Читать книгу Полярник - Александр Бруссуев - Страница 3

Честно говоря, даже не особо помню, как вошел домой после армии. Зато некоторые свои возвращения из дальних и долгих странствий, вымученные и выстраданные, настолько свежи в памяти, что вряд ли когда-нибудь будут блеклыми и заурядно скучными.

Я долго и неохотно расставался со своим детством. Мне мучительно жалко было перерасти свое отношение к жизни, как к чуду, волшебству, где справедливость и добро – было законом. И каждый свой облом я воспринимал, как ступеньку, уводящую меня вдаль от мира своей мечты. Но жизнь – это борьба, как бы лениво ни было предпринимать какие-то действия, они неизбежны.

Я честно оттрубил подписанный шестимесячный контракт на только что построенном контейнеровозе и предвкушал, что со дня на день отправлюсь домой. Но судьба распорядилась несколько иначе. Эти последние недели моего пребывания на «Линге» сохранились в моей памяти с некоторой долей скептицизма: а со мной ли все это произошло?

Мой путь к дембелю начался с того дня, когда я, мрачно растолкав многочисленную китайскую судостроительную шоблу, поздним августовским вечером подошел к трапу собирающегося в свой первый рейс судна, принадлежность к которому характеризовала строка из контракта: «второй механик теплохода». Я перекрестился под любопытными взглядами копошащейся во всех доступных для обзора местах узкоглазой братии, взвалил на плечо чемодан и поднялся на борт. Через чертову уйму времени я должен спуститься этим же путем обратно, чтобы начать свой благословенный путь домой. Боже мой, но как же до этого было дожить!

Китайцы, в виду своей многочисленности, готовы браться за любое дело. Они и одежду шьют, и компьютеры мастерят, и автомобили выпускают, и пароходы штампуют. Они вездесущи, а надпись на ярлыке “made in china” уже кажется просто неотъемлемой частью любого продающегося предмета. Разве я против такого положения вещей? Вообще-то – да, категорически против.

Тысячелетия существования этого народа в постоянной борьбе за свое место под солнцем не могло не наложить свой отпечаток на восприятия ими окружающей действительности. И мне кажется, что этот след на китайском обществе диктует манеру их поведения. Они не видят завтрашнего дня. Они живут настоящим, поэтому они счастливы, они не испытывают угрызений совести от содеянного. Им живется легко и просто. Поэтому они стали чемпионами в производстве моделей. Любая их вещь – это телефонная будка, созданная стариком Хоттабычем. А мне довелось в этой «будке» носиться по морям – океанам, посреди непрекращающихся тайфунов, пытаясь заставить дожить внешне симпатичный агрегат «Линге» до завтрашнего дня. В одном я уверился на сто процентов – если где-то в чем-то происходит отказ – то свою руку к этому обязательно приложил китаец, пусть даже и не являющийся гражданином «поднебесной».

Ломалось у нас все, даже то, что по определению не может ломаться. Обрывались трубы, отваливались кабеля, тяжелое и дизельное топливо сочилось сквозь стенки танков. Китайцы называли этот эффект чудом. Конечно, если бы по стенкам стекал мир, а не вонючие черные ручейки, я бы согласился. И самое интересное заключалось в том, что наше новое судно было на полной заводской гарантии. Однако заставить что-то сделать спецов из поднебесной не так-то уж было и просто.

Через месяц наших упорных боев за существование к нам приехал первый сервис. Электрический. Помочь устранить безобразия в главном распределительном щите, с которыми уже не мог справиться наш судовой электромеханик Олег.

Глубокой ночью, во время краткой восьмичасовой стоянки в Шанхае, я караулил в машинном отделении, как бы ушлые китайчата не стырили у нас инструмент. Олег вместе с важным круглоголовым инженером, назвавшимся Робертом, рассматривали электрические схемы и отвертками копались в недрах контакторов и трансформаторов внутри щита. Общались они, конечно на английском.

– Роберт, – говорил Олег, – ты попутно обжимай контакты, а то на вашем заводе многие провода просто так запихивали в клеммы, не затягивая.

Тот в ответ кивал головой и крутил отверткой.

– Куда ты крутишь, – поверх очков поглядывая за инженером, удивлялся наш электромеханик, – ты же ослабляешь контакты, а не зажимаешь их.

Китаец снова кивал, но продолжал свое дело.

– Ты чего делаешь, гад! – по-русски заорал Олег, когда из-под отвертки Роберта радостно распрямились, освобожденные, аж целых четыре провода. Два из них китайский специалист не замедлил отверткой же соединить между собой. Искра с треском взмыла под подволок, заорала предупредительная сигнализация, отчетливо запахло горелым.

Сервис – инженер, наверно, немного испугался, потому что он бросился под защиту нашего электромеханика, но вместо того, чтобы прижаться к груди, подобно трусоватому подростку, он схватил Олега за грудки и возбужденно закричал на местном диалекте, отчаянно цыкая. Цыкал он как-то все больше осуждающе, скорее даже обвиняющее.

Олег, опытный моряк, проработавший до самой пенсии на рыбацком флоте Камчатки, изменился в лице. Он снял свои очки, аккуратно положил их на ближайший стол, старательно откашлялся, словно собираясь петь песню про камчадалов, и «зарядил в бубен» своему китайскому коллеге. Надо признаться, удар Роберт выдержал. Может быть, конечно, потому что крепко держал Олега за отвороты. Но сориентировался быстро – цыкнул своим приспешникам: наших бьют. Те ломанулись, было сквозь меня, но не тут-то было. Ко мне в руку сам собой прыгнул довольно большой газовый ключ. Я потряс им для убедительности перед носами первой желтой волны. Та благоразумно отхлынула назад.

Ситуация стабилизировалась: аларм орет, как резаный, Олег отдирает от себя сервис – инженера, я демонстрирую публике любимый инструмент отечественных водопроводчиков, публика, раскрыв рты, внемлет.

В машину кубарем влетел старпом, Макс Белов, представитель мариупольской мореходной братвы. За один взмах ресниц оценил ситуацию:

– Шо? У, хад! – и умчался наверх.

За ним с клекотом понеслась вся китайская диаспора, видимо, уставшая любоваться волшебной железякой в моей руке.

Роберт, повинуясь условному рефлексу, тоже надумал поучаствовать в борьбе за право быть самым быстрым при выбегании из машинного отделения, но тут уже Олег зацепил его за шиворот.

– Спасибо за помощь, дорогой китайский товарищ! Дорогу на берег я покажу тебе сам! – сказал он и поволок сервис – инженера на выход.

Картину расставания я уже не видел, но, думаю, она была достаточно теплой.

Спустя несколько месяцев мне удалось узнать настоящую военную тайну китайских судостроителей: почему они гонят такую халтуру и совсем не спешат ее исправлять.

– А зачем? – пожимал плечами руководитель бригады безумных береговых сварщиков. – А вдруг вы завтра утонете?

Бывали моменты, когда в бессилье опустившись на плиты настила, расслабив обожженные паром руки поверх залитого мазутом комбинезона, сощурившись от струй пота, заливающих глаза, не верил, что этот кошмар когда-нибудь закончится. Но время, имеющее ужасное свойство никогда не останавливаться, текло дальше, день за днем съедая оставшийся до конца контракта срок. Все-таки я дождался того дня, обозначенного в контракте, когда компания должна была вывезти меня отсюда домой. Оставался последний переход от Японии до Китая, где я должен был и замениться. Электромеханик Олег, приехавший со мной на пароход в один и тот же день, вознамерился продлить контракт на месяц – когда еще пенсионеру удастся попасть на работу? Ну а я же ждал только отмашки, чтобы сбежать отсюда поскорее.

Ждал, пождал, да не дождался. Нет никаких сведений от компании, вроде бы забыли они про меня. Нервы мои, основательно расшатанные обстановкой, максимально приближенной к боевой, запели, как струны у банджо. Надо было что-то делать, как-то напомнить о своем существовании.

Разминки ради, поговорил с дедом, он у нас был свой, кровопийца из Питера.

– Чиф (так я называл старших механиков, к которым относился без всякого уважения; к остальным же – по имени – отчеству), – говорю, – чего-то не торопятся они меня менять! Молчат про замену.

– Ну и что? – раздраженно ответил мне Шариков, отработавший на судне всего месяц.

Внутри у меня моментально вскипело все твердое топливо, или, вернее, продукты его переработки.

– В двух словах: контракт мой окончен, завтра последний день, полноценно работать уже не могу, ибо устал. Сходите, поговорите с капитаном, чтоб тот позвонил в компанию и напомнил обо мне.

Шариков посмотрел на меня бесцветными, как у акулы глазами, и такими же эмоциональными.

– Больше мне делать нечего. Отказываешься работать?

Это уже была провокация. При отказе от работы сразу же становишься вне закона и с судна летишь за свой счет.

– Куда это Вы губу раскатали! – говорю. – Не отказываюсь, только качество моей работы вряд ли будет достаточным.

– Достаточным для чего? – чуть отодвинувшись от меня, переспросил дед.

– Да, чтобы ты спал спокойно! – взорвался я.

Шариков чуть испугался, был он поменьше меня, подбежал к двери из машинного отделения:

– Ну, все, хватит, я тебя списываю! – захлебывался он слюной. – Больше никогда работать в море не будешь! Все! Отзарабатывал свое! Аннушка пролила масло!

Меня очень развеселили такие слова.

– А «списка» не мала? К тому же я не Берлиоз! – пожал я плечами, но дед уже вылетел наверх.

Обратно он не вернулся. Подождал я, подождал, посмеялся с заглянувшим на беседу Олегом, да и решил сам подняться на мостик. Ой, как неохота мне было беседовать с престарелым польским капитаном! У того во время разговора в кончиках губ пузырилась слюна, да и был он очень склонен к истерике.

Предчувствия меня не обманули. Маленький дохленький лысый старикашка прыгал передо мной, тряс кулачками, пускал пузыри и верещал подстреленным зайцем на смеси русско-польского языка. Русскими были только маты. Мне он напоминал Кощея Бессмертного из старого, еще довоенного советского фильма – сказки.

– Скажите, что Вы от меня хотите? – наконец удалось мне вставить фразу на английском, – Вы хотите со мной драться? Может быть, я что-то нарушил?

Капитан сглотнул слюну и тоже перешел на интернациональный язык, к сожалению, не русский.

– Звони за свои деньги! Причем здесь я? – прокричал он снова, но кулаками сотрясать пространство перестал.

Звонок по судовому телефону оценивался в шесть долларов за минуту. Плату назначал сам мастер, потом легко клал в карман некую мизерную сумму. Мелочь, но приятно.

– Это не частный звонок, все в рабочем порядке. Платить я не буду. Или Вы отказываетесь мне предоставить связь с компанией? – поинтересовался я, стараясь придать голосу монотонность и равнодушие.

Поляк дернулся к трубке, резким рывком сорвал ее с места и сунул мне, чуть ли не в лицо:

– На, звони! Был бы здесь голландский капитан, ходил бы ты с полными штанами!

Взять трубку я не торопился:

– При чем здесь национальность? Мне важна Ваша должность. Не боюсь я ни немцев, ни голландцев, ни поляков, ни русских. Мой дед разучился бояться в сорок первом, научив этому все наши последующие поколения. Ясно?

Я, наконец, взял трубку и, сверяясь с табличкой, висящей над телефоном, набрал номер. На той табличке большими буквами было написано: «В случае любой проблемы звоните. Мы готовы разобраться в любом вопросе». И телефон.

Застигнутая врасплох голландская секретарша, постаралась побыстрее избавиться от меня, передав трубу, не дожидаясь моего представления, своему боссу. Вот тут-то мы и начали общаться, как опытный кадровик с излишне обеспокоенным работником. У меня сначала создалось впечатление, что Энди Йонг только и ждал моего звонка, потому что его уверенность и информированность даже несколько обескураживала. За десять или пятнадцать секунд разговора я выяснил, что все в порядке, я не забыт, в скорейшем времени полечу домой. Спасибо за звонок, до свиданья. Для приличия я еще послушал в трубке короткие гудки, потом возвратил телефон в исходное состояние.

– Ну, что, чего же ты не ругался? Или боишься с голландцами разговаривать? – ехидно поинтересовался капитан.

– Да чего это Вы так привязались к этим голландцам? Вообще, я же не ругаться пришел, а выяснить, когда замена?

– Ну, выяснил? – с той же интонацией продолжил мастер.

– Выяснил, – ответил я и ушел.

Через два часа на судно поступили детали полета («флай дитэйлз», как у нас говорят). Улетали домой электромеханик Олег и, почему-то, капитан – поляк. Про меня упоминаний не было. Бежать снова звонить – поздно – наваливался уикенд, а в понедельник мы должны были со всем прилежанием отправиться обратно на Японию. Мы с Олегом посокрушались немного, оба махнули в сердцах руками и пошли горевать в свои каюты: я – с лэптопом, Олег – с литром китайского пойла, под странным названием «бренди».

Чтобы как-то успокоить себя, стал проводить параллели со своими предками – ведь дед мой по материнской линии тоже много времени провел вне семьи. Но тогда были войны, а теперь – последствия разудалого расслоения: Москва и москвичи в оппозит остальным людям из малюсеньких городишек. Наша средняя зарплата не позволяет нам прилично питаться в своих тьмутараканях, вот и приходится искать таньгу в далеких краях.

* * *

Ну, а дед мой Василий был ровесником века. В ранней молодости мечтал купить лошадь, чтоб иметь свой заработок, но гражданская война мечту эту отодвинула на второй план, засосав неграмотного карельского паренька в самый свой водоворот и вынесши на берег, оказавшийся далеким от родной Олонецкой губернии Гуляйполем. Со стороны красных, естественно. Бегал он по хуторам и ловил со своими сослуживцами батьку Махно. В шинели с винтовкой, ни хрена не понимая, что командовал лихой красный командир на удалом коне. Не мудрено – ведь русский язык для деда был иностранным, а на родном карельском никто общаться не желал по причине незнания.

Бегал он, бегал так с прочими красными бойцами, пулял изредка для поддержания боевого духа по кустам, пока не прибежал на какую-то рыночную площадь, где их всех построили в одну линейку, отобрали оружие и приказали стоять смирно. Спустя некоторое время перед ними выдвинулась на стройном коне ослепительно красивая женщина в армейском френче, вся перетянутая ремнями портупеи. Выглядела она, надо признаться, очень сексуально. Все смотрели на нее, раскрыв рты. После краткого вступительного слова эффектная дама вытащила шашку и неспешно двинулась вдоль строя. Указав острием шашки на кого-то, она чуть подалась назад. Несчастного командира в испачканной и порванной форме выволокли вперед. Он хотел сказать что-то гневное, обличительное, но не успел: просвистел клинок, и голова покатилась в лужу. Туловище замерло на мгновение и упало назад, плечами к строю. Народ заволновался, дама же легко поигрывала шашечкой. Раздались выстрелы в воздух, а потом и в людей с самими слабыми нервами, которые попытались разбежаться.

Дед вслушивался в незнакомые слова, летящие над строем, и выделил из них: «банда Маруськи». Да, была, оказывается в те далекие годы сподвижница у Нестора Махно Мария. (Позднее, когда Марусю Никифорову с подельниками изловили, даже известный в узких кругах белогвардейский генерал-контрразведчик Слащев приходил на нее посмотреть, как на чудо. А потом повесили.) Красивая, лютая, упражнениями с клинками так себе руку поставила, что с одного удара голова несчастного слетала с плеч. А такое не каждому дюжему мужику удавалось.

Кто-то из комиссаров лелеял тайную надежду избежать экзекуции, кутаясь в ранее подобранную или сорванную с красноармейца шинелку. Но ведь находились доброхоты, указывая на эту мимикрию. Мария же вглядывалась в глаза, что-то решая в уме, проходя дальше, или же наоборот, задерживаясь. Деду моему не понравилось смотреть в эти, отдающие помешательством, очи. Все равно, что заглянуть в глаза змее. Со строя его не вывели.

Зато выводили, порой, совсем непричастных к идейному или дисциплинарному руководству людей. Один кричал, что он бывший студент, но без толку. «Многие люди теряют голову от нашей Маруси!» – перешептывались бандиты, но так, чтобы не слышно было командирше.

Наконец, Марии, видимо, прискучило. Она пришпорила коня и ускакала без слов прощания вон. Строй вздохнул с облегчением. Но тут же стали бесноваться простые махновцы. Без снисхождения работая плетками и кулаками, они заставили всех разуться и босиком погнали в ближайший сарай. А погода в то время стояла совсем не летняя. Ноябрь подходил к концу, лужи легко затягивались ледком, в воздухе пахло снегом.

В продуваемом безжалостными сквозняками сарае кроме сена не было ничего. Да и сена то было совсем немного. По примеру мудрых однополчан дед оторвал рукава у своей шинели и запихнул в них ноги, как мог, прихватив надорванными из тех же рукавов полосками ткани. Сутки они просидели в ожидании худших событий – поговаривали, что сам батька Махно в живых никого из красноармейцев в последнее время не оставляет. Но банда Маруськи, казалось, забыла про их существование: на оправку не выводила, еды и воды не давала. Дребезжали конской сбруей, клацали оружием, ругались и смеялись, но к сараю не приближались. Наконец, по истечению второго дня взаперти, входная дверь отворилась и внутрь влетела коровья голова с воткнутым в шею маленьким ножом. Судя по тому, что кровь еще не окончательно свернулась, эта голова еще несколько часов назад вместе с остальным туловищем вела смиренную коровью жизнь. Дед не сразу понял, что этим жестом хотели показать бандиты, пока наиболее озлобленные от голода товарищи не принялись драться из-за отрезанных ножом ушей и языка. Ни о какой дележке речи не было, каждый по очереди пытался сковырнуть из коровьей башки что-то съедобное. Когда на соломе остался лежать истерзанный череп с рогами, народ разошелся по своим углам, старательно обсасывая свои добычи. Дед в этой возне участия не принимал, как и некоторые другие люди. Он старательно осматривал землю под ногами (полы там были земляными), ворошил солому, пока не нашел, что искал. Он схватил старую и ржавую подкову, втоптанную в грязь у стенки, и принялся крушить ею коровий череп.

Дед мой был высокого роста, под сто девяносто сантиметров, силой был тоже не обижен, вот только от голода несколько утомился. Но когда он, раз за разом, вгоняя подкову в кость, добрался – таки до мозга, на него бросились разом несколько человек, те, кто грызли уши и нос. Однако не так просто отобрать еду у молодого долговязого карельского парня. К тому же, если в руке у него подкова. Тут даже маленький ножик не поможет. Оставив ухарей наедине с синяками и пережеванными коровьими ушами, дед пригласил к себе жестом тех, кто не участвовал в первой сваре из-за еды. Вместе они и разделили более сытную трапезу.

А утром банда Маруськи внезапно сорвалась с места и ушла. Пленные для порядка прождали пару часов, потом вынесли хлипкую дверь сарая и вышли наружу. Действительно, на хуторе было тихо, но радости это не прибавляло: бандиты в любой момент могли также неожиданно нагрянуть вновь. Как-то само собой получилось, что, разбившись на небольшие группы, красноармейцы пошли своими дорогами: кто обратно в Красную армию, кто домой, а кто – неведомо куда, лишь бы подальше отсюда.

Было уже очень холодно, искать же обувь на хуторе никто не решился. Поэтому, спустя сутки добравшись до передовых частей РККА, дед уже изрядно поморозил пальцы ног в обрывках рукавов. Сначала их маленькую группу долго выспрашивал какой-то комиссар, но еще были не те времена, когда после плена либо расстреливали, либо надолго лишали возможности переписки. Короче, подлечив свои ноги, дед получил направление обратно в родную Олонецкую губернию. Гражданская война захлебнулась кровью и шла постепенно к своему концу.

Мой дед Василий вернулся в родные места, где и стал жить-поживать, будучи неграмотным, работая бригадиром на лесосплаве. Разок, в тридцать пятом, забирали его в НКВД, но за его кресты под протоколами, изгнали домой, жестоко перед этим избив. «Это не государство меня било, – потом говорил дед, вспоминая те далекие дни, – это нелюди в погонах выплескивали свою злобу на нормальных людей, завидуя и беснуясь от этого!» Спустя семьдесят два года точно такие же слова повторил и я, успокаивая свою жену, вернувшись домой после знакомства с казенным домом.

И жить бы дальше в трудах и заботах, растить детей, да случилась война. Финская кампания обошлась без участия деда, но вот Отечественная – уже никак.

Сорок первый год был первым и последним годом, когда дед сжимал в руках приклад оружия, винтовки Мосина 1898 года выпуска.

Залегли они на рубеже обороны против наступающих финских войск, получив приказ не открывать огонь. Финны шли спокойно, не пригибаясь, чем заставляли очень нервничать наших бойцов. Приказа стрелять все не поступало, молодежь начала постепенно отползать назад. Это уже не война получалась, а учения какие-то. Очень захотелось выстрелить по «неприятелю», вот дед и пальнул разок. За что неминуемо получил по уху рукоятью пистолета от прибежавшего командира (или вездесущего комиссара). Тот с дикими глазами кричал что-то о нарушении приказа, нешуточно намереваясь выстрелить в паникера. Но тут невдалеке еще у одного бойца не выдержали нервы, поэтому, бросив моего деда, сжимающего окровавленное ухо одной рукой, комиссар (или командир) заспешил к этому нарушителю и со спокойной совестью пристрелил его. Может быть, он намеревался вернуться, дабы наказать и моего деда, но тут в окопах случились финны, которые преспокойно начали разоружать наших, пребывающих в состоянии шока, солдат.

Короче, приключился плен. Предательство высшего командного состава повлекло за собой лагерь для военнопленных аж до сорок четвертого года. Сиделось в лагере тяжело, голодно. Потом начали выводить на работы, раздавая бесплатную рабочую силу местным фермерам для помощи в самых трудных местах. В первую очередь выводили на работы карелов, потому как языкового барьера с финнами практически не существовало.

Хозяева попадались всякие, сволочные и не очень. Но они сами не имели права наказывать военнопленного, не то что, поднимать на него руку. Все это делала администрация лагеря после разборок. Бывало, что и вешали людей, особенно за воровство.

Дед мой был ценным тружеником, потому как обладал огромной силой и имел трудовые навыки. Поэтому все три года без роздыха подымал народное хозяйство Финляндии. Если в первый год вынужден был браться за все, что давали, то позднее уже привлекался к тем трудам, где лучше всего себя зарекомендовал. Появились и хозяева, которые старались нанять его к себе. Было их два человека.

Один – жадный, другой – очень жадный. Позднее они даже оставляли деда ночевать в своих усадьбах, приводя его обратно в лагерь лишь на развод в понедельник. Так и повелось – неделю дед пахал на одного хозяина, неделю на другого. Без выходных и праздников.

По соседству с очень жадным жила простая финская семья, которая терпела нужду. Мать и два маленьких ребенка, постарше – девочка, помладше – мальчик. Отец их, наверно, воевал где-нибудь на карельском фронте. Жили они впроголодь. Моему деду было их очень жаль, ведь где-то в Карелии, в деревне Тулокса, на оккупированной территории жила и его семья, его маленькие дети. Вот он и старался подкармливать соседских ребятишек, чем мог. А возможности его были невелики, потому как хозяин кормил худо, лишь бы работник с ног не валился.

Доводилось ему каждое утро проверять сетки в озере, в котором не разрешалось никому рыбачить, кроме хозяина. Улов был всегда. Возвращаясь с озера, дед ронял рыбину – две перед ребятишками, «терял». Те, как котята, восторженно хватали рыбу за хвосты и бежали со всех ног домой радовать маму.

Однажды, хозяйское око углядело подобную растрату, а, может, сказал кто. Финн буйствовал, как примат в клетке. Орал и ругался, грозился и махал кулаками, все никак не мог успокоиться. Дед стоял, смиренно склонив голову, и посматривал временами за спину своего начальника. Там вдалеке испуганно округляли глаза двое маленьких ребятишек.

Хозяин не унимался, схватил подвернувшиеся под руки вилы и полоснул ими деду по плечу. Распорол пиджак, задел щеку, показалась кровь. Дед не отпрянул, просто снял с руки повязку, которую обязан был носить постоянно, как военнопленный, и бросил ее под ноги своему обидчику. Потом круто развернулся, спустился к лодке и взял весло. Подошел с этим веслом к хозяину, онемевшему от испуга и не пытавшемуся убежать. Потряс веслом у него перед носом, размахнулся и со всей силы приложился об землю, только щепки во все стороны полетели. Потом поднял нарукавную повязку и, не оборачиваясь, пошел в лагерь.

Комендант не пытался лютовать, когда дед предстал перед ним. Дед тогда сказал: «Хочешь – убей, но к этому больше я работать не пойду!» В подробности не вникали, но до самого обмена пленными в сорок четвертом, дед трудился у «нормального» финна. Отпуска и выходных ему, конечно, никто не давал, но кормили вполне прилично, разрешили даже бабушке с одной из дочек навестить его. Это случилось на Рождество последнего года в плену. Тогда дед сказал то, что потом передавали его дети своим детям: