, поплелся за стаканом воды и, нащупав табуретку на кухне, залитой томным лунным светом, медленно пришел к выводу, что эта работа однозначно вышла за границы Добра и подступает к границам абсолютного и безвозвратного Зла.

Подобно тому, как агрессивное безделье полностью разрушает личность, так и делание бессмысленных вещей (при условии, конечно, что они кажутся бессмысленными их исполнителю) может нанести не менее серьезные разрушения психике здравомыслящего человека.

Антона осенило: нужно что-то менять. Работу определенно нужно бросать, поскольку насилие над собой, тем более душевное, – самое страшное, что может сделать человек, ведь оно полностью находится в нашей власти, пенять не на кого, и это, по сути, сродни смертному греху самоубийства (малыми темпами и сомнительными способами). Насилие над собой не оправдано ничем, думал Антон, поскольку полумеры никогда не приводят к результату, и нужно уже, по большому-то счету, либо любить себя до умопомрачения, либо нырять в прорубь самоненавистничества с чистой совестью.

С другой стороны, если уж выбрал жизнь, возникает новая дилемма – что лучше: бесконечно работать свою работу, «починять примус», что слегка оплачивается, но разрушает душевные скрепы, либо воплотить в жизнь давнюю мечту и, естественно, в ней разочароваться (в случае если вообще удастся ее осуществить) и не оставить себе альтернативной реальности, в которую можно помечтать на досуге? Проще говоря: сделать и потом горько пожалеть, или всю жизнь жалеть, что не сделал?

Конечно, думал Антон, после осуществления заветной «мечты» наверняка появится, пусть и не сразу, новая недостижимая вершина, а также неизбежная тоска по брошенному насиженному тепленькому прошлому…

Но что должно в конечном итоге стать последней каплей для рывка? Невыносимость быдло-реальности, добивающая в один прекрасный момент, или невыносимое (уже в другом смысле) теплое дыхание мечты, пролетевшей слишком близко? Ведь откладывать можно бесконечно, и задувать морозными отговорками теплое дыхание до скончания веков…

Слишком много вопросов, ответы на которые у каждого свои.

У Антона не было ответов.