Читать книгу Ключ Соляного Амбара - Александр Бубенников - Страница 1

О феномене Соляного Амбара на его малой родине и ключе амбара и ко многим общественным явлениям и человеческим судьбам он думал давным-давно… В предпоследний год «перестройки» завлаб академического института по имени Александр, взял в руки и раскрыл только что вышедший в издательстве «Советский писатель» томик с романом «Соляной амбар» со стола своего аспиранта, и решил вскользь пролистать странички с неизвестным ранее названием знакомого феномена. Зачем читать всю книгу из-за хронической нехватки времени на текущие неотложные дела? Зачем хлебать полную кастрюлю дымящегося перед тобой наваристого украинского борща, если можно пригубить пару-тройку ложек и определиться мысленно, стоит ли давать волю аппетиту, насыщать организм материальной ли, духовной ли пищей во время обеда или пиршества духа?

Наугад открыл страницу ближе к началу книги. Сначала было что-то невероятно близкое из трепетного каждой живой человеческой душе времён далёкого, чудно-памятного, светлейшего детства. «Это сквозь сон детства – то, как впервые возникло ощущение света; угол комнаты; кусок света, первый оставшийся в памяти, он поистине пробрался на подоконник, сел заиграл. Мать – нечто громадное, тёплое, растящее, охраняющее, беспрекословно любимое. Отец – он уходит куда-то в неизвестное и приходит оттуда, принося право на жизнь. Затем первый снег за окном и первая весенняя оттепель. И я уже множество понятий – тепло, холодно, свет, мрак. Затем растут пространства – двор, около дома, переулок, – и расширяются живые предметы, кроме мамы, папы, бабушки начинают определяться соседи-люди и соседи-звери, и звери понятнее людей. Ещё неясно, что такое в точности – живые существа… И множество уже обретено запахов…»

Александру был невероятно близка тема дома детства, с тогда ещё живыми всеми существами, мамой, папой, бабушкой, дядей и он стремительно наугад открыл страницу уже за серединой книги «Соляной амбар», где лирический герой романа, юноша Андрей Криворотов отправился к своему закадычному другу Леопольду Шмуцоксу, рассказывавшему Андрею свои жуткие тайны. Причём во время этого рассказа, что немаловажно для дальнейших умозаключений, Леопольд стоял у печи, а тень Андрея, метавшегося по комнате, бегала от лампы по потолку, изображая черта. И рассказ Леопольда был безумно странен и страшен не только для Андрея вначале 1910-х, но и для Александра в 1990-м:

«Да, я хочу застрелиться, потому что со мной случилась страшная вещь, которую определить не могу и с которой бессилен справиться. Я люблю свою мать. Нет, подожди. Ты любишь Лелю Верейскую, которая об этом даже не знает, – но ты ее любишь, как идеал, – и ты же пристаёшь к своей горничной Насте. Я никогда не любил никаких Лель, я никогда не приставал к женщинам, потому что мне это омерзительно и совершенно не нужно… И вот, как ты любишь Лелю и свою горничную, и как Иван Кошкин любит девок из публичного дома, так и я люблю свою маму, только гораздо сильнее. Я люблю ее больше жизни, больше всего на свете и гораздо больше самого себя. Мне стыдно и позорно. Я молюсь на свою мать, как на бога, самое лучшее, все лучшее – она, – но не раз, точно случайно, я входил в ванную, когда мылась мама, – она меня не стыдилась, я больше не делаю этого, потому что боюсь, что у меня разорвется сердце… И я готов убить отца из ревности и от ненависти, – и я убил бы его, если бы не знал, что у него от Марфина Брода до Москвы, везде рассованы содержанки, и он оставляет мать в покое…»

«– Постой, погоди, давай обсудим здраво! – кричал Андрей и не находил слов. – Ну, ты… ну, я… – и бегал по комнате, гоняя свою тень и тряся головой, точно хотел стряхнуть свои мысли. – Ну, ты… – разлюби… Впрочем, ерунда!.. ну, я…»

«Мне надо застрелиться, – говорил Леопольд, – потому что ничего иного я не могу придумать. Я не могу посягнуть на мать, я не могу убить отца… А может быть, могу сделать и то, и другое, – потому что мечтаю о маме и о том, как я убью отца. Я думал, – я ничего не понимаю… Всю жизнь самым близким человеком мне была мама, и я сейчас ничего не могу ей сказать, потому что я не смею оскорбить ее… И я оскорбляю ее, потому что я целую ее не как мать, а как любовницу…»

Какая-то невзрачная мыслишка царапнула мозг Александру: «Нечто подобное ты уже слышал… Возможно, читал в далёкой прошлой жизни о героях с другими именами… Леопольд?.. Точно, никакого Леопольда там не было, был кто-то другой, бесконечно запутавшийся, заплутавший… заблукавший… Вряд ли достойный жалости или, тем более, понимания и сочувствия к личности потенциального самоубийцы… Или случится реальное самоубийство этого Леопольда?.. Или убийство отца, как в античной Эдиповой трагедии?..»

Александр решился всё же с каким-то внутренним душевным напрягом пролистнуть ещё несколько станиц, хотя ему, обожавших своих родителей, маму и папу с самого раннего детства, было неприятно погружаться в круговорот, во временной колодец «Эдиповых комплексов» юнцов Леопольда и Андрея, героев странного исповедального романа. И грустно сморщившись, с явным недовольством собой, не понимающего с каких-то незапамятных пор позу своего земляка Бориса Андреевича Вогау со знаковым псевдонимом «Пильняк», но по инерции подглядывающим без всякого желания за самобичеванием героев, прочитал:

«Андрей стряхивал мысли с волос и говорил: «– Постой, погоди, давай обсудим заново. Это же нарушение естества – любить свою мать. Понять этого не могу. Ты прости, ведь это же мерзость и вообще противно, даже эстетически, кроме того – против естества… Это уж – сверхницшеанство… Впрочем, ерунда!.. ну, я…»

«– Мне надо застрелиться, – долбил Леопольд и плакал.

На парадном привычною рукой зазвонил герр Шмуцокс. Андрей, по уговору с фрау Шмуцокс, не должен был попадаться на глаза герру, через кухню он пошел срочно домой. Прощаясь, он целовал Леопольда, мазал слезы и шептал на ходу: «– Постой, погоди… Ну, ты дай мне слово, что не застрелишься, пока мы не обсудим все, как следует… Впрочем, ерунда!..

– Дай неделю на рассуждение…»

Можно было бы закрыть на этом месте книгу… Но Александр уже вспомнил, как давно, четверть века тому назад слышал или даже читал нечто подобное, но совершенно запамятовал, чем там дело кончилось. Потому – для определённости – решил пролистать ещё пару страничек «Соляного Амбара». Зачем? Затем, чтобы начать когда-нибудь искать ключ Соляного Амбара к жизни и смерти, революции, социализму с человеческим лицом, капитализму с лицом уродства будущего… И вот что он прочел дальше, морщась и мрачнея:

«Герр Шмуцокс наутро уезжал в Москву.

Перед сном в спальне, надевая длинную немецкую ночную рубашку, герр Шмуцокс сказал жене рассудительно и негромко:

– Я полагаю, Марихен, что у нашего мальчика настало время… ну, разреши мне присмотреть на фабрике какую-нибудь здоровую и красивую русскую девку, ее можно будет отправить на освидетельствование к доктору Криворотову, – и пусть наш мальчик… у него уже настало время…

С фрау Шмуцокс произошла истерика, как только что у сына.

Андрей, ушед от Шмуцокса смятенный делами друга, пошел на Откос, чтобы проветрить мозги. Луна светила простором, мороз разбрасывал алмазы по снегу и шелестел шагами Андрея. Тень Андрея сиротливой собачкой вертелась у ног Андрея, – такою же сиротливой, как мысли Андрея. Андрей на самом деле ничего не понимал и мучился. Смерть друга ему казалась реальною, он не хотел смерти друга, он физически чувствовал приближение смерти в его компанию и испытывал страх смерти, такой же гнусный, как этот его вечерний с Леопольдом разговор. Это было так же страшно, как кошачьи глаза в амбаре. Здоровым телом, мурашками по позвонку он чувствовал противоестественность и мерзость. Тишина комнаты Леопольда, разговоры – здесь на Откосе – казались Андрею страшными, как капли осеннего дождя у бродяги за воротником. Андрей целовал Леопольда – и здоровым телом ощущал, что ему противно целовать этого красивого юношу, точно Леопольд – гнилой внутри. Страшнее, чем поцеловать бы Валентину Александровну, пудреную лягушку. Кроме всего прочего, Андрей чувствовал на себе ответственность за друга, – и ему хотелось играть роль героя, чего он не замечал, конечно.

Андрей долго стоял на Откосе, смотрел в снега за Подол и повторял вслух:

– Должен застрелиться. Нет. Должен застрелиться. Нет…

Андрей заснул у себя в чулане, не раздеваясь, и проснулся наутро в головной боли, в придавленности, в ощущениях страшного и нечистоты, когда лучше и не просыпаться, – в тех же ощущениях, как первое утро Чертановской школы. Он проснулся с решением, как тогда в Чертанове о новой жизни – да, пусть Леопольд стреляется – но в подсознании он ощутил, как и в Чертанове, что этого не будет, не бывает, его не послушают, а дружба – дружба кончена. Тошнотно увидеть Леопольда и очень любопытно с ним поговорить еще раз на столь необыденные разговорные темы. С фрау Шмуцокс было условлено еще вчера, когда она приходила к Андрею, что наутро он не пойдет в гимназию, герр Шмуцокс уедет с десятичасовым поездом в Москву и он, Андрей, придет к фрау Шмуцокс в половине одиннадцатого, когда никого не будет дома. Андрей пошел мыться, мылся холодной водою, полагал, что промораживает мозги. Домашним он сказался нездоровым, отец, доктор Иван Иванович, посмотрел его язык, пощупал пульс, определил:

– Да, небольшой налетец на языке. Прими касторку.

В половине одиннадцатого, пробираясь задними переулочками, чтобы не заметили случайно гимназические надзиратели, Андрей пришел к фрау Шмуцокс. Он готовил речь, – и сказал совсем не то, что заготовил. Вдруг к ужасу своему он рассказал все, как было на самом деле, – говорил и ужасался тому, что говорил, – ужасался и злился, потому что ужасался, – захлебывался и говорил бессвязно, все по очереди.

Закончил он злобно:

– Я предаю друга, мне нельзя теперь с ним встречаться, я дал честное слово, что все будет втайне. Ему надо застрелиться и больше ничего, и пусть стреляется. Это касается именно вас. Я снимаю с себя ответственность за его смерть. Он любит вас, как женщину, он подглядывал за вами в ванной, он ревнует вас к Карлу Готфридовичу. Прощайте! – вам тоже надо застрелиться. Прощайте. Ему надо застрелиться!.. – пусть стреляется!..

Андрей стоял посреди комнаты, когда говорил это. Он выбежал вон из комнаты, шмыгая носом, всовывал ноги в калоши и никак не мог всунуть. Фрау Шмуцокс не заметила, как убежал Андрей. Она опомнилась, когда Андрей хлопнул парадной дверью. Она побежала за ним и догнала его у калитки на улицу, крикнула, как кухарка:

– Вы никогда, никому не смеете говорить об этом!..

Она спохватилась, она съежилась, она сказала лирически:

– Да-да, Андрюша, это очень страшно. Никогда не говорите, никому не говорите об этом… Знайте, – я ваш друг, если даже вы потеряете дружбу Лео…

Голова фрау Шмуцокс поникла, плечи ее опустились. Она улыбнулась, как улыбаются во сне. Брови ее опали в бессилии – и сразу же собрались в строгости и решимости. Раздумье сменило улыбку – и опять пришла улыбка, как во сне. Андрею показалось, что фрау Шмуцокс совершенно голая, – он крикнул:

– Мария Адольфовна! на улице мороз, вы раздетая, идите домой!..

Фрау Шмуцокс подняла голову в гордости, неизвестно зачем поднялась на цыпочках, – крикнула почти озорно:

– Никогда, никому, Андрюша!..

И фрау Шмуцокс громко хлопнула калиткой, оставив Андрея на улице, Андрей ощутил себя мусором, выметенным за калитку.

…Доктор Иван Иванович заметил дня через два, что сын его Андрюша явно похудел, и в сумерки подсел к Андрею для душевного разговора. Он поговорил о гимназии и вообще о жизни, – «жизнь – это борьба», говорил Иван Иванович, но жизнь есть также «постепенное развитие», – затем Иван Иванович заговорил о сущности дела:

– Я замечаю, сынок, – сказал Иван Иванович, – что твои настроения связаны с фотографией, которая висит около твоего стола… Ну, с фотографией барышни Верейской… Я опускаю то обстоятельство, что ты сын лекаря и имеешь гордость русского разночинца, а она феодальная княжна, феодально воспитываемая, то есть вы не пара друг другу. Я хочу говорить о другом, о любви. Любовь есть естественная потребность организма. Когда ты не голоден, естественно, ты не хочешь есть, – то есть ты хочешь есть, когда в этом потребность. Так и любовь… Ты не сердись на меня, сынок, я бы снял эту фотографию со стены, чтобы она тебя не волновала…

На масленице были балы, спектакли и вечеринки. К концу масленицы любопытство у Андрея по поводу того, что делается в доме Шмуцоксов, взяло верх над всем остальным, – и к этому времени прошла неделя, оговоренная Андреем и Леопольдом на раздумье перед самоубийством. В гимназии был бал.

Андрей остановил Леопольда в пустом коридоре и сказал заговорщиком:

– Сегодня ровно неделя…

– Какая? – спросил Леопольд.

– После нашего разговора…

– Какого? – спросил Леопольд.

– Ну… о самоубийстве…

– Ах, да, – сказал Леопольд и взял Андрея под руку. – Давай условимся никогда больше об этом не говорить. И это должно остаться тайной для всех.

Леопольд пошел в танцевальный зал.

В тот вечер нашла на Камынск – последняя, предмартовская – метель, сыпала снегом, выла ветрами, заметала дороги, дома, улицы. Бал закончился в час ночи, великий пост уже начался час тому назад. За Леопольдом приехали сани с медвежьим пологом, кучер ожидал его в раздевальной с кенгуровой шубой.

Дом Шмуцоксов выл трубами и чердаком в метельной ночи, крепко натопленный. Дом пребывал во мраке. По крыше, по стенам бегал, плакал, кричал ветер. Леопольд приехал, когда дом уже спал. Он быстро прошел в ванную и затем к себе в комнату. Дом заглохнул. Из спальни, со свечою в руке, без пледа, в ночном халате, вышла фрау Шмуцокс. Она обошла дом, все комнаты, кухню, заглянула в каморку к кучеру и дворнику, в каморку к женской прислуге. Она плотно прикрыла двери из кухни в коридор, из коридора в столовую. Движения ее были действенны. В столовой потухла свеча. Скрипнула половица на пороге в комнату Леопольда. От кровати Леопольда светился огонек папиросы. Огонек полетел в угол к печке.

– Иди сюда, мама…»