Читать книгу Колыбельная сказка - Александр Бородин - Страница 2

В уезде N NN-ой губернии стоит деревня. Деревня небольшая, а удачная: и стоит на реке, и лес рядом. Рыбачьих семей больше всего будет; на Чапаевской, на самой долгой улице, что от оврага сильно вправо лежит, выше церкви, только и стоят что рыбацкие дома; да и первая изба, говорят, Александра Иваныча была, потому деревню по реке и назвали – Луковица. До сих пор ещё легенда жива, – её любят добрые и шутливые старики детям рассказывать, – что деревню императрица проезжала. Страшно императрицу путь затомил, но, по Божьей воле, она отодвинула перстнем каретную занавеску и Луковицу всё-таки увидела. Аккуратная махонькая деревня императрице понравилась, и она даже немного сказала так, чтобы как-нибудь Луковицу развить; но тут споткнулась лошадь и чихнула, карету дёрнуло, сразу, посереди мысли, чихнула и императрица, императрицын фаворит-министр сильно уколол ладонь ногтём мизинца, лишь бы не рассмеяться, и в мысль не вник. И императрица то ли от того, что не любила повторять сказанное, то ли от того, что фаворит не сделал вид, что не понял, замолчала и перстень от занавески убрала. Кое-кто из стариков ещё добавлял, что, когда занавеска расправилась, из складок выпорхала пыль, и императрица чихнула ещё раз, а фаворит закрякал в кулак, но это, конечно, сказка.

Большая дорога, проспект, разваливает деревню посередине, затем идёт мимо церкви и болота, а за мостом её лопухи на восток закругляют, и она, уже обросшая травинами, упирается в пристань. Рядышком горожане хотели строить пароходный завод, но только деревенских взбудетенили: повалили кирпичи в пыль и уехали. С тех пор мало кто ещё приезжал, и те не с толком; так, пристанью не пользуются даже деревенские рыбаки – проходила около странница, осердилась на беспорядок и прокляла её. Страшно и кирпичи брать. Делал из них Матвей Лягков конюшню, все лошади скоро и передохли. Вот и стоит теперь коробка с гнилой крышей; по Маяковской вверх от оврага – там она.

Вниз от оврага, по крутому спуску, бабы ходят бельё к реке полоскать. Подцепляют коромыслом корзины, осторожно спускаются – а там место тихое, и вода не сильно волнуется, и водяной то место не шибко любит. Редко кого он с плотины утягивает, в шутку если за простынь дёрнет.

Раньше в овраге днём еретники ворочались: после ночи храпели и покусывали друг дружку.

Луковичане, в основном, люди работящие; немного было тех, кто со злым отвращением глядели на труд и живыми, в лесу, под краснолиственной осиной, на могиле лешачихи, отдавали свою душу чёрту. Те, себя проклявшие, еретники и есть.

Обороченные оборванными старухами, они собирались в овраге; бабы, чтоб не сердить утопших, после полоскания выплёскивали в овраг грязную воду с опёнками. Старухи-еретники ползали на брюхах, икая и выборматывая наполовину забытые слова, слизывали мыльные ошмётки с плоских листьев изуродованных трав. ** года назад воры выбросили в овраг труп плотника Коли Ставрогина. Еретники мигом разорвали его на кусочки и, чавкая, жадно булькая соком из жил, подъели.

Вечером еретники, хватаясь за камешки, с шорохом скатывающиеся вниз, выскребались из оврага и отправлялись спать в провалившиеся могилы, в гробы некрещёных. Шатаясь, с грязными, расцарапанными ранами они брели вверх по Маяковской в сторону кладбища. Бестолковые глаза, вложенные в воспалённые глазницы, тянули за собой голову, протягивали шею в поисках острых углов, предметов, которые могли бы их раздразнить.

Воробьи, глядя на еретников, подскакивали на деревянных настилах и хихикали. Люди запирались в домах, запирали окна, потому что если увидишь идущего на кладбище еретника, то высохнешь. Часто еретники пролезали по трубам в бани плясать и греться, поэтому трубы накрывали железными листами с намалёванными крестами.

Честная земля долго не принимала умерших еретников, и они лежали без гниения, от досады и ревности вставая иногда и грызя тех, кто приходил ночью. Но хоть они и не гнили, наевшиеся другими трупами, черви приползали и к ссохлым еретникам, вороны растаскивали и их, старушечьи, жилы; истерзанные, проклявшие сами себя, трупы громко скрежетали от боли в могилах. Скрюченные еретники, шарящие во тьме в поисках незанятых могил, радовались, видя, как озлобленный старушечий труп кусал кого-нибудь из них. Не тонущие в сугробах зимой, скочущие по колосьям и травинам летом, разносились ночами далеко вширь крики тех, кто веселился, и тех, кого грызли.

Кладбищем Луковица и заканчивалась, через дорогу был луг, ближе к деревне – заброшенная конюшня, ржаное поле; совсем уже у деревни от Маяковской вправо и влево отходила округ деревни узенькая улочка, по ней любили шастать собаки, слева она сильно огибала дома и выпадала к реке. Улочку школьный учитель Николай Фёдорович, бобылём обитавший у реки за оврагом, в шутку прозвал Демоном Декарта, так и осталось. Вправо от Маяковской, в пяти шагах от оврага, шла Стольная, полнея, она засасывалась Чапаевской, которая через пятьсот шагов ломалась и катила вниз, пока не упиралась в церковь.

Церковь в Луковице невеликая и старая, её, крестя рыбаков, строил Иван Грозный. Долгое время, деревенские мафусаилы только его и помнят, в ней служил поп Михаил. Высокий и крупнокостный поп Михаил был с мудрым и болящим сердцем: чтобы водяной – хозяин Луковицы – не утаскивал детишек, поп Михаил заключил с ним договор и всю работу, которую должна была выполнять у водяного орава утопленных детишек, делал сам, ночью спускаясь в реку.

Так продолжалось больше сорока лет, пока водяной настолько не замечтал о ребятне, что нагрузил попа непосильной работой, а когда поп Михаил надорвался, убрал у него умение дышать под водой, – поп не смог выбраться и утоп. Водяной поставил попа служить в конюшне, но ослепил и подменил осязание. Поп Михаил гладил и расчёсывал лошадей, думая, что гладит и успокаивает детишек, попавших к водяному.

Присланный новый поп – Аврамий, оказался глупым. Узнав, что поп Михаил учил луковичан пугать детей бабаем (тогда они вырастают верующими), он собрал деревенских и, краснея, волнуясь от власти, водя руками, объяснил – бабаем пугать грешно и перед Господом стыдно – и строго-настрого запретил это делать.

Водянистый, мыльнощёкий, с громадной – с пивной котёл – головой, на которой кудрявились легчайшие, раноседые волосы, он первые дни ходил от избы к избе и, стукая ногтями, в каждую заглядывал. Люди, привыкшие к замкнутому попу Михаилу, испуганно впускали попа и держали, высоко подняв руки, простынь, не показывая и не пуская его к печи.

Выросло целое поколение тех, кого не пугали бабаем, и они, естественно, в Бога не верили. Только спустя многое время они поверили, но и испытаний у них больше было, и на родителей они смотрели всегда дольше и иначе, чем это было принято у деревенских. Пятеро из тех в пустыню ушли, а ещё больше так и остались одни, без семьи.

После этого случая поп разрешил пугать детей бабаем, да и вообще как будто разочаровался в церковных службах и вместо Евангелия обычно читал о Борисе и Глебе и «Сон Пресвятой Богородицы». Деревенские мужики ставили свечки у образов побогаче золотом и подревнее, с силой махая крестились сложенными могучими рыбацкими пальцами, не оборачиваясь отходили и стояли, поставив ноги вместе, чтоб не проскочил бес. Старые бабы, надеясь что-либо заслужить, проверяли платки и убирали свечки, наполовину съеденные всё сильнее к концу дрожащими пламенями. Поп Аврамий наблюдал за лунками перед образами и загадывал, когда выйдет симметрия в лесу свечек: сейчас, когда опалит, зачернит снизу и вложит в задуманное место мужик, или когда, прижав пламя ослюнявленными пальцами, снимет три-четыре свечи старуха.

Шел шестой год поповства Аврамия, когда разбушевался водяной: в неделю десятерых ребятишек забрал. Поп Аврамий рассвирепел, пошёл к реке и опустил в дом водяного крест. Все владения водяного вспыхнули, из глубины раздались страшные крики, ор; сгорела и любимая лошадь водяного, пегая красотка Гильда, на которой тот катался по ночам. Оводы, садившиеся и тут же отскакивавшие от Гильды, превращались в пчёл. Эти пчёлы жили у попа – у него была богатая пасека. Поп Аврамий, когда поехал из Академии в Луковицу, специально не стал брать почти никаких книжек – думал, что на месте начнёт писать душеполезные проповеди, следить за христианским преображением крестьян и, в конце концов, оставит после себя поучительные рассказы о людях Божьих, радостные и простые. Но деревенские оказались не то что тёмными людьми, а, это-то больше всего и охладило попа, смешливыми к той стороне христианства, которая отвечала за духовность: их всех интересовали чудеса и возможность гадать у святых дней. Их практичность, сокрушался про себя поп Аврамий, простиралась настолько, чтоб не валилось из рук, а дальше уже тянулась лень. Чем они лучше еретников, – и такие горькие мысли были у попа, – те всё же честнее перед Богом. Пасека, пришедшая при попе Михаиле в совершенную негодность, стала отрадой для попа: в сетке, осторожно надетой так, чтоб не лез в глаза ворох волос, он подолгу ходил по ней, с любовью восстановленной, устраивал зимний клуб, следил за чужой строгой работой, веселился, когда испуганные специально устроенным дымом, пчёлки набивали свои длинные брюшки мёдом и озлённые не могли изогнуться и ужалить, работал и сам, погружённый в беспорядочный вихрь мыслей, который тут же, впрочем, бесследно отлетал, стоило отвлечься.

Со смертью лошади Гильды умерли и все пчёлы попа, связанные с нею. Погиб и крапчик – пчелиный царёк.

Пришлось попу искать водяному новую лошадь. Лошадей в Луковице и так не мало тонет – но водяному ведь нужна самая красивая. У зажиточного крестьянина, возившего на Торговую площадь холсты, Васьки Кота была такая. Словно вкопанная, гордо и насмешливо глядела она, уронив белую гриву. Тавро на ней стояло завода Лазо. Васька Кот согласился обменять её на старую икону Богородицы – она нужна была Ваське, чтоб спугивать беса, поселившегося на полке в бане. Поп предупредил, что вешать икону в бане большой грех, и поэтому Васька Кот, когда хотел попариться, носил икону в баню под мышкой и ставил ликом в угол, чтоб из этого угла не выскребся бес. Водяному Маруська, по видимому, понравилась, потому что вскоре у попа вновь завелись пчелиные семьи.

Поп вообще стал потолковее, говорили люди, так, он научился снимать колдовские заломы со ржаных полей.

На одиннадцатый год своей службы поп Аврамий начал рассказывать редким прихожанам, которых считал наиболее развитыми, что души переселяются из человека в человека после смерти. Куда после смерти? – шутливо спрашивал он и сам отвечал. – Снова креститься. Значит и души по нескольку раз крещены бывают? Нет, – растолковывал он ученикам, – понятно, что церковь наша мирская, мы и крестим то, что в миру, то есть физическое тело, вроде мяса и костей, а души-то уже крещены без нас.

Деревенские сперва смутились и со страхом слушали необычные мысли попа, но когда тот сказал, что Бог специально так устроил, потому что иначе во время Страшного Суда вставших из могил было бы слишком много, между собой рассудили и посмеялись: поп оставил и забыл своих родных, потому к нему покойники и не шляются в великие праздники.

После смерти, считал поп, дух из человека соединяется с Богом, который сам вокруг всего. Святые отцы, дескать, уподобили душу свою духу и больше не перерождаются. Так как они, получается, тоже кругом разлиты с Богом, им и можно молиться. При определённых усилиях, возможно во сне, душа может подсказать мозгу о своей прошлой эманации или, что тоже, жизни, поэтому поп просил крестьян рассказать о прошлых жизнях.

Луковичяне, люди с богатой фантазией, с удовольствием сочиняли небылицы. Был один солдат, Олег Спечкин, – хоть и отставку чистую получил, всё ходил в шинели, пуговицы мелом чистил, а видел многое – рассказал, что был фараоном и поклонялся, как Богу, солнцу. Поп рассердился и указал, что солнцепоклонство очень большой грех, самый неискупимый, даже через поколения не прощаемый, поэтому Олегу точно уготован ад. Солдат, хоть и для смеху болтал, испугался и повернул слова так, что выходило, дескать, ошибся и был не фараоном, а дочерью фараона, и его отец заставлял в солнце верить. Тогда поп смягчился и поправился, что это тогда не такой страшный грех и может быть прощён.