Читать книгу Ураган - Александр Бубенников - Страница 6

Вера Алексеевна вернулась к себе домой из Москвы в каком-то странном отрешенном состоянии, которого никогда не замечала за собой. Она словно позабыла, что перед самым отъездом в столицу она почему-то взяла месячный отпуск на работе в больнице, а в душный жаркий день отъезда 20 июня на подходе к вокзалу увидела в размытой облачности, в серой хмари неба необычное радужное явление. У вокзала какая-то женщина сзади её крикнула: «Смотри, какая странная, необычная радуга». Она посчитала что незнакомая или знакомая её женщина обратилась именно к ней, и она обернулась на крик. Лицо женщины было Вере Алексеевне абсолютно незнакомым, да и кричала она «смотри» не ей, а пожилому мужчине с двумя чемоданами в руках. Только этот мужчина с неподъёмными чемоданами и Вера Алексеевна, обернувшись назад почти одновременно, увидели неожиданно для себя, воистину странно-чудную картину в небесной хмари: радужное знамение в несколько необычных по форме слоёв, нанизанных друг на друга в виде ярких многоцветных арок. И эти удивительные завораживающие многослойные арки, словно анфилады конструкции небесного дворца, созданные по воле архитектора-демиурга, уходили куда-то вдаль от площади вокзала. Тогда машинально Вера Алексеевна заметила, что первая нижняя радуга в свои чудные семь цветов была намного ярче остальных радужных слоёв, те наслоенные верхние радуги были заметно бледнее в своём семицветии, а самая верхняя бледнее всех, жидко-тусклая, совсем мутная уже рвалась на части и терялась в гуще сизых облаков.

Вот и просыпалась после возвращения из Москвы, будучи в отпуске и не спеша, как прежде, на работу, надолго позабытым и вспомнившимся неожиданно странным радужным многослойным видением, будто кто-то её толчком будил многослойной радугой. И ранний утренний толчок посылал в мозг сигнал: необычайно красивая и необычная для восприятия многослойная радуга готовила небесный вихрь, ураган, который скоро будет валить деревья, столбы и кресты с куполов церквей и колоколен. И она, всё вдруг вспомнив и очнувшись от своих тяжких дум, при пробуждении повторяла: «Да такая радуга перед отъездом в столицу была неспроста, это было знамение как предтеча чёрного вихря Новодевичьего, вихря, урагана, сбросившего и покорёжившего кресты».

Почему она на несколько дней позабыла многослойную чудную радугу на привокзальной площади, словно отгораживаясь ладонью от скорого вихря, смахивающего ладонью кресты с церквей? Наверное, потому что в русской душе хранится поверье от предков, мол, видеть радугу всегда к счастью, а в дурном внутреннем состоянии всегда верить в то, что надо надеяться и всё как-то обойдётся, утрясётся, «устаканится». Только она-то знала, что даже при виде такой редкостной многослойной радуги лично для неё ничего не уладится и не утрясётся, может, потому и дала себе перед отъездом в Москву мысленный, но твёрдый неотменяемый приказ в мозг – забыть небесное радужное чудо…

А сейчас по возвращении домой, когда уже после видения куполов без крестов Новодевичьего, памятная вспышка многослойной радуги ассоциировалась уже с новыми ощущениями внутренних трансформаций: ничего смертельного и душераздирающего та чудная радуга не несёт. Наоборот, это нечто вроде прощания с чем-то отжившим, пережившим свой здоровый земной срок, это всего лишь предтеча больших назревших перемен, которых не надо никак бояться…

Да после радуги случился смертельный вихрь, и смерть с косой скосила кресты с колокольни и храмов Новодевичьего… Только ей, неразумной и глупой бабе, умным учителем было толково объяснено, что столбов и деревьев чёрным вихрем 21 июня было повалено, скошено смертельной косой, гораздо больше, чем золотых крестов с куполов…Значит, невзирая на мрачный символ вихря смерти с косой, косящей столбы, дерева и кресты, речь идёт не о полном вымирании, умирании всего живого и символического, а о необходимости преображения, трансформации… Это и не финал, и не последний акт жизни, пусть и при душевном потрясении, а мучительный и необходимый переход в новое качество жизни… Печальный переход? Не без этого, насущный жизненный переход, со всеми его печалями и неосознаваемыми пока радостями – ведь радуга всё же является счастливым символом продолжающейся жизни…

Откуда было её жуткое самомучительство, настолько жуткое, что она даже в памяти стёрла небесное радужное знамение? Да всё оттуда, когда она сама вызвала скорую помощь, чтобы отвезти свихнувшегося алкаша-мужа в психушку… Ведь он грозился на её глазах покончить жизнь самоубийством из-за нежелания продолжать жалкое существование на белом свете… А до этого в пьяном виде, на карачках, как говорится, «в положении риз» муженёк бросил Вере Алексеевне тяжкое обвинение, после которого ему окончательно жить расхотелось:

– Вешаться не буду, и под поезд на рельсы не лягу, травиться тоже не буду… Выброшусь с нашего пятого этажа – головой вниз на асфальт – и не вынырну, потому что сил нет дальше жить… – И пополз на балкон, вопя во весь голос. – Сын наш в тюрьме сгниёт, а я в братской могиле для алкашей…

Она связала мужу ноги и руки ремнями и вызвала скорую помощь из психушки, благо, что её там все знали – прилетели мгновенно. Давно знали об её больном спившемся супруге, грозившемся уже полгода покончить с собой, как только их сыну-боксёру по суду определили пять лет тюрьмы за участие в преступной деятельности в банде, промышляющей воровством и разбоями. На счету этой банды были даже убийства, но в конкретных убийствах признались самые старшие и матёрые отморозки, а на сына Веры Алексеевны не смогли найти доказательств участия в убийствах.

Тогда она тоже, как и муж, во время вынесения приговора сыну, потеряла смысл дальнейшего существования. Муж тогда был уже давно безработным, выперли его на улицу с завода, который оказался никому не нужным, ни стране, ни городу, никому. И запил муженёк, и сына к алкоголю приобщил, а сынка, боксёра пьющего, сначала какая-то шайка подобрала, а потом, «завязавшего» спортивного парня лихая банда в свои ряды приняла для «осуществления силовых акций».

Безотказной медсестрой Вера Алексеевна слыла давно в своей городской больнице, сразу после медучилища, а с мужем-алкоголиком и сыном-бандитом сама набивалась на ночные дежурства после дневных работ по графику, лишь бы поменьше быть дома и не видеть деградации окончательно спившегося мужа. Лишь бы сыну в глаза не смотреть и не спрашивать, мол, как твои воровские и бандитские дела?..

А потом суд над бандой, сын на скамье подсудимых в клетке, как дикий опасный для общества зверь, приговор – и идите, родители бандита, «стоявшего на стрёме во время разбоев», сходить с ума и кончать счёты с жизнью. Тогда Вера Алексеевна спрашивала себя: «Так в чём же ты виновата, что несчастный муж на твоих глазах спился и до ручки дошёл, а сын в разбойники подался?» Не существовало разумного, цельного ответа у неё, были только суетные мысли насчёт этого – по поводу и без повода…

Мол, жизнь кардинально изменилась, что «перестройку», что при «воровском и бандитском рынке». Кто-то сумел вписаться, а они не вписались в крутые повороты «рыночной демократии и свободы». При всём желании, работая даже на две или три ставки медсестры, она не смогла бы прокормить их «не святое семейство». Ужас жуткого времени перестройки и рынка заключался в том, что оно без лишних церемоний и экивоков отнял у неё и её семейства понятия перспективы – как и зачем жить дальше? Ведь дальше ехать было некуда и незачем… Безденежье до и невозможность жития-бытия после, когда сын стал приносить домой «грязные деньги», пахнущие кровью и воровством…

Как тут не запить и не спиться окончательно безработному мужу… А она пить, вообще, не умела и не могла, поскольку женский организм не выносил спиртного даже в мизерных количествах – категорически… Вот и не пила, но с ужасом наблюдала, как спиваются бывшие когда-то добрые, близкие не пьющие люди…

И деваться куда? Некуда… Сдала мужа со связанными руками и ногами в психушку, взяла в больнице неплановый отпуск и выехала «в Москву развеять тоску» к родичам, да не доехала до них – после видения сорванных крестов с куполов Новодевичьей обители. А после двух ночёвок у экскурсовода-учителя в двухкомнатной квартире решила вернуться домой: как-то неуютно показалось её гостевать, что в учительской квартире, что у родичей в неспокойных подлых временах, где люди спиваются и лихоимствуют, когда чёрные вихри с церквей кресты срывают.

«И грохаются от вихрей Новодевичьего кресты золотые оземь – для устрашения и потрясения слабых человеческих душ. Вот и моя душа от такого знамения содрогнулась… – думала она, просыпаясь, разбуженная толчками с видениями многослойной радуги. – Как жить-то дальше?..»

В первый-то день после возвращения домой она знала, что делать. Пошла в психушку к мужу. А тот, лёжа на койке «в разобранном виде», под действием сильных лекарственных средств, или впав в ступор, не узнал её или сделал вид, что не узнал и не узнает уже никогда…

Старая любопытна соседка по лестничной площадке спросила равнодушно, прикрыв зевающий рот:

– Была у несчастного мужа? Как он там, Вер?

– Была… Не узнал меня…

– Знать, допился до чёртиков… Ему теперь черти-бесы видятся, раз жену родную признавать не хочет…

– Худо ему…

– Когда, Вер в следующий раз пойдёшь к нему, заскочи перед этим ко мне, я ему крендельков передам… Может, по кренделькам и меня, по-соседски вспомнит, да и тебя заодно…

Вера Алексеевна поморщилась, хотела ответить дерзко и обидно для глупой соседки, лезущей в душу со своими крендельками, она-то знала, что муж не терпел сладкого, вряд ли, когда сподобился до крендельков соседской кумушки, но только кивнула сдержанно головой.

– Хорошо.

– А если какие вещи, Вер, будешь распродавать, то имей меня в виду первой в очереди, по-соседски – идёт?

– Что идёт?

– За четверть полной цены мы всё купим у тебя, Вер…

– Так ведь цены все изменились…

– Так мы всё пересчитаем, есть кому считать… И квартиру у тебя купим, если продавать надумаешь, Вер, имей нас в виду… Не обидим…

– В смысле… Как это, не обидим?..

– Муж-алкаш в психушке, сын-бандит в тюрьме – войдём в твоё положение соломенной вдовы…

– Это вы о чём?..

– Да не бери в голову, Вер, подумала, небось, что «сила солому ломит», а ты не солома, а только ты теперь «соломенная вдова», то есть несчастная жена, которая при пока ещё живом муже временно при его нынешнем состоянии осталась без его внимания и любви…

– Насмешливое это определение, однако…

– Не без этого, Вер, какая теперь любовь от сбрендившего мужа, какое внимание от супруга, когда его в психушку родня жена-медичка со связанными руками и ногами сдала, чтобы тот нигде по пути не хулиганил и бед не натворил тем же соседям…

– Ничего, мы тебе жениха подберём, про мужа алкаша и психа и сына-бандита смолчим, как сватьи добропорядочные, если будешь старые порядки соседей чтить, по мере возможностей и…

– А вот здесь не заморачивайтесь и не утруждайте себя хлопотами, – прервала резко говорливую соседку Вера Алексеевна. Хотела что-нибудь добавить про уничижительный характер обращения с ней, как с соломенной вдовой, «бедной родственницей» при богатых соседях, но только отмахнулась от старухи, как от надоедливой мухи. – Хватит… Не испытывайте моё терпение… Помните мою покойную маму?

– Конечно, помню, как и ты, Вер, была медсестрой, фронтовичкой с медалями и орденами…О ней в газетах писали, помню…

– Хорошо, что помните… Она бы, не в пример мне, сказала бы: «Тьфу на вас», а я смолчу, поберегу свои нервы и душевные силы… Прощайте и живите, если жить с нечистой совестью можете…

Она закрыла дверь на ключ и разрыдалась солёными на вкус, очистительными слезами, думая мучительно и безнадёжно при звонящем телефоне, с вызовом явно по межгороду: «Надо что-то делать – только что что. Вот телефон трезвонит… Наверняка это он, царь-царевич Фёдор Иванович звонит из Москвы… Не родичи же московские, которые за копейку удавятся, на звонок никогда денег не наскребали доныне… Что делать?.. Месяц телефон не беру и не звоню никому… Пора на работу выходить – отвлечёт работа, чужие болезни и боли, при безнадёжном положении, это выход, как утопающему уцепиться за соломинку… Так уцепимся, а там посмотрим, авось выплывем, царь-царевич… король-королевич Фёдор…»