Читать книгу Нескучное чтиво - Александр Борисович Герасин - Страница 2

Повесть

ШКОЛА

 Обстановка на уроке истории накалялась.

– Они же дети. Их нельзя было убивать,–сказал я.

 Учительница истории Ирина Георгиевна, в школьном просторечье Историчка, тоже стала «заводиться».

–– Ты не понимаешь, что если бы к ним пробились белые, то царская семья в целом, или любой, даже самый маленький её член, могли стать знаменем в борьбе с Красной Армией и тогда гражданская война затянулась бы, унеся в могилы значительно больше людей, чем их было в царской семье, – попыталась она мне объяснить.

Обычно Историчка в общении с нами использовала короткие, «рубленые» фразы, не предусматривающие наличия запятых. Произнеся же такой длинный текст, она, возможно, с непривычки остановилась передохнуть, чем сразу воспользовался Вовка.

– Убийство детей всегда считалось преступлением,–уверенно, назидательно и, как будто вколачивая гвозди, отчеканил Вовка, —а те , кто их убивал и те, кто отдавал приказ на убийство – преступники и должны быть наказаны. Здесь не может быть исключений.

–– И даже для Ленина? – раздался тихий, интеллигентный голос отличника Иосифа с передней парты

– Что для Ленина? – не поняла сразу Ирина Георгиевна.

– Ну, если бы это Ленин приказал убить царских детей, – осторожно пояснил Иосиф.

Ирина Георгиевна, собираясь с мыслями, начала багроветь. Мы с Вовкой не были отличниками, и, соответственно, не были такими же умными и осторожными, как Иосиф. Долго не думая, для окончательной победы над Историчкой я добавил огонька вопросом: «Если, вот, преступниками оказались люди, которые тогда руководили нашей страной, и вся эта история рассматривалась бы на Нюрнбергском процессе, могли бы этих руководителей там назвать преступниками?»

Поднялся шум. Ирина Георгиевна решила восстановить контроль над классом.

– Та-ак, мне это всё надоело, я предупреждала… Сейчас три минуты до перемены класс сидит тихо, а Гаранин и Бекетов, – она указала пальцем на меня и Вовку, – идут со мной к Валентине Фёдоровне. Пусть она вам расскажет, кого считать преступником, а кого нет, пока вы сами ещё не стали преступниками. Хотя, думаю, что не долго осталось ждать: преступная дорожка у вас в головах уже наметилась.

С первых шагов на пути к директорскому кабинету Ирина Георгиевна стала нам рассказывать про наш аморальный облик, который в политическом плане, по её мнению, не соответствовал моральному облику строителя коммунизма, про школьную комсомолию, которая не справляется с нашим воспитанием и поэтому должна рассмотреть вопрос о нашем дальнейшем пребывании в комсомоле.

Историчка шла широким шагом, быстро и решительно. Для нас было очень трудно понять, какого она возраста. В нашей школе для учительниц той поры туго закрученный пучок волос на затылке, очки на носу и одна из двух или трёх тёмных костюмных пар из прямых пиджаков и юбок были типичным, как бы сейчас сказали, прикидом. Ирина Георгиевна вполне подходила под этот типаж. У некоторых других учителей такая одежда была чем-то вроде маскхалатов для фронтовых разведчиков. Пиджачки же Ирины Георгиевны полностью соответствовали её внутренней сущности. У нас с Вовкой уже начали расти бакенбарды и, соответственно, нам становилось интересным определение возраста представительниц женского пола и качественных показателей их фигур, но в отношении Исторички всё это было очень трудно. Мы тогда сошлись на возрасте от двадцати пяти до сорока пяти лет, что по нашим представлением можно было считать где-то рядом с глубокой старостью. Не вызывало также сомнений, что она была чуть выше среднего для женщин той поры роста, не толстой, а, даже, скорее жилистой. Увидеть большее под упомянутыми пиджаками, совершенно скрывавшими женские формы, было невозможно. Под ними была не фигура – там была Историчка. Историю СССР Ирина Георгиевна всегда доносила до нас с лёгким трепетом. Когда же темы касались Ленина, ЦК КПСС, выдающейся роли товарища Никиты Сергеевича Хрущёва в победе советского народа над немецко-фашисткими захватчиками, её речь становилась очень волнительной и весомой, а сама Ирина Георгиевна, можно сказать, на глазах превращалась в пламенного трибуна.

Примерно в таком же наряде и находясь примерно в таком же неопределённом возрасте в школе появлялась учительница английского языка Татьяна Алексеевна с крепко привязавшемся к ней прозвищем Тыча. Прозвище не только было созвучно английскому слову teacher, но и вполне соответствовало оригинальной манере поведения Тычи на уроках. Она была пониже Исторички, но существенно подвижнее. Более того, её передвижения по классу напоминали непредсказуемые движения вихревых потоков в центре смерча: никогда не знаешь, куда с бешенной скоростью они ринутся в следующий момент. Отвлечься от темы урока и её передвижений по классу даже на мгновение было очень опасно потому, что именно в это мгновение с самого неожиданного направления перед тобой возникала Тыча, тыкала в соответствии с её кличкой в тебя пальцем и, уставившись своими огромными очками в ошеломлённую её внезапным появлением жертву, задавала какой-нибудь вопрос, как правило, на этом мало знакомом инглише. Надо было успеть понять, что она там спрашивает, и успеть ответить, обычно на том же чёртовом инглише. Если отвечал неправильно или медлил с ответом, то она быстро отскакивала в направлении следующей жертвы, а в своём блокнотике напротив твоей фамилии ставила минус. Если успевал пролепетать что-то с её точки зрения путное, то ставился плюс. В конце урока на базе этой «арифметики» иногда выводилась оценка. Те, к кому она так подскакивала, обычно здорово напрягались. Доходило до того, что даже у самого физически сильного в нашем классе и довольно жёсткого в драке человека Лёхи Круга в такие моменты начинала слегка дрожать нижняя губа.

 Тыча никогда ни с кем не спорила, не повышала голос, но, переводя дух после её уроков, мы часто с удивлением обнаруживали, что приобретали много новых знаний не только о языке, но и о культуре, истории, экономике и просто о бытовых особенностях жизни англоязычных стран. Причём, все ученики нашего класса были уверены, что английский язык для них непостижим. Удивительная противоречивость этой ситуации заключалась в том, что большинство моих одноклассников, поступив после школы в различные вузы, долго не могли привыкнуть к тому, что по английскому языку оказывались в числе лучших студентов.

 Спустя пять лет после окончания школы Алексей Круглов, известный среди одноклассников и любителей бокса как Лёха Круг, увидел идущую ему навстречу красивую, модно одетую женщину под руку с представительным, интеллигентного вида мужчиной. Проходя мимо Лёхи, женщина мило улыбнулась и сказала: «Здравствуй, Лёша!». Судя по всему, весь его облик в тот момент демонстрировал удивление и растерянность. Но тут раздалось нечто до жути знакомое, на что надо было реагировать быстро и чётко: «How do you do?». Блокнотик с «арифметикой» крепко врезался в память всех моих школьных товарищей. Лёха не был исключением, поэтому ответил автоматически и быстро: «I am well. How do you do?». Даже произнеся это, он ещё не был в состоянии совместить крепко устоявшийся в памяти образ носящейся по классу Тычи, со стоявшей перед ним красавицей. Только почувствовав уже ставшую забываться позорную вибрацию нижней губы, и всё равно, сильно сомневаясь, он пробормотал: «Это вы, Татьяна Алексеевна? А где ваши очки?».

– Я вставила контактные линзы, – ответила Татьяна Алексеевна и даже слегка хохотнула.

 Они поговорили, но недолго, поскольку все куда-то спешили: Татьяна Алексеевна шла с мужем оформлять кучу документов для работы в торгпредстве за границей, а Лёха опаздывал на тренировку в боксёрской секции.

 Про Тычу я рассказал для того, чтобы развить тезис о маскхалатах и возможностях очень разного наполнения практически одинакового «прикида». Пользу от уроков Исторички мы с Вовкой так и не осознали и в отличии от Тычи вспоминаем её не часто.

ДОПОЛНЕНИЯ

При прохождении по второму этажу мимо стенда со школьной газетой мы все втроём уставились на висевшие над стендом плакаты. Кто-то в школе регулярно добавлял к содержавшимся в плакатах призывам несколько слов. Например, в плакате «Учиться, учиться и учиться – вот наша задача!» однажды после последнего «учиться» появилась вставка в виде приклеенной к плакату белой бумаги с текстом «как жениться, наплодиться и похорониться». Плакат «Ученье и труд всё перетрут!» был продолжен словами «и в первую очередь чрезмерно трудившихся». Очень не понравились администрации школы и особенно Историчке дополнения к плакатам «Партия – наш рулевой!» и «Партия – ум и честь нашей эпохи!». Перед словом «рулевой» дописали «подвыпивший», а во втором плакате после слова «Партия» появилась вставка «и Ирина Георгиевна».

После каждого такого дополнения в старших классах проводились поиски автора. Применялись словосочетания вроде «и этот трус боится сознаться», «действует исподтишка», «грязный писака», но автор не поддался на эти провокационные оскорбления и не сознался. Подозревали нас с Вовкой, но мы, действительно, были не причём. Мы бы наверняка проболтались. Все, в том числе и учителя, читали очередные «дополнения», если успевали до их изъятия, с большим интересом. Историчка, которая у нас была классным руководителем, несколько раз предлагала нам с Вовкой сознаться по хорошему. Говорила, что никому не скажет. Но, поскольку сознаваться нам было не в чем, мы держались. При этом оба были единого мнения по кандидатуре вероятного автора, и однажды, я случайно, чуть не навёл на него расследование Исторички.

В тот день, когда нам очень надоели её следственные действия, Вовка сказал: «Ирина Георгиевна, если кто-то написал, что у вас есть ум и честь, то зачем так обижаться? Историчка попыталась как-то возразить. Но Вовка тут же добавил, что поскольку «Партия и народ едины», то всё, что говориться о партии, относиться и к народу, частью которого является Ирина Георгиевна. Я попытался сгладить очередной нараставший конфликт словами: «Мы так сочинять не можем. Тут кто-то умный всё это придумывает, или учителя». Сказав это, я сразу понял, что сморозил глупость. Самым умным в десятых классах считался Иосиф, которого я таким заявлением мог подставить, если, конечно, он был виновником. Кроме того, двусмысленно прозвучало «…умный… или учителя». Историчка на мгновенье задумалась и сказала: «Нет, среди учителей нет таких дураков, как некоторые». При этом она многозначительно посмотрела на нас. Но на Иосифа её мысль не обратилась, и свои следственные действия Историчка по прежнему продолжала ещё около недели в отношении всё тех же «дураков».

 Я тогда всё-таки спросил Иосифа, не он ли автор «дополнений». Иосиф внимательно посмотрел на меня и задал встречный вопрос: «А зачем тебе это знать? Хочешь поделиться с Ириной Георгиевной?». Я обиделся и честно ответил: «Ни с кем я не собираюсь делиться. Просто любопытно». Иосиф усмехнулся и сказал: «Если она всё-таки спросит, то скажи, что это не я сочинял». Всей своей дальнейшей жизнью Иосиф стабильно подтверждал сложившееся в школе мнение о нём, как об умном мальчике.

 Много лет спустя в девяностые годы прошлого века, когда у меня возникла нужда продать старую квартиру и купить новую, я обратился к нему за помощью. Иосиф предложил лично подвести меня в строившийся принадлежавшей ему фирмой жилой комплекс, для выбора квартиры на месте. По моим расчётам денег, вырученных от продажи старой квартиры, не хватало на покупку новой. Сидя в уютном шестисотом Мерсе, я решил размягчить крупного бизнесмена Иосифа тёплыми воспоминаниями о нашем таком уже далёком, почти безоблачном детстве и тем самым создать условия для разговора о снижении цены на квартиру.

Случайно возникла тема «дополнений». И тут Иосиф объяснил, что те тексты на бумажках, кроме того, в котором упоминалась Ирина Георгиевна, он лично не сочинял, а только приносил и укреплял клеем, или булавками. Сочинял дополнения сидевший дома больной дед Иосифа, который участвовал в Октябрьской Революции, воевал в Гражданскую войну, служил в ЧК и НКВД, а потом в сороковом году, когда отказался кого-то посадить, сам сел в лагерь до середины пятидесятых годов. Пережив лагерные невзгоды без существенных потерь, его организм не выдержал стресса сравнительно свободной, сытой московской жизни конца пятидесятых и начала шестидесятых годов и начал быстро разваливаться. Перед историей с «дополнениями» дед уже был прикован к постели, но постоянно искал, чем заняться. По словам деда лагеря перековали его из оголтелого большевика в тихого, кухонного антисоветчика. Как-то он попросил внука записывать тексты висевших на улицах и в учреждениях плакатов. Сам начал придумывать «дополнения» к ним. Это его творчество не ушло бы за пределы комнаты в коммунальной квартире, где жила семья Иосифа, если бы не одно обстоятельство.

 Отец Иосифа, которого во дворе даже взрослые уважительно звали «дядя Аркадий», был безногим инвалидом войны, но всегда куда-то спешил. Иосиф говорил нам, что его отец всё время зарабатывает на семью, или думает, как это сделать. Несмотря на свою занятость, иногда в тёплые дни он располагался на дворовой скамейке под развесистым клёном в окружении местной детворы и с огромной скоростью из разных бросовых деревяшек изготавливал различные деревянные свистки, ножи, куколки и прочие такого же рода «ценные» изделия, которые тут же дарились окружающей публике.

 Когда государство подарило дяде Аркадию мотоколяску, то поначалу все радовались за инвалида, который по утрам стал ездить на ней в свою инвалидную артель. Но вскоре эта радость поутихла. В отношении мотоколяски многие соседи дяди Аркадия стали употреблять нехорошие слова потому, что при своей работе она дымила и шумела на все окрестные улочки. При выезде коляски из гаража, выглядевшие до этого момента гордыми и бесстрашными, уличные собаки прятались в подворотнях и начинали оттуда жуткие завывания. Все соседи были уверены, что садится в это «чудо техники» даже здоровым взрослым людям было опасно. Соответственно, на дядю Аркадия смотрели как на каскадёра, которому после потери ног уже ничего не страшно. Конечно, многие окрестные мальчишки, чтобы самоутвердиться среди сверстников, мечтали прокатиться на мотоколяске, но это, кроме Иосифа, удалось немногим.

 Транспортное средство дяди Аркадия оказалось к тому же одним из компонентов спора между мной и Вовкой. Я утверждал, что принципам социалистической справедливости не соответствует то, что инвалид и герой войны ездит на работу на таком ужасе, а вовкиного отца, всю войну чертившего какие-то «детальки», на работу возит персональная машина. Оппонент же объяснял мне, что любое государство раздаёт блага своим гражданам не по справедливости, а по текущей полезности. Для государства в данном случае вычерчивание «деталек» оказалось полезнее производства обуви в инвалидной артели. К консенсусу мы тогда так и не пришли.

 Иногда, особенно в плохую погоду, дядя Аркадий подвозил сына в школу, хотя тому потом приходилось около получаса ждать утреннего открытия школы. После одного такого подвоза погода исправилась и, соскучившись торчать под козырьком ещё запертого главного входа в школу, Иосиф пошёл погулять вокруг школьного здания, позади которого был хозяйственный двор. Осмотрев кучи угля, досок, старых парт и разных других предметов, которые держались «прозапас» в школьном хозяйстве, он хотел уже было продолжить своё движение вокруг школьного здания, но тут его внимание привлёк немного неестественный вид замка, висевшего на двери «чёрного» входа. Иосиф подошёл поближе и убедился, что тот действительно висел для «блезиру». Дверь можно было открыть даже не трогая замка.

И вот, проходя по второму этажу безлюдной, если не считать его самого, школы, он вспомнил про «творчество» деда. В целях правильного воспитания подрастающего поколения в школе развесили много типовых плакатов, и для большинства из них к тому времени дед уже успел насочинять «дополнения». В течение последующих двух месяцев, примерно раз в неделю Иосифу удавалось дополнить какой-нибудь из школьных плакатов. Прекратилось это сразу после того, как он однажды утром обнаружил дверь чёрного хода запертой по-настоящему. Никому, даже деду, про свою плакатную деятельность Иосиф не говорил, и поэтому всё должно было закончиться благополучно. Но кончилась эта история всё-таки печально. Однажды Иосиф обнаружил, что новых плакатов он больше найти не может. Повидимому, творчество партийных пропагандистов не успевало за творчеством деда. Несколько недель он скучал, не зная, чем заняться. Его заболевания обострились, и вскоре он умер.

Закончив свой рассказ, Иосиф вынул из нагрудного кармана пиджака белый шёлковый платок и протёр им глаза. Я посочувствовал ему и, решив, что уже достигнут необходимый уровень мягкости, несколько цинично попытался перевести разговор ближе к ценам на недвижимость. Но Иосиф быстро лишил меня всяких надежд.

– Видишь ли, – с неожиданным холодом в голосе произнёс он, – если я буду делать скидки для всех своих одноклассников, то очень скоро разорюсь. Так, что извини, ничего личного, только бизнес. Квартиру у него я так и не купил.

ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ

 Когда мы проходили мимо ленинского плаката «Учиться, учиться ..», Вовка заметил: «Сань, смотри, уже убрали!». Я знал, что он имел в виду приклеенный к плакату ещё утром этого дня белый бумажный лист с «дополнениями». Надо сказать, что к учёбе в десятом классе мы относились уже по-взрослому прагматично, понимая, что после одиннадцатого класса надо будет поступать куда-то, а школьные знания являются стартовой площадкой для нашего будущего. Для Вовки в его будущем всё было предельно ясно. Он собирался стать лётчиком –испытателем, или, в крайнем случае, полярным лётчиком.

 С Владимиром (он же Вовка) мы подружились с первого класса. Жили рядом, учились в одном классе и, обычно, в школу и обратно ходили вместе. Наши мамы подругами не были, но при встрече на улице часто обсуждали своих сыновей и школьные дела. Для нас с Вовкой это не всегда было хорошо потому, что рождало, как мы считали, нездоровую конкуренцию. Например, когда Вовка получал за диктант четвёрку или тройку, а я на бал выше, то его мать говорила: «Вот же, люди получают нормальные оценки, не то что некоторые неграмотные». Когда же за контрольную по химии друг получал пятёрку, а я получал тройку, то мне было практически невозможно убедить маму, что из-за очень трудных задач было так много двоек, что и тройка на этом фоне выглядит вполне достойно.

Вовка мне рассказывал, что его отец, Николай Владимирович Бекетов, в юности очень хотел стать лётчиком, но по состоянию здоровья стал только авиаконструктором в конструкторском бюро, которое называлось просто КБ. Судя по тому, что Вовкиного отца на работу и обратно регулярно возила большая, чёрная, легковая машина с шофёром, он был уважаемым авиаконструктором. Вовка с детства, как и Николай Владимирович, хотел стать лётчиком. Его мать часто говорила, что, если он будет плохо учиться и часто простужаться, то ему тоже придётся стать только авиаконструктором. Мне мама говорила, что хорошо учиться надо, чтобы стать приличным человеком. Стимул был, конечно, намного менее привлекательным, чем у Вовки.

 В 1968г через пять лет после того памятного прохода с Историчкой к директрисе Владимира Бекетова исключили из находившегося где-то далеко от Москвы лётного училища. Официальная причина была «по состоянию здоровья».

 Для тех, кто знал Вовку, эта причина выглядела, мягко говоря, смешной. Спортом и закалкой он так подготовил своё здоровье к будущей лётной специальности, что оно было практически неуязвимо, если, конечно, не вспоминать о различных ссадинах и синяках. Но тут надо отметить, что в неизбежных в ту пору уличных драках он всегда старался беречь голову, считая её самым важным органом для лётчика. Одновременно такая позиция подразумевала, что для других профессий голова не так важна. Поражавшие школы эпидемии гриппа и разных прочих ОРЗ были абсолютно бессильны в борьбе с вовкиным организмом. В этом, правда, был и отрицательный момент, заключавшийся в том, что в то время, как большинство нормальных людей из наших одноклассников в период эпидемии отдыхали дома с термометром, малиновым чаем и Жюлем Верном, Вовка в числе нескольких других «невезунчиков» сидел на уроках. При этом в поредевших классах учителя легко успевали за время урока опросить каждого из присутствовавших. Жуткий «напряг»! Когда я подхватывал какую-нибудь заразу, Вовка, несмотря на возражения взрослых, прибегал ко мне с яблоком или апельсином и мы вместе переживали по поводу его невезучей судьбы.

 В действительности Владимера Бекетова выгнали из училища за его открытую позицию против ввода наших войск в Чехословакию. О причине мягкой формулировки исключения он точно не знал. С одной стороны в училище могли сами решить не слишком портить жизнь отличнику учёбы и спорта и назвать его больным, а с другой прийти к такому мягкому решению руководству училища могли «помочь» высокопоставленные знакомые Николая Владимировича. За помощью к отцу Владимер тогда не обращался. Считал, что в этом деле он разберётся сам.

Но помощь отца присутствовала даже тогда, когда он был совсем не в курсе дел сына. Например, при последовавшем после исключения из училища поступлении в Московский Авиационный Институт, необходимо было перед сдачей вступительных экзаменов пройти собеседование в специальной комиссии. На этом мероприятии каждого абитуриента держали не менее десяти минут. Когда Владимир вошёл в кабинет и увидел перед собой двух мрачных старшекурсников и одного ещё более мрачного дядьку средних лет с пронзительным, неморгающим взглядом, то сразу подумал, что его история с лётным училищем здесь уже известна. Но лица членов комиссии сразу подобрели, как только Владимир произнёс свою фамилию.

– Вы сын того самого Бекетова? – практически хором спросила комиссия.

– Ну, да, – смущённо ответил Владимир.

 Больше вопросов на собеседовании ему не задавали и вскоре он, успешно сдав все экзамены, был зачислен в институт. С упоминанием своей фамилии в непривычных контекстах Владимиру потом приходилось встречаться не раз. Он с гордостью изучал «Формулу Бекетова», «Кривую Бекетова», но не всегда обладание известной фамилии приносило радость. Однажды на экзамене при ответе по теме «Методики расчётов Бекетова» Владимир был уверен, что, допустив в ответе небольшую ошибку, вполне заслуживает «хор», но к его удивлению профессор «опечалил» «удом» и пояснил, что с такой фамилией «Методики» надо знать только на «отл».

Во время учёбы в институте и после неё Владимир несколько раз пытался попасть в лётную школу при клубе ДОСААФ. Это ему до «перестройки» не удавалось из-за содержащейся в одном из его документов, оставшейся после истории в лётном училище записи «по состоянию здоровья не может быть допущен к полётам и не годен к службе в армии». После начала перестройки сам ДОСААФ стал разваливаться, а затем за ученье и полёты стали требовать солидных денег, которых у Владимира тогда не было.

 При окончании школы мы получали разряд по рабочей специальности «радиомонтажник». Инженеры и мастера, приходившие с расположенного рядом со школой «почтового ящика», (так тогда называли работавшие на оборону предприятия) обучали нас разбираться в принципиальных схемах и работать с паяльником. Для большинства ребят это было довольно интересно. Получив необходимые знания, мы с Вовкой быстро собрали приставки для радиоприёмников и стали принимать в диапазонах тринадцать, шестнадцать и девятнадцать метров различные западные «голоса». На других диапазонах радиаволн этих «голосов» не было, или их глушили расположенные вокруг Москвы мощные «глушилки». Поначалу западное вещание воспринималось нами как светлое окно в мир модной музыки и неизвестной советским людям информации. Можно было послушать и записать на вовкин магнитофон последние западные музыкальные хиты, а также узнать много нового о событиях в других странах и в своей собственной тоже. Но вскоре даже мы, мальчишки, стали замечать явную «лапшу» и со стороны западных «вещателей».

Когда через несколько лет мне случайно довелось прочитать американский журнал с профессионально написанной статьёй, посвящённой сельскому хозяйству СССР, то я уже совсем не удивился содержащейся даже в таком серьёзном материале «ложке дёгтя». Во всю титульную часть обложки того журнала была напечатана относящаяся к статье фотография новых высотных домов на Проспекте Калинина, который сейчас называется Новым Арбатом, с примкнувшей к ним церквушкой. На фоне этого архитектурного пейзажа расположилась большая группа цыган. За всю свою жизнь мне не приходилось видеть таких лохматых, бородатых, одетых в такую рвань людей. Самое тяжёлое впечатление производили дети и старики. Статья содержала анализ развития сельского хозяйства в СССР для определения объёмов возможного экспорта из западных стран различных видов сельхозпродукции. Но завершалась статья сентенциями, которые и были проиллюстрированы фотографией: «Сельское хозяйство в СССР деградирует и поэтому не может предоставить крестьянам достаточно средств для существования. Они всё активнее устремляются в города, где тоже оказываются лишними и становятся нищими. Сельскохозяйственный вопрос в СССР по-прежнему остаётся острой проблемой».

Такого рода «лапшу» я замечал быстрее и она для меня была очевиднее, чем для Владимира. Дело в том, что в десятом классе нашей одиннадцатилетней школы по настоятельному совету Исторички и по комсомольской линии мне поручили регулярно делать сообщения о международном положении. Никто в школе этим заниматься не хотел. Но ещё в конце девятого класса, в немалой степени благодаря Тыче, меня стала одолевать романтика путешествий по разным странам и я успел проболтаться, что может быть буду поступать в Московский Государственный Институт Международных Отношений (МГИМО). Ирина Георгиевна успешно использовала эту информацию, сообщив мне, что для поступления в МГИМО необходима рекомендация от райкома ВЛКСМ, которую без ходатайства от школы мне никто не даст. В свою очередь для такого ходатайства необходимо действительно активное участие в общественной жизни.

В начале своей лекторской деятельности я просто пересказывал тексты из газеты «Известия». Но неожиданно оказалось, что международное положение интересует школьный народ. Мне стали задавать вопросы, на некоторые из которых у меня не было ответов. Стал читать ещё и еженедельник «За рубежом», потом стал бегать по библиотекам в поисках материалов об экономике, культуре, истории различных стран. «Западные голоса» в некоторой степени тоже помогали. Вообщем, «лекторство» заинтересовало.

 Как-то я в присутствии Исторички «освещал» тему борьбы пролетариата с «капиталом». На вопрос слушателей о том, чего хотят бастующие в Детройте рабочие заводов компании Дженерал Моторс, я объяснил, что они хотят повышения зарплаты до такого-то уровня в долларах, сокращения рабочей недели, расширения соцпакета и т.д. Но тут же пошли вопросы о том, как эти рабочие сейчас живут и какое соотношение доллара к рублю по официальному курсу. Я сказал и класс зашумел.

– И при таких зарплатах, частном доме и двух машинах на семью этим пролетариям ещё чего-то не хватает, – возмущался Вовка.

– Надо вообще-то разобраться, кого называть пролетариями, т.е. неимущими, которым нечего терять, кроме цепей, – предложил кто-то.

– Точно, – раздался другой голос, – мы тут все в сравнении с ними похожи на нищих, но не бастуем.

– У нас была война и люди это осознают, – вмешалась Ирина Георгиевна, – но, по материалам последнего съезда партии нетрудно понять, что мы скоро американцев догоним и перегоним в том числе по уровню жизни.

Она подошла ко мне и тихо сказала: «Кончай свою буржуазную пропаганду, давай лучше что-нибудь про Вьетнам».

В итоге у меня по окончании школы было желание поступить и в Московский Электротехнический Институт Связи (МЭИС) и в МГИМО. Приёмные экзамены в МГИМО были существенно раньше, чем в МЭИС. Отсюда и стратегия действий, которая заключалась в том, что если «проваливаюсь» в первый, то отдыхаю и сдаю документы во второй. Но «проваливаться» я не собирался. Отличником не был, но по всем фигурировавшим на экзаменах в МГИМО предметам у меня были итоговые пятёрки. Различные умные люди говорили, что это не простой институт и туда обычных выпускников школ не берут. Такой довод я уверенно и можно даже сказать слегка снисходительно опровергал своим контрдоводом, который заключался в том, что точный и полный ответ на вопрос в экзаменационном билете практически невозможно не засчитать как отличный. Как я ошибался!

В приёмной комиссии МГИМО объяснили, что тем, кто поступает сразу после школы необходимо кроме рекомендации из райкома ВЛКСМ набрать двадцать четыре балла из двадцати пяти. Ирина Георгиевна, надо отдать ей должное, за моё лекторство рассчиталась честно: она сама ходила со мной в райком ВЛКСМ и выхлопотала мне рекомендацию. Правда заметила, что делает это против своих убеждений.

Получив первую «четвёрку» за сочинение, после которого толпа абитуриентов в стареньком здании у Крымского моста сократилась более чем вдвое, я всё ещё сохранял уверенность в своих силах. В коридоре перед аудиторией, в которой проходил приёмный экзамен по географии, я стоял как справочный автомат: ко мне с разными вопросами по экзаменационным билетам обращались абитуриенты и я бодро на эти вопросы отвечал. Не зря же в течение двух предыдущих лет я долбил темы экзаменационных билетов в вузы по истории и географии. Соответственно, когда настала моя очередь предстать перед комиссией, я с лёгкой улыбкой уверенного в себе победителя вошёл в экзаменационный зал.

 Экзамен принимал всего один человек– мужчина средних лет. После моего ответа на вопросы билета он как-то с сожалением посмотрел на меня и спросил, что я знаю о самых маленьких государствах Европы. Такой темы не было в экзаменационной программе.. Это сейчас, по крайней мере москвичей, не удивишь рассказами о том, как проехать из Барселоны на шоппинг в Андорру и что можно увидеть в музее Кусто в Монако. В те годы в нашей стране даже о существовании таких государств мало кто догадывался. Но за несколько месяцев до этого экзамена мне на очередной «политинформации» довелось рассказывать об этих государствах. На экзамене, как на выступлении для школьников, я стал быстренько информировать преподавателя об уровне производства стали в Люксембурге, количестве туристов, ежегодно посещающих Ватикан, политической системе Сан-Марино, в которой активную роль играли коммунисты, и налоговом рае в Лихтенштейне. Экзаменатор сам прервал мой информационный поток. Он взял ручку и мой экзаменационный листок. Покрутил пальцами ручку. Чувствовалось, что он подбирает слова. Я опять стал улыбаться, предвкушая «отл».

–– Понимаете, – наконец, услышал я, – вы правильно ответили на экзаменационные вопросы и у вас есть знания сверх программы, но чтобы получить «отл» на экзамене в нашем институте надо отвечать с блеском. В другом институте вы за такой ответ возможно и получили бы «пятёрку», а в нашем для этого надо «блестеть»

Он черканул в экзаменационном листке «хор» и отдал его мне. Если бы я был тогда постарше, то меня мог бы хватить инсульт, но молодой организм выдержал. Я вздохнул и поплёлся из зала. Стал анализировать свой ответ и подумал, что, действительно, из-за моего стремления сообщить как можно больше фактических данных блеска не было, но червь сомнения в объективности экзаменатора закрался. Этот червь превратился в злобного дракона на экзамене по истории.

Здесь два преподавателя, мужчины около тридцати пяти лет, расположившиеся довольно далеко друг от друга, задавали мне вопросы в стиле двух следователей на допросе. Приходилось всё время крутить головой, отвечая то одному, то другому. В итоге «хор» со знакомым уже объяснением об отсутствии «блеска». Но тут я, решив, что терять уже нечего, не сдержался.

– Нам перед экзаменами никто не говорил, что для получения «пятёрки» к правильному и полному ответу на вопрос надо добавлять ещё и «блеск».–Выпалил я, неожиданно запинаясь.– Получается, что вы не можете от меня этого требовать.

 Один из мужчин улыбнулся, положил ногу на ногу и сказал: « А ты, что не знаешь, какой у нас институт?».

– Теперь знаю, что не самый честный, – выпалил я и вышел из аудитории.

Поскольку «двадцати четырёх из двадцати пяти» уже никак не получалось, идти сдавать «устную математику» совсем не хотелось, но мама посоветовала на всякий случай сдать, и я пошёл. Настроение было мрачное, и по мере приближения к МГИМО нарастал праведный гнев в отношении экзаменаторов института. На экзамене только и думал о том, что выше «четвёрки» мне всё равно не поставят, поэтому всякие «дурацкие» формулы в голову не лезли. В итоге вполне заслуженно могли поставить «уд», но поставили «хор», что уже ничего не меняло в моей экзаменационной судьбе. Английский я уже сдавать не пошёл. Когда в приёмной комиссии забирал документы, встретил одного из тех абитуриентов, которые обращались ко мне с вопросами перед экзаменами по истории и географии. Этот парнишка задавал такие вопросы, что кто-то из абитуриентов спросил, знает ли он, на какой экзамен пришёл. Я был рад увидеть товарища, как я считал, по несчастью, но был слегка потрясён, когда узнал, что он «висит» в списке принятых.

Две пятёрки по «письменной» и «устной» математике, полученные мною через месяц на экзаменах в МЭИС убедили экзаменатора по химии не ставить мне «неуд», а вывести «уд», что сделало меня студентом любимого и уважаемого мною до сих пор института.        Правда, на встречах одногруппников, которые продолжаются до сих пор, нередко вспоминается очень напряжённый ритм учёбы, при котором занятость была с утра до позднего вечера, часто с включением выходных дней. Даже спустя несколько лет после окончания института мне по ночам частенько снились якобы несданные «лабораторки» и неизбежные провалы на зачётах и экзаменах.

 Тем не менее, высокий уровень обучения в МЭИС привлекал сюда и студентов из других стран, особенно из «братских». Студенты из Европы учились обычно неплохо, если не считать одного болгарина, который жил не в общежитии, ездил часто с девчонками по московским ресторанам на спортивной открытой машине, редко бывал на лекциях, посещать которые было обязанностью всех студентов, но систематически получал «уды» за экзамены. Как учились ребята из других стран, например, из Вьетнама и Монголии было тоже трудно понять. У вьетнамцев было одно общее с болгарином: они редко посещали нашу супербюджетную столовую, в которой можно было пообедать за тридцать пять копеек. Представитель «братской» Болгарии обычно ездил питаться в кафе и рестораны, а вьетнамцы ели у себя в общежитии рис с капустой, отправляя часть мизерной стипендии0 на родину. Как они, при отсутствии белковой пищи для мозгов умудрялись старательно и хорошо учиться, было поначалу мне совсем не понятно. Однажды, когда мы с одним знакомым студентом проходили мимо общежития, из его дверей выбежала стайка галдящих вьетнамцев. Черноволосые, маленькие, они были похожи на школьников пятого-шестого классов.

– Вон, посмотри на того худенького с седой прядью, – сказал знакомый, –ему уже за тридцать и он командовал ротой в джунглях, а тот, который рядом с ним, был контужен, подорвавшись на мине. Таких, как эти двое, среди них немало. Тот разговор привёл меня к мысли, что этим ребятам после их войны по силам и не такие «крепкие орешки», как наш институт, даже при капустнорисовой диете.

Монголы жили намного лучше вьетнамцев, но учились существенно хуже, хотя из института их не выгоняли. Помню, как один из них однажды опоздал на лекцию к светилу отечественной теории электрических цепей профессору Купаляну, который обычно не пускал на лекции опоздавших, воспринимая опоздание как оскорбление не только для себя, но и, главное, для всей теории электрических цепей. Тогда прошло около пяти минут лекции. Профессор уже успел занять своими закорючками-формулами существенную часть расположенной около кафедры большой чёрной доски. Вдруг открылась также расположенная около кафедры дверь в аудиторию и вошёл один из двух наших монголов. Не задавая лишних вопросов, широко улыбаясь, он спокойно пошёл мимо кафедры и Купаляна, выискивая глазами в аудитории подходящее свободное место. Уважаемый профессор сначала застыл с мелом в руке на вычерчивании очередной своей закорючки, но затем, взяв себя в руки, с приторной вежливостью спросил: «И где же это вы были?»

– Лошадь поил, – ответил за опоздавшего голос из зала.

Зал задрожал от смеха, но Купалян ещё думал, как достойно выйти из положения. Помог опять голос из зала.

– Не стоит связываться с МИДом

– Пожалуй, вы правы, – кивнул головой профессор и под затихающий смех зала продолжил своё граффити.

Одним из наиболее ярких для меня событий студенчества была поездка после первого курса на целину в составе целинного отряда МЭИС, в который девчонок не брали. В заполненном студентами-целинниками из разных московских вузов поезде нам раздали целинную форму, которую в прошлые годы студентам-целинникам не выдавали. Своим покроем и светло-зелёным цветом форма по тем временам была очень похожей на военную. Когда мы в ней выскакивали на перроны промежуточных станций, то от местных жителей часто слышали вопрос: «Кто вы такие?». Мы тут же под «большим секретом» сообщали, что в поезде едет специальная воинская часть на помощь нашим вьетнамским братьям.

На целине в Казахстане мы должны были в Кургальжинском районе между совхозами «Имени Двадцатого Партсъезда» и «Сарыузинский» построить восемьдесят километров линии связи из двух проводов, державшихся на деревянных столбах.

 Для нашего отряда из, примерно, двадцати человек на середине этой линии в полупустыне около небольшого озера установили две большие брезентовые армейские палатки. Днём в них нельзя было находиться из-за жары, а ночью в июне и в конце августа было так холодно, что спали, натягивая на себя все взятые из дома одёжки. Из озера мы брали питьевую воду и в нём же мылись. Поскольку в баню нас свозили только один раз, у многих появился фурункулёз, о котором, как потом выяснилось, все стеснялись говорить.

 Три жарких летних месяца мы обрабатывали столбы антисептиками и затаскивали потом в ямки, выдолбленные нами ломами и лопатами в каменистой пустыне, крепили на установленных столбах провода. Работали практически все честно, понимая, что, если будешь «филонить», то кому-то придётся работать больше. Нам, ведь, сказали, что домой уедем только после сдачи линии в эксплуатацию. Тем не менее, стройка продвигалась медленно. Иногда создавалось впечатление, что про нас забывали: то лесовозы не привозили вовремя столбы, то не приезжал наш развозной грузовичок ГАЗ-51, без которого нельзя было добраться до рабочих мест и привезти продукты. Однажды он отсутствовал около десяти дней, из-за чего мы целую неделю питались одними компотом и блинами из муки на воде. Первоначальный энтузиазм «покорителей целины», радость от приобщения к настоящему мужскому труду и жизни в палатках у озера вдали от родителей к середине июля сменились на постоянную физическую усталость, хронический «недосып» и желание поскорее закончить эту «романтику». Однообразная полупустыня вокруг мест нашего проживания и работы тоже не внушала оптимизма. Этот пейзаж не оживили и появившиеся местами в конце июля ростки кукурузы. Так мы узнали, что большую часть лета ездили по кукурузным полям. Впрочем, ростков было так мало и они были такие маленькие, что назвать эти участки полупустыни кукурузными полями было большим преувеличением.

– У нас под Липецком чернозёмы не обрабатываются из-за отсутствия техники, а здесь столько сил и средств угробили на этих камнях,–неоднократно говорил один из наших студентов.

Мы заканчивали линию в конце августа. Большинство «отрядников» всё-таки отправили в Москву двадцатого августа. Мне «повезло» вместе с ещё тремя сознательными «везунчиками» заканчивать работу в последний день месяца. Точнее будет сказать, что была уже ночь, когда мы закончили последнюю вязку проводов на последнем столбе и сразу помчались на том же ГАЗ-51 в сторону целиноградского аэропорта, из которого собирались улететь тридцать первого августа. Но мы опаздывали на самолёт. Шофёр Гена гнал машину так, что мы в кузове, иногда подлетая на кочках среди кучи посуды и матрасов, поначалу боялись её преждевременного разрушения, но вскоре успокоились и, самое удивительное, заснули. Через несколько часов утром мы промчались через большую неухоженную деревню, называвшуюся тогда городом Целиноградом (сейчас Астана), и остановились у аэропорта. Успели. Гене все оставляли свои московские координаты, но больше мы о нём не слышали. Зарплату нам попытались «зажилить», но институт, всё-таки, небольшие деньги для нас «выбил». Девушки из нашей группы, работавшие летом на московских предприятиях связи, успели приобрести полезные профессиональные знания, отдохнуть и заработать существенно больше нас, целинников, отощавших, загоревших и хорошо освоивших технологию работы с ломом и лопатой.

Никто из моих институтских одногруппников не стал очень богатым человеком, но один стал профессором в Израиле, а остальные, о ком ещё есть информация, вполне успешными инженерами.

 РАБОТА

 Плакат «Учёба и труд всё перетрут» располагался сразу после плаката «Учиться, учиться…». Он всегда вызывал у меня недоумение. Не понятно было, что, собственно, должно быть перетёрто вместо создания чего-то нового, например, грамотного человека или хорошего автомобиля. Вот и в этот раз, проходя мимо плаката, на котором перед словом «учёба» ещё были заметны остатки нового «дополнения» в виде слов «Врут, что», я подумал, что перетереть в результате учёбы и труда можно, например, здоровье. Как показала наша дальнейшая жизнь, Вовка в параметрах «труд и здоровье» оказался похожим на японцев, которые много работают, но и, в отличии от россиян, долго живут.       Вовкин отец умер не дожив до пятидесяти лет ещё во время учёбы сына в институте. Но по окончанию института на распределении фамилия всё-таки «сыграла», и молодому Бекетову предложили работу сразу в нескольких известных конструкторских бюро. Владимир выбрал то, в котором работал и где буквально, как везде сообщалось, у кульмана умер его отец. Уход из жизни на рабочем месте в те годы считался очень почётным. В первый же рабочий день сына прославленного авиаконструктора сфотографировали для институтской газеты около того самого отцовского кульмана. Правда, вскоре Владимир узнал, что отец умер не во время конструкторского творчества, а при проведении очередной «планёрки». На ней он так распекал подчинённых, используя даже нецензурную лексику, что сердце не выдержало и он умер, сидя в рабочем кресле за столом. Поскольку кульман действительно стоял в кабинете старшего Бекетова рядом со столом, за которым проводилось то совещание, то вариант в некрологе «умер у кульмана» формально соответствовал истине.

Вообще-то такой исход для Николая Владимировича предсказывала моя мама, работавшая в те годы участковым врачом. Старший Бекетов был приписан как к ведомственной поликлинике, так и к обычной городской, в которой работала мама. Он был её постоянным пациентом, и она нередко «забегала» к Бекетовым, даже когда её не вызывали, чтобы послушать у него сердце и померить давление. Для участковых врачей в те годы такая профилактика на участках была нормой. Николай Владимирович внимательно выслушивал все рекомендации своего участкового врача и тщательно записывал, какие лекарства и как часто ему принимать, сколько дней необходимо соблюдать постельный режим, когда ему можно будет начинать потихоньку ходить по комнате и когда, наконец, можно будет появиться во дворе на свежем воздухе. Главное, он всегда обещал моей маме «уважаемой Зинаиде Михайловне», что теперь к своему здоровью будет относиться намного серьёзнее, чем раньше. Но на следующее утро приезжал чёрный автомобиль, который в семье Бекетовых называли «чёрным вороном» и Николай Владимирович со словами вроде «конец квартала, горит план» целовал жену и прихватив свой старый кожаный портфель привычно плюхался на заднее сиденье «ворона».

 С детьми, Владимиром и Светой, он виделся редко потому, что уезжал на работу, когда они ещё спали, а приезжал, когда они уже ложились спать. В свои редкие выходные дни он, как правило, ждал звонков с работы или сам туда звонил, чтобы объяснить другим, «тоже ненормальным» по мнению жены работникам КБ, как им надо работать. В промежутках между разговорами по телефону и с женой он иногда спрашивал детей: «Ну, как там у нас дела в дневниках?». При этом всегда было заметно, что думает он о чём-то другом. Очень редко семья в полном составе вырывалась в кино или в парк. Однако, перестроиться на долгое общение с детьми он, по словам Владимира, так никогда и не смог.

В г.Бабушкине, где мы тогда жили, Бекетовы занимали половину частного деревянного дома, состоявщую из крыльца, прихожей и комнаты, примерно в тридцать квадратных метров. Стоявшая посреди комнаты огромная печка и несколько шкафов с книгами и одеждой делили её пополам. С одной стороны этой стенки спали дети, а с другой родители. Все «удобства» размещались зимой в прихожей за тряпичной занавеской, а летом во дворе. По рассказам Владимира мать постоянно «пилила» отца разговорами о том, что он уже почти всем своим подчинённым «пробил» приличное жильё, а себе нет. Николай Владимирович пытался оправдываться, объясняя, что он «пробивал» жильё для нужных КБ специалистов. На что получал от жены предложение подать заявление об уходе с работы ввиду отсутствия нормального жилья и с помощью такого шантажа получить достойную социального статуса отца жилплощадь. В конечном итоге эта идея оказалась в основном правильной. Смерть отца, как ни цинично это звучит, принесла неожиданный подарок семейству Бекетовых – им дали роскошную двухкомнатную квартиру на Кутузовском Проспекте. Как-то Владимир мне сказал, что с отцом из-за его трудового фанатизма они так и не успели познакомиться в качестве взрослых мужчин.

Владимир быстро вошёл в трудовую колею, и вскоре руководство стало его замечать не только как носителя известной фамилии, но и как молодого перспективного инженера-конструктора. Однако, карьерный рост задерживался типичными для Вовки оппозиционными выходками. Сначала он отказался подписать коллективное письмо, осуждавшего Солженицына за его творчество , сказав, что поскольку ничего из произведений этого автора не читал, то осуждать не будет. Потом он отказался быть зачисленным в очередь для инженеров на вступление в кандидаты в члены КПСС, сказав, что ещё не достоин. Необходимо пояснить, что записаться в эту очередь, в отличии от очереди для рабочих, было очень трудно потому, что вступление в партию для инженеров открывало путь для карьерного роста. Владимир со своей фамилией и несомненными трудовыми успехами по мнению партийного и административного руководства вполне подходил для членства в партии. Партия тогда ещё не знала, какого «отщепенца» она могла пригреть на своей груди. Прозрения в отношении Бекетова стали проявляться, когда он отказался ходить на праздничные демонстрации, заявляя, что в выходной хочет, наконец, выспаться. Тут опять надо пояснить, что приходить на демонстрации предлагалось коллективам, занявшим первые места в соцсоревнованиях, и получивших за это дополнительные премии. Считалось, что премии надо ещё отработать и присутствием на утренних демонстрациях. Окончательно руководство поняло, что оно ошибается в отношении Владимира Бекетова после его отказов ездить в рабочее время помогать работникам овощных баз. Начальник, комсорг и парторг отдела говорили ему, что он своим поведением «позорит славную фамилию» и если все так будут поступать, то Москва останется без овощей и фруктов. На это Владимир возражал оппонентам, сообщая им, что его фамилия прославилась не в области ручной сортировки гнилой капусты, а работников овощных баз надо лучше оплачивать и чаще выгонять с работы, чтобы они перестали пьянствовать и воровать, а начали нормально трудиться.

 По должностям он практически не рос, но постоянная оппозиционность не помешала ему к тридцати годам стать одним из ведущих специалистов КБ. При этом ему с помощью различных премий неплохо по тем временам платили, чтобы не сбежал в другое авиационное КБ. Довольно быстро перестали его упоминать как «сына Бекетова» или «Бекетова младшего». Он стал просто Бекетовым, состоявшейся личностью со своим, нажитым собственным трудом авторитетом.

В девяносто четвёртом году заказы на проектирование самолётов практически перестали поступать. Конструкторы в рабочее время стали играть в шахматы, а работники опытного производства при КБ в домино. Владимир с женой и двумя детьми уехал на ПМЖ в США. Перед отъездом он сказал мне, что ему уже скоро пятьдесят, и в качестве авиаконструктора или лётчика в ближайшие десять лет он себя в России не видит. К тому же есть неистребимое, хотя и примитивное, желание своей работой обеспечить достойную жизнь семье. Через год от него пришло письмо, в котором он сообщил, что устроились нормально, что он работает авиаконструктором, что у них там полно инженерного народу из России, который поначалу очень интересовался Бекетовым младшим, и что с благодарностью вспоминает Тычу. Потом стали общаться чаще с помощью писем, телефона, Интернета.

 Мои трудовые будни начинались не менее успешно, чем у Владимира. На распределении в МЭИС представитель треста «Радиострой» предложил мне работу в подведомственном тресту СМУ-305 настройщиком радиорелейных линий.

– Изюминкой этой работы, – сказал представитель «Радиостроя», – являются путешествия за казённый счёт по всей стране. А если ещё и работать будете, то примем в партию и отправим настраивать радиорелейки за рубежом. Короче, романтика странствий в сочетании с очень хорошей зарплатой.

Своим предложением он попал в точку. Именно такой работы, а не сидения в каких-нибудь НИИ, я и хотел. Обмана не было: уже в сентябре 1969 года я работал на радиорелейной линии в Коми АССР. Такие линии представляли собой цепочки расположенных примерно через каждые пятьдесят километров ретрансляционных пунктов, каждый из которых состоял из небольшого здания для аппаратуры, вышки и двух установленных на ней направленных в разные стороны антенн. Радиорелейки обеспечивали кучей телефонных каналов или несколькими телевизионными каналами различные районы страны. Можно сказать, что они несли цивилизацию на периферию.

 В качестве настройщиков требовались люди крепкие как профессионально так и физически. Зимой для получения максимального сигнала приходилось на высоте около шестидесяти метров, что примерно соответствует высоте двадцатиэтажного дома, при ветрах в сорокоградусные морозы крутить тяжеленные антенны в Коми, а летом тоже при сорока градусах, но жары, заниматься этим атлетическим трудом в туркменской пустыне. В первом случае, касаясь металлических деталей, можно было отморозить пальцы, а во втором – обжечь. При этом настройщик должен был разбираться в тонкостях работы довольно сложной аппаратуры и при необходимости на месте произвести её ремонт. В этом вопросе я с благодарностью вспоминал военную кафедру МЭИС, где на зачётах и экзаменах предлагали на время, с контролем по секундомеру находить неисправности в «стене» аппаратуры размером примерно два на два метра.

 Когда я приехал на свою первую линию, то бригадир настройщиков добавил ещё два пункта требований к настройщику, сказав, что в бригаде нет места алкашам и лентяем.

– В противном случае, – добавил он, – можно не закончить работу в срок и бригада лишиться премии. У нас, кстати, премии в сумме с «командировочными» обычно раза в два превышают должностной оклад.

 Я не был алкашом, был здоров и профессионально подготовлен. Хотя мама нередко называла меня лентяем, я очень хотел проявить себя с лучшей стороны и, можно сказать рвался на трудовые свершения. Не всё у меня и у бригады в начале получалось, но к новому тысяча девятьсот семидесятому году мы сумели сдать в эксплуатацию линию, которая некоторыми настройщиками считалась слишком сложной для сдачи в столь короткий срок. И я твёрдо знал, что в этом успехе бригады есть и моя вполне осязаемая доля участия. Особенно было приятно, что и маститые настройщики тоже это знали.

 Перед новым годом бригада вернулась в Москву. В конторе СМУ-305 надо было присутствовать на собраниях, узнать о новостях, заглянуть в кассу и, естественно, слегка отметить с коллективом трудовой успех и грядущий праздник. Так получилось, что последнее я начал вместе с коллективом своей бригады в первую очередь. Только потом узнал, что пил я не просто пиво, а ёрш – напиток состоящий из пива и водки. Нет, не перебрал, но состояние радостной эйфории было в наличии. И тут ко мне обратилась какая-то профсоюзная активистка с требованием написать соцобязательство к столетию со дня рождения Ленина. Давать соцобязательства, когда даже не знаешь, в какую точку СССР тебя пошлют в ближайшие дни, казалось очень ненужным и формальным делом, но профсоюзница сказала, что как комсомолец я должен это сделать. Ссориться сразу с комсомолом и с профсоюзом, находясь в таком радостном настроении, я не хотел и попросил показать, как другие пишут. В итоге чего-то написал, отдал и тут же забыл не только содержание своих обязательств, но и то, что их давал.

 Мы обычно возвращались в Москву из командировок на несколько дней в майские, ноябрьские и новогодние праздники. Перед первым мая семидесятого года у меня опять всё было в порядке. Эйфории как на Новый Год уже не было, но спокойное чувство удовлетворения и уверенности в своих силах присутствовало. Стоя в конторе у доски объявлений, с удовольствием прочитал поздравления с успешным завершением работ на новой линии бригаде, в которой я не просто работал зимой и весной, а, даже, пару недель замещал заболевшего бригадира. Тут же висел обновлённый список передовиков, в котором значилась и моя фамилия. Очень хотелось рассказать каждому из проходивших мимо сотрудников конторы, что это я здесь в передовиках и как наша бригада работала на линии, но никто не останавливался. Я уже хотел было отойти от доски объявлений, но тут увидел в нижнем правом её углу раздел объявлений комсомольской организации. На небольшом листке бумаги сообщалась дата проведения очередного комсомольского собрания и его повестка, в которой присутствовал пункт «Личное дело комсомольца Гаранина». Тут около меня остановился паренёк с картонной папкой подмышкой, который тоже стал смотреть на доску объявлений. Он был похож на одного из руководителей конторской комсомолии. Решив, что у меня на работе появился однофамилец или произошла какая-то ошибка, я спросил у паренька: «Что натворил этот Гаранин?»

– Ты представляешь, – возмущённо начал паренёк, – этот дебил написал в соцобязательствах такую ахинею, что теперь нам, возможно, придётся исключить его из комсомола. Наши тоже лопухнулись и не успели вовремя прочитать и перехватить это «творчество», а теперь всё дошло до начальства. Да, вот посмотри…

 Он вытащил из папки листок бумаги с заголовком вверху «Соцобязательство Гаранина А.Б.»

– Вступая в соцсоревнование, посвящённое столетию со дня рождения В.И.Ленина, обязуюсь, – читал я вслух, – 1) к двадцать второму апреля выполнить и перевыполнить всё ранее невыполненное и недовыполненное; 2) очень беречь доверенную мне измерительную технику и не сбрасывать её с антенных вышек; 3) в целях сохранения и дальнейшего развития в себе высокого культурного уровня возить в командировки радиолу «Симфония» для прослушивания только классических высокохудожественных произведений; 4) поддерживать свой внешний вид в опрятном, достойном строителя коммунизма состоянии и для этого чистить ботинки только кремом «Сочи»…

 Судя по тому, что там было ещё несколько пунктов, которые я не успел просмотреть, перед Новым годом я по полной увлёкся составлением этой «прозы». Паренёк, заметив мой большой интерес к листку, вытащил его у меня из рук, буркнув при этом: «Ещё скажут, что я это распространяю». Он аккуратно положил листок в папку и спросил: « Ну, что скажешь?».

– Дебил, конечно, – согласился я, – но выгонять из комсомола за глупость может и не стоит.

– За глупость из комсомола не выгоняют, – согласился паренёк, – иначе выгнать пришлось бы большинство, точнее очень многих, но здесь же глупость с политической подоплёкой, да ещё к столетию… Короче, перед комсомольским собранием мы ещё посоветуемся с парткомом и сделаем так, как они скажут.

После ухода комсомольского «лидера» я несколько минут слегка ошеломлённый стоял около доски объявлений, пытаясь вспомнить, чего ещё я там написал, и спрогнозировать своё будущее. Было ясно, что предстояло прощание с надеждами на путешествия за границей и с перспективой простого карьерного роста, а привыкать придётся к пожизненному чёрному пятну в биографии.

Всё исправилось неожиданно и быстро. Через день кто-то из парткома в стиле школьного классного руководителя позвонил к моей маме на работу и сообщил о проступке её сына и чем это ему грозит. У неё резко подскочило давление, и с того звонка началась её гипертония. Мама сообщила обо всём жене своего брата, тёте Тане, которая в 1941 году на подступах к Москве командовала зенитным расчётом, а после войны была даже некоторое время в руководящих парторганах г.Москвы. Тётя Таня обозвала меня дураком и, несмотря на мои робкие возражения, поехала в контору с твёрдым намерением «если не образумятся, то стереть эту шарашку к чёртовой матери». Я до сих пор точно не знаю, о чём она говорила с директором и партсекретарём СМУ-305, но в конторе «образумились» и на комсомольском собрании мне объявили только выговор даже без занесения в личное дело, что фактически означало полную амнистию.

– Не логичные у тебя на работе порядки, – сказал тогда Вовка, – тебя вывешивают на доску почёта в качестве примерного работника, которому можно доверить руководство бригадой, и одновременно как на несмышлёного мальчишку жалуются матери и собираются выгнать из комсомола, что делать с примерными работниками нельзя. .

– Но всё же закончилось хорошо, – сказал я.

– У тебя есть тётя Таня, а у меня фамилия, – продолжил Вовка своим менторским тоном, – поэтому мы с тобой пока хорошо кончаем. Но тебе, карьеристу и мечтателю о дальних странах, надо всё равно с твоей работы линять. Никто в твоём СМУ в ближайшие годы не даст тебе рекомендацию в партию, и поэтому здесь можешь забыть о загранице и карьере.

 Но мне опять повезло. Следующей весной меня призвали на двухгодичную службу офицером в армии, и здесь опять открылась возможность вступить в партию. Служить я поехал в Эстонию в ракетные войска стратегического назначения, где в роте связи меня назначили командиром подразделения, занимавшегося ремонтом средств связи. Теоретические знания и практические навыки, полученные в МЭИС и в СМУ-305, позволили без особой раскачки приступить к ремонту техники. К тому же в моём подразделении оказалось несколько толковых солдат-ремонтников из Москвы, с которыми у меня сложились хорошие отношения. В короткие сроки мы отремонтировали кучу всякого «железа», которое годами простаивало.

 Как-то меня, даже, отправили на несколько дней в другой полк нашей дивизии для помощи в ремонте техники связи. Перед отъездом я получил подробный устный и письменный инструктаж «особиста» по поводу моего предстоящего пути.

– Главным военным секретом, – сказал он, – в нашем случае является само наличие здесь ракетных войск стратегического назначения. Поэтому ни у кого ничего не спрашивая действуешь строго по моей инструкции, которую здесь при мне выучишь наизусть. Я выучил. Он проверил и я поехал.

На поезде я доехал до указанной в инструкции станции, прошёл через здание вокзала на привокзальную площадь, повернул строго налево и, отсчитав пятьдесят шагов, оказался около нужной мне автобусной остановки. В автобусе, чтобы не слишком «отсвечивать» военной формой среди десятка гражданских пассажиров, сел на последнем ряду. За всё время поездки ни разу ни с кем не сказал ни слова. После того, как автобус проехал остановку, которая была перед моей, дорога долго шла через лес. Наконец, по указанным в инструкции ориентирам я понял, что подъезжаю к своей остановке. Рассчитал, как я быстро поднимусь, сделаю шаг к задней двери и быстро спущусь по лестнице на землю, не привлекая к себе внимание других пассажиров. Автобус затормозил, я внутренне напрягся, дверь открылась, и в этот момент по автобусному радио послышался голос с акцентом: «Лейтенант, пора выходить! Ракетная база!» Все десять гражданских пассажиров повернулись ко мне, и под их взглядами я покатился по автобусной лестнице вниз. Профанация с секретностью расположения наших ракетных подразделений наблюдалась и в случаях, когда по секретным радиочастотам наших радиоканалов от американцев приходили поздравления с присвоением очередных воинских званий нашим командирам.

 Моё подразделение вскоре стали называть «отличным», солдат-москвичей «вывесили» на доску почёта, которая здесь тоже была. Меня похвалили в полку на очередном собрании молодых офицеров, а замполит роты связи обещал устроить необходимые рекомендации в партию.

Но однажды в июне двое молодых новобранцев, которые прибыли на службу в моё подразделение только в мае, дождавшись вечером отъезда из части не задействованных на дежурствах офицеров, сбежали в «самоволку». Добравшись до города Валга, они купили водки, выпили для храбрости и пошли на танцы в офицерский клуб. Там из-за девчонок подрались с местными парнями и были захвачены эстонской милицией, которая с удовольствием добавила нашим драчунам довольно много «боевых» ранений. Этим дело не ограничилось: всё в сильно преувеличенном виде местные правоохранители доложили командиру нашей дивизии, который приказал наказать виновных и принять меры к недопущению подобных происшествий. Меры для той поры были приняты вполне естественные: драчунов посадили на «губу», мне за плохое воспитание подчинённых объявили выговор, на очередном собрании молодых офицеров меня упомянули как пример плохого руководства этими самыми подчинёнными, в полку приказали сократить количество «увольнительных», хотя их и так уже практически не выдавали и солдаты все годы службы «безвылазно» находились в расположении части в лесу за колючей проволокой.

– Ты видишь, что натворил? – резюмировал замполит. – Сам понимаешь, что теперь рекомендаций не будет.

 Последняя моя попытка вступить в партию была предпринята в НИИ, в который я пошёл работать после армии. Как-то во время напряжённого рабочего дня в отдел, в котором я временно исполнял обязанности начальника отдела, пришло распоряжение начальнику отдела, начальникам лабораторий, парторгу, профоргу и комсоргу немедленно явиться на собрание. Все вышеупомянутые были в это время заняты своими производственными делами, поэтому распоряжение не вызвало одобрения, но мы пошли. Собрание оказалось посвящённым дню рождения Брежнева.

– Достойным подарком дорогому Леониду Ильичу в этот день будет наш честный, самоотверженный труд на благо родины, и мы обещаем, что так мы будем трудиться всегда, – сказал секретарь парткома предприятия Пестов и под слабые аплодисменты от трёх-четырёх пар рук потянулся к стакану с водой

 Я не любил самоотверженный труд, не призывал к нему коллег и поэтому не сдержался. В свойственной мне манере неправильного выбора времени и аудитории для шуток я сказал: «Самоотверженно долго не протянем, особенно, если не спать с женой и не пить пиво». То ли сказано было слишком громко, то ли кто-то «настучал», но Пестов об этом узнал. С его подачи меня быстренько исключили из списка очередников на приём в кандидаты в члены партии, что автоматически ставило крест на моей карьере в НИИ.        Но «шутка», которую вскоре сыграла судьба с самим Пестовым, оказалась посерьёзнее. Через несколько лет, в конце восьмидесятых, он «пошёл на повышение» и стал инструктором райкома партии, но вскоре был привлечён к уголовной ответственности за спекуляцию валютой и хищение стройматериалов из нашего НИИ.

 НАШИ БИТВЫ

 Новый номер школьной стеной газеты был посвящён предстоящему празднику Победы. Мы остановились около газеты. Всем троим было любопытно хоть мельком посмотреть, что там есть интересного. Самым заметным был заголовок «Наши битвы» Мне сразу вспомнились наши с Вовкой сражения. Случалось, что мы с ним ссорились, но все ссоры забывались, если одному из нас угрожала опасность со стороны внешнего мира. Дать списать другу школьное домашнее задание и заступиться за него в дворовой драке было святым долгом каждого из нас вне зависимости от текущих взаимоотношений. Но особенно взаимная поддержка требовалась весной, когда мы были в возрасте от восьми до двенадцати лет. Весной начинались «морские бои».

 Дело в том, что примерно на месте расположения небольшой часовни, которая сейчас стоит около одного из входов на станцию метро Бабушкинская, в шестидесятые годы прошлого века находился большой дровяной склад. На него для отопления г.Бабушкина по железной дороге, проходившей там, где сейчас находится ул. Енисейская, свозилось зимой огромное количество брёвен. Как-то так получалось, что каждую весну на территории склада образовывалась большая, глубокая лужа. Её глубина нами определялась как «до коленки» или «выше коленки». В первом случае предполагалась возможность не промокнуть в сапогах, но возникали трудности с маневрированием кораблей. Во втором появлялся шанс искупаться «по полной», но зато получить удовольствие от участие в «морском бою». Проникать на территорию склада через или сквозь дряхлый забор для мальчишек из ближайших дворов было элементарно. Таких малолетних авантюристов в округе было немало. Кораблём назывался плот из двух-трёх связанных больших брёвен, или просто из разных досок и прочей мелочи. Материала, естественно, хватало. Когда собиралось больше трёх участников, можно было разделиться на две флотилии и начинать между ними «морской бой». С Вовкой мы всегда были на одном корабле. В бою главным был сам процесс, но захват корабля противника считался победой. Однажды мы пошли на абордаж и захватили корабль противника, но хитрые противники перескочили на наш плот и нагло заявили, что это они захватили наш корабль. Долго потом выясняли, кто кого победил. Каждый раз перед началом сражения договаривались, чтоб не покалечиться, вести его по определённым правилам, например, палками не толкаться. Но обычно, входя в азарт, участники битв правила забывали. Редко кто из них уходил домой сухим и без царапин. Наши с Вовкой матери тогда удивлялись тому, что после прогулок по солнечным весенним улицам, на которых неделями не наблюдалось ни дождей ни луж, мы являлись домой по уши мокрыми. Но, несмотря на все материнские расспросы, про склад мы не раскололись, понимая, что слабинка одного из нас выльется в санкции против обоих. Перед «морскими боями» практически невозможно было договориться, кто будет «за наших», а кто «за белых», или «за фашистов». Мы в боевом задоре орали «за Родину, за Сталина !!!». Противник отвечал тем же. Когда кто-то из воюющих оказывался в воде и в досаде не сдержавшись называл противников фашистами, «морской бой» мог перерасти в настоящую драку потому, что так обозвать, означало нанести жесточайшее оскорбление. Короче, держаться надо было вместе.

 Тогда, стоя у школьной стенгазеты, я и представить себе не мог, что примерно через тридцать лет, мы с Владимиром окажемся в центре Москвы свидетелями и немножко даже участниками значительно более «крутой» конфронтации, чем «морские бои» на дровяном складе.

 Третьего октября девяносто третьего года было воскресенье, и я был на даче, которую уже три года строил своими руками, в основном, по выходным дням. Купить для строительства стройматериалы и хороший инструмент было трудно, а поскольку по дачным участкам ещё не ходили с предложением своих услуг работяги из Средней Азии, то найти строителей за приемлемую цену было ещё трудней. Даже брёвна для стен я «добыл» в виде зарплаты, работая по выходным в бригаде по санитарной рубке леса. Иногда вырывался на природу и помогал сын-студент, но это ему из-за учёбы удавалось не часто. Тем не менее, дачный дом рос, и я старался построить его просторным, с нормальной высотой потолков, чтобы комнаты не были похожи на чуланчики. Питал надежды, что следующие поколения Гараниных, комфортно располагаясь в дачных креслах на просторной веранде, будут добрым словом вспоминать деда-строителя.

 Но ещё в девяносто первом году, когда я только покрыл жестью крышу, представитель какой-то комиссии потребовал, чтобы я на метр уменьшил высоту дома, которая оказалась выше разрешённого для честных граждан норматива. Предполагалось, что только нечестные граждане строят дома выше норматива. Я проигнорировал это требование. И вот третьего октября «комиссионер» появился снова. В ходе состоявшейся беседы я сообщил оппоненту, что ничего ни менять ни сносить не буду и с монтировкой встречу любого, кто захочет хотя бы поцарапать мой дом. Я ещё не знал, что никогда больше не встречу этого типа, поэтому приехал вечером домой обеспокоенным, можно сказать в стадии «на взводе». Надеялся, что ужин у телевизора подействует успокаивающе. Не тут то было! Выпуски телевизионных новостей сообщали о том, что противостояние между Ельциным и парламентом достигло уровня стрельбы. В Москве началась заваруха. Гайдар призвал прийти к памятнику Долгорукому всех москвичей, которые против возвращения старой политической системы.

 Тут надо отметить, что к Ельцину у нас с Владимиром было двойственное отношение. С одной стороны похоже было, что только для изгнания Горбачёва он способствовал разделу СССР. Кроме того, трудно было поверить, что вчерашний коммунист – атеист, снёсший дом Ипатьева, вдруг так быстро стал верующим христианином – либералом.

– Или он раньше врал, прикидываясь сторонником коммунизма, или сейчас он либерал, – считал Владимир.

– Да, – соглашался я, – хочется честного начальника.

 Но с другой стороны Ельцин рушил старую систему, которая оправдывала убийство детей в «прогрессивных» целях, могла не дать моему сыну, будущему инженеру, делать инженерную карьеру без вступления в какую-то партию, засекречивала то, что было известно всем, могла «урезать» крышу моего дачного дома, чтобы он не выглядел слишком богатым. А ещё я хотел посмотреть другие страны и быть уверенным, что в моей стране никому нельзя запретить летать, если у человека для этого есть возможности и желание. Старая система у меня ассоциировалась с противниками президента. Я пошёл к телефону, но он зазвонил раньше, чем я взял трубку.

– Привет! – раздался знакомый голос. – Где встречаемся?

– Через пятьдесят минут у правой передней ноги коня князя, – сказал я.

– Замётано, – согласился Владимир.

 Мы опять с ним были на одном «корабле». На площади перед Моссоветом собралось полно народу. Парень, лет тридцати, призывал откликнуться бывших или действующих офицеров. Я откликнулся. Сказал, что двадцать лет назад служил «двухгодичником».

– Годится, – сказал парень, – в ваше подчинение переходит вон то боевое подразделение.

 Он подвёл меня и Владимира к группе из примерно десяти штатских лиц, объявил меня их командиром и сказал, что скоро нас отведут к важному объекту, который мы будем защищать. Группа для защиты важного объекта состояла из типичных представителей московской интеллигенции. Это были в основном инженеры и учителя в возрасте от сорока пяти до шестидесяти лет. Чувствовалось, что некоторые из них, как и я, недавно вернулись с дачных грядок. Одна из трёх присутствовавших в группе женщин имела при себе приличных размеров сумку, из которой выглядывал термос и кусок копчёной колбасы.

– Воскресный пикник, – тихо сказал мне Владимир, кивнув головой в сторону этой женщины.

– Подожди хихикать, – ответил я, – может она самая умная из нас.

 Последующий ход «вечеринки» подтвердил мою правоту: наше «боевое подразделение» в течение ближайших четырёх часов опустошило упомянутую сумку. Вскоре появился парнишка, который предложил нам следовать «к месту дислокации», которым оказался Исторический проезд, теперь называющийся Воскресенским проездом.

Тогда на месте нынешнего расположения воссозданных в девяносто пятом году Воскресенских ворот была построена настоящая баррикада. Материалом для неё послужили строительный мусор и стройматериалы со стройплощадок Иверской часовни и Воскресенских ворот.

– Ваша задача, – сказал перед уходом парнишка, – защищать проход на Красную площадь.

– А чем защищать? – спросил я. – У нас даже рогаток нет

– Это на ваше усмотрение, – ответил парнишка и ушёл.

 Отчётливо стала слышна канонада, но трудно сразу было определить, с какой стороны доносились выстрелы. Пролетавшие по пустым улицам звуковые волны отражались от тёмных зданий и мешали ориентировке. Неожиданно к нашей баррикаде со стороны Спасской Башни пришёл пожилой человек в форме полковника ВВС. Я спросил у него, кто он и откуда.

– Мы казаки, из Кремля, – сказал он.

– Интересно, – сказал Владимир, – казачьи лётчики.

– Хотя бы два – три ствола вы нам дадите? – спросил я.

– А то придёт какой-нибудь отморозок и перестреляет всех наших бабушек и дедушек, которые не успеют убежать, – поддержал Владимир.

– Пока не дадим, – ответил полковник.

 На улице было уже совсем темно. Приближалась ночь. По опустевшему Проспекту Карла Маркса, который теперь называется Охотным Рядом, временами проносился ярко освещённый автобус. Народ на баррикаде занимался беседами, поеданием продуктов и слушанием переносного радиоприёмника. Много и противоречиво сообщалось о противостоянии в Останкино, но про Ельцина ничего не было слышно. Зато два раза прошло сообщение, что какая-то воинская лётная часть движется на Москву для поддержки Верховного Совета. Непонятно только было, на чём они движутся: на своих самолётах с бомбами, на автомобилях или просто на пригородных электричках.

– Очень политически активны нынче лётчики, – сообщил Владимир.       Тут я увидел, что полковник, который временами куда-то пропадал, снова стоит около нас и беседует с человеком небольшого роста, покрытым сверху большой шарообразной копной волос. Это был Алексей Бенедиктов, который в те времена часто появлялся на телевизионных экранах. На мой вопрос про обстановку в Москве он ответил, что стреляют около здания СЭВ и хазбулатовцы пытаются захватить телецентр в Останкино. Вскоре он ушёл. Стрельба усилилась. Пока полковник тоже не ушёл, я снова стал просить у него оружие, хотя бы для защиты бабушек. Он сопротивлялся. Но в конце концов мы договорились, что я и Владимир сейчас пойдём в сторону здания СЭВ на разведку, а после этого решим вопрос об оружии.

 Проспект Карла Маркса выглядел несколько странно. Затемнённые окна, отсутствие машин и людей резко диссонировало с привычным обликом здешних мест. Я как-то гулял по центру ночного Ленинграда и город показался мне красивее, чем днём. У меня даже сложилось впечатление, что присутствие днём людей и машин портило его величественную красоту. Москва, наоборот, без людского наполнения ночью смотрелась мрачновато. Впрочем, один раз нам повстречался парень с забинтованной головой и перекинутым через плечо автоматом.

– Спеши видеть Москву, по которой спокойно шастают гражданские с автоматами, но нет ни одного милиционера, – сказал Владимир.

 Когда мы подходили к кинотеатру «Художественный» было уже около пяти утра и светало. Вдруг где-то совсем рядом взревели сразу несколько мощных дизельных моторов и прямо перед нами на Воздвиженку с последующим поворотом в сторону Нового Арбата стала выезжать колонна танков и бронемашин. При повороте одной из бронемашин я крикнул сидевшему сверху солдату: «Вы за кого?»

– За Ельцина, – ответил солдат и умчался на своей броне.

 Мы насчитали довольно много бронетехники.

– Пожалуй, тут всё ясно, – сказал я, – Ельцин победил и нам надо спешить этой вестью успокоить наших бабушек.

– Ты, что! – возмутился Владимир. – Имеем шанс присутствовать при событиях мирового значения и не воспользоваться? Ты забыл, что девяносто первый год мы с тобой тоже пропустили, а жизнь такая короткая, что может ничего более интересного в ней и не будет.

 В августе девяносто первого года мы с семьями отдыхали в Одессе в пансионате «Маяк». Путч в Москве, отдыхавшие с нами украинцы, восприняли к нашему удивлению совсем не так, как мы. До путча приятные в общении, казалось, очень похожие на нас люди вдруг стали говорить, что в Москве давно надо было навести порядок, что их эти события не касаются и россиянам пора научиться жить за свой счёт и отвыкнуть кормиться за счёт украинского соседа. Так совпало, что наши путёвки кончались двадцать первого августа, и двадцать второго во второй половине дня поезд привёз нас в Москву на Киевский вокзал, но всё уже было кончено.

 Честно говоря, я понимал, что, если сам в перестрелке не участвуешь, то не стоит быть там, где стреляют, но дурацкое любопытство и что-то мальчишеское в душе сыграло, и мы пошли. После того, как последние бронемашины колонны ушли в сторону Садового Кольца, мы двинулись по левому тротуару Нового Арбата . Канонада становилась громче, но где идёт бой, было не понятно. Мы перешли пустынное Садовое Кольцо и тут же оказались в некоем театре абсурда. На левой стороне Нового Арбата наблюдалась типичная для раннего московского утра картина: по своим делам спешил одетый в спецовку мужчина с метлой, старичок прогуливал мопса, молодые парень и девушка, судя по всему ещё не закончившие в понедельник своё воскресное свидание, в промежутках между поцелуями что то обсуждали, глядя в направлении здания Института Курортологии, расположенного тогда на другой стороне проспекта. Я тоже внимательно посмотрел на это здание и увидел, что около бетонной стенки, подпиравшей холм, на котором оно было расположено, остановилось несколько недавно нас обогнавших бронемашин, из которых пригибаясь выскакивали солдаты. Часть из них, прижавшись к бетонной стенке, сразу начинали стрелять из автоматов в направлении расположенного на той же стороне проспекта здания СЭВ. Около входа в это здание несколько гражданских лиц палили по солдатам.

 Когда мы поравнялись со старичком, он, не глядя на нас, сказал: «Я войну в пехоте прошёл, но даже в страшном сне не мог себе представить, что доживу до такого безобразия в центре Москвы. Собака, вон, с перепугу покакать не может». Мы пошли дальше и около моста через Москву Реку увидели бензовоз, за которым около пятнадцати человек прикрывались от выстрелов со стороны Белого Дома. Судя по тому, что у этих людей было полно всякой телевизионной техники и микрофонов, но не видно было оружия, они были в основном журналистами и операторами телевизионных компаний. Вездесущий Бенедиктов был уже среди них. Какой-то мужчина посоветовал нам не болтаться на открытом пространстве потому, что шальные пули от Белого Дома сюда иногда залетают и уже в кого-то попали. Молодой парень с перевязанной головой перебежал Новый Арбат и оказался вместе с нами за бензовозом. Он ещё не успел отдышаться, как его окружили журналисты и стали задавать вопросы. Я прислушался к его ответам.

– Там… молодые ребята погибают… по нам стреляют, – отрывочно говорил парень.

– А ты чего сюда от своих перебежал? – услышал я вопрос Владимира.

–– Ты перебежчик, или просто дезертир?

 Парень перестал говорить и куда-то исчез.

– Ты чего на него попёр? – удивился я. – Человек из под обстрела, жить хочет.

– Захотел внести ясность, на чьей он теперь стороне, – ответил Владимир.

 Вскоре мне удалось убедить Владимира вернуться к баррикаде. Здесь народ готовился расходиться, поскольку уже все и без нас знали о победе Ельцына, а в ближайшее время должно было открыться метро. Парнишка, который привёл нас на баррикаду, переписывал фамилии «баррикадников», чтобы выдать всем работающим справки, объясняющих их отсутствие в понедельник на работе участием в «мероприятиях по обеспечению правопорядка в г.Москве».

 Впоследствии мы с Владимиром неоднократно обсуждали эти события. У меня до сих пор есть сомнения в том, что надо было размещать на баррикаде безоружных людей. Владимир же считает, что именно простые безоружные москвичи должны были дать понять путчистам на чьей стороне народ. Справку о моём участии, или точнее сказать, о присутствии рядом с происходившими событиями, я храню до сих пор.

 МАМА

 Историчка вежливо постучала и, услышав произнесённое в кабинете «входите», потянула на себя дверную ручку. Дверь открылась и в директорском кабинете кроме Валентины Фёдоровны я увидел человека, которого никак не ожидал и не хотел бы увидеть в этом месте и в это время. За столом вместе с директором сидела моя мама, которая уже собиралась уходить.

 Мама в городе Бабушкин, где мы тогда жили с ней вдвоём, была довольно известным человеком. . Половину дня она принимала больных в поликлинике, а в другую половину бегала по вызовам. Это позволяло ей забегать в середине дня домой и готовить обед, который всегда ждал меня после школы в коммунальной кухне около керогаза на нашем кухонном столе.

Город был основан на базе железнодорожной станции Лосиноостровская, около которой строились первые государственные кирпичные дома. Большинство бабушкинских жителей любили свой город, и когда его соединили с Москвой, многие недовольно ворчали: «И зачем это к нам Москву приткнули? Понаедут теперь». Как впоследствии оказалось, ворчуны были правы – понаехали.

 Мамины пациенты жили на городской окраине, куда новостройки конца пятидесятых годов ещё не пришли, и где в основном стояли частные деревянные дома, окружённые иногда довольно большими приусадебными участками. До войны этот район считался привилегированным дачным посёлком. Здесь на улицах не было общественного транспорта. Передвигаться врачу приходилось много и всё на «своих двоих», что зимой подчас осложнялось неубранными с грунтовых дорог и тротуаров сугробами.

 Вот и в этот злосчастный день мама приготовила обед и бежала в поликлинику. Она услышала по радио, что завтра ожидается обильный снегопад, и решила по дороге проверить свою пациентку, к которой собиралась завтра, но завтра, возможно, пришлось бы к дому пациентки добираться по сугробам. Этой пациенткой была наш директор Валентина Фёдоровна, которую недавно выписали с больничного. По роковому для меня стечению обстоятельств школа у мамы в том её маршруте оказалась по дороге в поликлинику.

 Несмотря на пенсионный возраст, и, как говорила мама, серьёзные атеросклеротические изменения, память у Валентины Фёдоровны была феноменальной. Выражаясь современным языком, можно сказать, что на её устройстве хранения информации записывались данные практически на всех учеников школы. Мою фамилию она вспомнила сразу, как только увидела нас троих в дверном проёме.

– Входите Ирина Георгиевна. Если разбираться, то тут как раз мама Гаранина присутствует.

Историчка подробно рассказала о нашем «возмутительном» поведении на её уроках. Кроме истории с расстрелом царской семьи она вспомнила, что мы с Вовкой считали возможным ввести многопартийную систему правления в СССР и возражали против присвоения звания Героя Советского Союза Насеру и Кастро.

– Каково мне всё это слышать? Но, главное, их слушает класс, и кое-кто тоже начинает задавать подобные вопросы. Мы, я имею в виду партию и народ, конечно, осудили ошибки времён культа личности, но наше терпение не может быть бесконечным. Я считаю, что ими должна заняться комсомольская организация, и если они не раскаются, то ставить вопрос об исключению из комсомола.

 Для мамы моё появление в кабинете директора тоже было, мягко говоря, неожиданным. Она в моей школе не была уже года два. Учился я неплохо, в нехорошие истории до сих пор не попадал, а информацию с родительских собраний, на которых про меня не говорили, она получала от Таисии Петровны, вовкиной матери. Нельзя сказать, что мама не занималась моим воспитанием. Просто она считала, что поскольку ни в школе, ни во дворе на меня не жалуются, а хорошие книжки, которые она приносила домой, я читаю, то с моим воспитанием всё в порядке и она может спокойно заниматься своей любимой работой, которая обеспечивала нам двоим нормальное по тем временам существование.

 Мои родители развелись, когда мне было десять лет. Отца после войны направили служить военврачом в госпитале в Германии, а семью взять с собой не разрешили. Но в госпитале работало много симпатичных медсестёр. В итоге отец завёл другую семью, но счастлив там не был. Несмотря на то, что мама и после сорока выглядела неплохо, снова замуж она так и не вышла, хотя и могла не раз. По мнению её подруги, Анны Тимофеевны, мама слишком по медицински оценивала потенциальных кандидатов в мужья: у одного давление, у другого аритмия, у третьего гастрит.

– Подумаешь, он много курит и из-за гастрита его часто поносит, – возмущалась однажды при мне Анна Тимофеевна, – зато какой представительный мужчина.

 Незадолго перед смертью мама призналась мне, что своих поклонников она сравнивала с моим отцом, но никто из них с ним сравниться не смог.

 Слушая в кабинете директора Историчку, мама не сразу поняла, в чём моя вина, но одно для неё быстро стало очевидным – на единственного оставшегося у неё близкого человека всерьёз нападают.

– Вообще то я тоже против убийства детей и, честно говоря, не знаю за что Насеру дали Героя Советского Союза. На фронте, чтобы получить такое звание, надо было здорово рискнуть жизнью за нашу страну, – осторожно попробовала она охладить пыл Ирины Георгиевны. Поскольку мама была на фронте и закончила войну капитаном медслужбы, она имела все основания так сказать.

 Но когда Историчка назвала меня и Вовку диссидентами, мама возмутилась. Дело в том, что политика маму не интересовала. Главное, чтоб не было войны. Тогда тех, кто возражал против политики партии и правительства в лучшем случае называли отщепенцами, а далее в зависимости от культурного уровня и близости или желания близости обличителя к власти мог употребляться целый список более крутых определений, среди которых слово «диссидент» отсутствовало. Но оно постоянно присутствовало в программах различных западных «голосов», которые мама не слушала, а Историчка, судя по озвучиванию этого слова, слушала. Мама решила, что её чадо несправедливо обозвали, но всё-таки, сдерживая праведный гнев, спросила: «Что такое «диссидент» и откуда вы это слово знаете?».

 Мама потом так и не смогла объяснить, почему она спросила: «…откуда вы это слово знаете».

– На собрании в райкоме партии, – неожиданно вступила в разговор Валентина Фёдоровна, – нам сказали, что в западных радиоголосах так называют людей, выступающих против советской власти.

 Директриса повернулась к Историчке: «А в самом деле вы, Ирина Георгиевна, откуда знаете это слово?»

– Я? Я не помню, где то услышала, – тихим голосом, почти шепотом, ответила Историчка.

– У вас сейчас следующий урок, – строго сказала ей Валентина Фёдоровна, – а потом зайдите ко мне – поговорим.

 Ирина Георгиевна слегка приоткрыла дверь и как-то боком выскользнула из кабинета через образовавшуюся щель.

 Валентина Фёдоровна нашла тогда достаточно веских аргументов, чтобы показать нам какие мы с Вовкой идиоты и как мы должны себя вести в школе, чтобы не испортить свои судьбы на старте.

– Сейчас не будем вас выгонять из комсомола только из уважения к вашим родителям, но в случае повтора такого поведения не обессудьте, – сказала нам директриса и отпустила на следующий урок.

– Повезло нам, что твоя мать её лечит, – заявил Вовка, когда мы вышли из кабинета.

– А в целом она права, – сказал я, – потому, что в нашей стране надо уметь иногда помалкивать, если хочешь чего-то добиться.

 Как оказалось впоследствии, сам я, к сожалению, далеко не всегда придерживался этой мудрой стратегии.

 ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 Сейчас с Владимиром мы общаемся в основном по скайпу. Регулярно это происходит по дням рождения, девятого мая и на Новый Год. Бывает и просто так – контрольный звонок. Основных тем для общения всего две. Первая – это, конечно, плохое воспитание внуков, которые в свободное от учёбы время вместо чтения хороших книг и занятий спортом торчат со своими гаджетами. Вторая – это здоровье. Здесь тоже есть общее. Например, аденома простаты и плохие суставы присутствуют у обоих. Но в отличии от меня у Владимира других проблем со здоровьем нет. Для прогулок со всем своим семейством он купил яхту, но, главное, купил двухместный самолёт, на котором со своим старшим сыном летает по выходным.

 Правда, на днях во время очередного разговора с ним я усомнился, что у него только две проблемы со здоровьем. Сначала он сказал, что Америка – это очень хорошо построенная страна, но он и, даже, его старший сын своими здесь себя до сих пор не чувствуют. И, вдруг, без перехода сообщил, что узнав про уровень цен на региональных авиаперевозках на российских северах и на Дальнем Востоке, он со старшим сыном подумывают о создании там небольшой авиакомпании. Российская налоговая система их устраивает, и уже готов черновик бизнес-плана. Услышав это, я сказал ему, что такая тяга к явному недострою с высоты «хорошо построенного» вызывает подозренье о нездоровье в его почти семидесятилетней голове. Но Владимир проигнорировал моё справедливое замечание и добавил, что уже попробовал на Аляске подходящую авиатехнику и в случае необходимости в конструкторском бюро, где он ещё работает, можно будет эту технику подогнать под российские условия эксплуатации. Впрочем, спорить с ним я не стал. Я подумал, что не стоит отговаривать Бекетовых летать в России, раз они этого хотят.