Читать книгу Золотой Демон - Александр Бушков - Страница 5

Проснулся он, полное впечатление, раньше обычного времени. Не шевелясь, покосившись на безмятежно спавшую Лизу, еще раз мимолетно порадовался, что ночной кошмар оказался не более чем ночным кошмаром. И тут же понял, что его разбудило – совсем неподалеку от возка звучал самый что ни на есть базарный скандал на крайне повышенных тонах. И это было странно: подобных криков, подобной экспрессии чувств следовало бы ждать не от «чистой публики», а от простонародья вроде ямщиков – но с какой бы стати суровый Ефим Егорыч Мохов допустил бы, чтобы означенные разновидности рода человеческого устроили вульгарную свару именно что возле возков, где путешествовали приличные господа? Трудно от него ожидать подобного либерализма. А следовательно, приходится сделать вывод, что простонародье тут и ни при чем – тем более что в разнобое голосов явственно угадывается бас отца Прокопия и брюзгливый фальцет Панкрашина. Но что стрястись-то могло на «чистой половине»?

Поскольку спать вряд ли больше придется, Савельев осторожненько, ухитрившись-таки не разбудить Лизу, выбрался из-под меховой полости, ежась от моментально подступившего холода, натянул сапоги, подхватил шубу и шапку, выбрался наружу, где едва-едва начинало светать. Торопливо накинул шубу, запахнулся, нахлобучил шапку поглубже – морозец по утреннему времени, как обычно, стоял ядреный, колючий и кусачий.

В невеликой толпе, сгрудившейся через один возок от него, наличествовали почти все путешествующие, за редкими исключениями. Толпа собралась этаким полукругом, словно зрители в древнегреческом театре, а впереди, наособицу, стояли Панкрашин, словно бы и нечувствительный к морозу в распахнутой шубе, и Ефим Егорыч Мохов, благообразный, с седой бородой и в круглых очках. Обычно осанистый, сейчас он выглядел прямо-таки пришибленным, жалким даже, стоял понурясь, теребя потерявшую обычную аккуратность бороду, то и дело пожимая плечами, уставясь себе под ноги.

Панкрашин наседал на него, словно лихая конница на пехотное каре, потрясая сухоньким кулачком, брызгая слюной, багровея лицом так, что страшно за него становилось – могла и апоплексия ударить скоропостижно…

– Милостивый государь! – орал Панкрашин. – Я надворный советник, а не какая канцелярская мелкота! Слыхивать доводилось о таких чинах? Да я… да вас! В каторгу пущу! Устрою вам сплошной динь-бом, звон кандальный, как в знаменитой песенке! Все, что нажито! До последней монетки! Часы вместе с цепочкой! И мало того, мало того! – он принялся яростно тыкать себя большим пальцем в грудь. – Анненскую звезду прямо с вицмундира! Как не бывало! Господин ротмистр, где вы там? Ага! Не кажется ли вам, что тут дело насквозь политическое? Мало того что у надворного советника умыкают все нажитое, вдобавок еще и воруют с груди звезду Святыя Анны, жалованную по вы-со-чай-ше-му повелению! Политика, верно вам говорю!

Присутствующий здесь же ротмистр ответил, страдальчески морщась и тщательнейшим образом подбирая слова:

– Иван Иович, дорогой вы мой… Сочувствую вашему горю, но позвольте все же заметить, что потаенное хищение денег, пусть золотых, а также покража ордена в дела политические, как бы это… вписывается не вполне. Существуют Уголовное уложение, а также разнообразные ведомственные положения, опять-таки утвержденные высочайше… Простите великодушно, но дело тут чисто уголовное, в сферу жандармерии не входящее…

– Либеральствуете, ротмистр? – вызверился на него Панкрашин. – Вам не понять…

– Понимаю, – уныло ответил жандарм. – Лишился-с обручального кольца, часов и всех до единой золотых монет из кошелька.

– Что у вас там было, в том кошельке… – махнул рукой Панкрашин. – Кошелек, ха! Тридцать тысяч золотом улетучилось, понятно вам? Укладку под метелочку вымели!

Савельев покачал головой, наскоро прикинув количество монет в названных тысячах, а также предположительные размеры укладки, способной этакую благодать вместить. Неплохой капиталец сколотил наш Иван Иович за время иркутской службы продолжительностью всего-то в четыре годочка. Надо полагать, во всем необходимом себе отказывал, сухой корочкой питался да ключевой водой, аки святые отшельники. Но и тогда не набирается… Это выходит, полтора пудика золота…

– Под метелку, – грустно пробасил отец Прокопий. – Три десятка золотых да убогие колечки матушкины…

– Господа! Иван Иович, ваше высокопревосходительство! – плачущим голосом воскрикнул Мохов. – Сам пострадал, поверьте! Часы с цепочкой улетучились, один механизм, в издевку, надо полагать, оставили! Золото из кошелька! И у Саипки кошелек дочиста обнесли! Только зря вы на моих людей грешите, право слово!

– Ах, вот как! – саркастически фыркнул Панкрашин. – Лешие постарались? Или иные продукты народной фантазии? – очевидно, утомившись кричать, он говорил теперь потише, но с прежней ядовитостью. – Между прочим, лесов вокруг не наблюдается на сотню верст вокруг, так что, даже верь я, подобно темному мужику, в лешего, все равно ему взяться-то и неоткуда… Или вы с собой, как циркач, полны карманы дрессированных чертенят возите да на промысел их пускаете? Седина в бороду, а совести ни на грош! Сказочки тут плетете!

Он обернулся, замолчал и даже попытался придать физиономии благодушие, что нисколечко не удалось. К ним в прежнем порядке шествовала парочка японцев: впереди старший по положению, а за его плечом как пришитый долговязый переводчик. Снова этот неподражаемый японский поклон…

– Канэтада-сан говорит: проснувшись утром, он обнаружил, что лишился определенного количества золота в виде монет и ценных изделий, но заверяет, что решительно не намерен выдвигать обвинения и претензии в адрес кого бы то ни было из присутствующих здесь господ и просто русских людей ввиду уверенности в их полнейшей непричастности…

После этой тирады японцы не удалились, как следовало бы ожидать, а остались стоять в сторонке. Ум у поручика помаленьку заходил за разум, ничегошеньки он не понимал спросонья – а то, что слышал, никакой ясности не внесло. Растерянно оглядывая собравшихся, он какое-то время ломал голову над тем, к кому же обратиться, – и, наконец, решившись, шагнул к Самолетову, загадочно ухмылявшемуся под нос. Тихонечко спросил:

– Николай Флегонтыч, что за страсти? Я так понимаю, ночью обокрали, и не одного?

– Мягко сказано, Аркадий Петрович, – отозвался купец так же тихо, с той же загадочной улыбочкой. – Вы вот что… У вас ведь тоже наверняка золотишко имелось какое-никакое…

– Да пустяки, – пожал плечами поручик. – Малая часть денег была в золоте… У жены кое-какие украшения… Кольца… Мельком бросив взгляд на свою правую руку, он наконец сообразил, в чем ему чуялось некоторое неудобство. Кольца на пальце не было.

– Черт, надо же, – сказал он растерянно, – кольцо как-то ухитрился с пальца сронить… А вроде и прочно сидело…

Взгляд Самолетова изменился, став холодным и жестким. Крепко стиснув локоть поручика, будто тисками, он бесцеремонно отвел его в сторонку и зашептал:

– Аркадий Петрович, вы уж в просьбе не откажите… Посмотрите, что там с вашим золотом, на месте оно или нет… Душевно вас прошу, прямо-таки умоляю…

И такое было в его лице и голосе, что поручик спорить не стал, словно подвергшись гипнозу, послушно направился к своему возку. Самолетов неотступно следовал рядом, время от времени громко, задумчиво похмыкивая и крутя головой.

Поручик распахнул дверцу (у Самолетова все же хватило такта оставаться снаружи). Проснувшаяся Лиза, укрывшись полостью по самый нос, совершенно по-детски терла кулачками глаза, ежилась.

– Аркашенька, едем? Я проспала? Да нет, стоим…

– Стоим еще, ага… – отозвался поручик, переступая через ее укрытые полостью ноги, присаживаясь на корточки над одним из дорожных мешков.

– А что за шум? Натянуто улыбнувшись ей, поручик ответил:

– Да деньги у Панкрашина украл кто-то…

– Господи, как такое могло тут случиться?

– Случилось вот…

Распустив тугую шнуровку, он распахнул горловину и, прекрасно помня, куда уложил их скудные сбережения, запустил руки до самого дна мешка, расталкивая пятернями мешочки, свертки и пакеты. Нащупав нужное, вытащил плоский, прямоугольный замшевый мешочек. Едва не вскричал вслух от удивления.

Мешочек выглядел так, словно какой-то озорной охотник высадил в него добрый заряд мелкой утиной дроби, да не из одного ствола, а из обоих. Весь покрыт крохотными аккуратными дырочками с обеих сторон. Ряды их столь правильны, геометрически идеальны, что походило уж не на выстрел дробью, а на работу некоего механизма…

И сразу ощущалось на вес, что мешочек стал гораздо более легким.

Справившись с застежкой, он запустил туда руку, извлек небольшую пачечку сложенных пополам казначейских билетов. Еще не глядя, пальцами ощутил, что кроме ассигнаций ничего больше там нет, что два десятка золотых монет непонятным образом улетучились. Так до конца не веря в этакие фантасмагории, перевернул мешочек, встряхнул – и оттуда, разумеется, ничего не выпало, так что пришлось поверить окончательно.

Зачем-то принялся старательно пересчитывать деньги. Мелькали портреты Дмитрия Донского, царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича… пятидесятирублевки с изображением Петра Великого… сотенные с Екатериной II…

Вот на бумагу неведомый вор и не думал покушаться. Ровно две тысячи рублей, собранных его и Лизой родными на первое обустройство в стольном граде Санкт-Петербурге. Только золото бесследно пропало.

– Аркаша, да что с тобой?

Сидя на корточках в неудобной позе, все еще сжимая в руке сосчитанные ассигнации, Савельев смотрел на жену, не в силах хоть что-то сказать. Она как раз, поеживаясь и гримасничая, откинула полость, потянулась за шубкой – и поручик прекрасно рассмотрел, что на ее тоненьком безымянном пальчике правой руки нет тоненького золотого ободочка, обручального кольца – что же, и она сронила кольцо во сне? Две с лишним недели такого не происходило, а тут вдруг оба, одновременно? Ну, предположим, от скудноватого питания пальцы чуточку похудели, вот и слетели кольца…

Но на левой-то руке как ни в чем не бывало красовался его не столь уж и царский подарок, золотой дамский перстенек с бирюзой – и золотая цепочка с бирюзовым кулоном висела на шее, и серьги в ушах остались… Не глядя, он сунул мешочек назад, кое-как стянул шнуровку, накрыл горловину парусиновым клапаном. Шагнул к дверце.

– Аркаша, да что творится?

– Я тебе потом расскажу, – торопливо бросил он, распахивая дверцу. – Нам тут нужно…

И с превеликим облегчением захлопнул дверцу за собой – не в состоянии был что-то объяснять… да и что тут объяснишь?!

У возка нетерпеливо притопывал Самолетов.

– Нуте-с? – жадно спросил он.

– Два десятка золотых, как корова языком слизнула, – тихо ответил поручик, чувствуя, что помаленьку сатанеет от непонимания происходящего. – Ассигнации в целости… (он вспомнил, что деньги и в самом деле выглядели целехонькими, неведомая сила, издырявившая кошель, им не причинила ни малейшего вреда – еще одна добавляющая недоумения деталь). А вот сережки золотые целы, и кулон, и перстень… Зато наших обручальных колец не видно… Может, ночью слетели с пальцев… Поискать надо…

– Сомневаюсь, что найдутся, – хмыкнул Самолетов.

– Полагаете?

– Есть такое подозрение, – ответил Самолетов загадочно. – Пойдемте-ка, Аркадий Петрович, я вам еще одно диво дивное покажу…

Не дожидаясь согласия, отвернулся и размашистыми шагами направился к своему возку, обойдя ряд кибиток с другой стороны, определенно чтобы не проходить мимо сгрудившихся на том же месте сокомпанейцев по путешествию, – там, правда, уже стояла тишина, должно быть, Панкрашин выдохся совершенно…

Поручик следовал за ним, старательно принуждая себя не думать о произошедшем, – потому что произошедшее в голову не укладывалось и хотелось проснуться, но он и так бодрствовал…

Распахнув дверцу, Самолетов нырнул туда головой вперед, скрывшись до пояса, по-рачьи попятился, держа в руках небольшую резную шкатулку. Поднял крышку:

– Полюбопытствуйте… Мне, знаете ли, в Петербурге предстоит с разными людьми встречаться, вот и решил прихватить все свои, пышно выражаясь, регалии. Иногда для скромного купчишки крайне полезно бывает нужное впечатление произвести, орденами сверкнуть – дескать, и мы не какие-то там, кое-чего добились… Гляньте.

Поручик присмотрелся. Справа на темно-синем бархате лежал персидский орден Льва и Солнца: пятиконечная звезда верхним лучом вниз, державшаяся на диковинной подвеске, а та, в свою очередь – на треугольной зеленой ленте. В середине, несомненно, французский Почетный легион: пятиконечный крест белой эмали, обрамленный зеленым венком, и подвеска в виде такого же венка – вот только в середине креста, где полагалось находиться золотому медальону, на коем в виде символа Франции изображена женская головка с древнегреческой прической, красовалась дыра, сквозь которую виднелся синий бархат. А слева лежало что-то абсолютно непонятное: красные пластиночки в форме своеобразной трапеции, казавшиеся хрупкими, как крылья бабочки, белый эмалевый кружок с фигуркой, чья голова увенчана нимбом…

И тут он окончательно понял. Воскликнул:

– Позвольте, ведь это! Это орден…

– Вот именно, – сказал Самолетов. – Точнее говоря, все, что осталось от ордена Святыя Анны третьей степени после полного исчезновения золота, до малейшей порошиночки… Понимаете теперь сие зрелище? Персы, басурмане этакие, серебришком обходятся, вот оно и сохранилось в сущей неприкосновенности. Французы, вопреки иному мнению, народец ничуть не легкомысленный, скупердяи изрядные. Влепили золотого всего лишь кругляшок посередине да легкую позолоту… каковая, сами видите, опять-таки пропала начисто с кругляшком вместе. А вот Анна Святая, упокой, Господи, ее чистую душеньку, пострадала непоправимо. Я ведь орден самолично у петербургского ювелира заказывал. Люблю в обиходе золотишком пользоваться, грешен… И, поразмыслив, выбрал не отечественную золотую пробу, а австро-венгерскую, девятисотую – ну, чуть ли не в два раза благороднее такое золотишко… Оно и улетучилось… Напрочь.

– Дорогонько, должно быть, встала вся эта благодать? – со значением спросил поручик, иронически усмехаясь.

Тут же пожалел о сказанном, ну да слово – не воробей…

Глядя на него пытливо, без малейшего раздражения, Самолетов захлопнул шкатулку, усмехнулся:

– Как вам и сказать… Пожалуй что для такого, кто живет исключительно на офицерское жалованье, оно может показаться и головокружительной финансовой суммой. А на купеческий взгляд – не столь уж и обременительно, ибо моральная, если можно так выразиться, выгода любые траты окупает. Знаете, что самое во всей этой истории забавное? Персюк обошелся вовсе уж дешево – басурмане в торговле толк знают, но вот орденишками торговать начали совсем недавно, не вошли еще во вкус и сноровки не приобрели… Анна, конечно же, встала в копеечку. Но вот французик обошелся едва ли не вдвое против нее. Да уж, вот именно… Либералы наши прекраснодушные свято полагают – мне доводилось беседовать, – что благородная Европа, в противоположность Российской империи, честна и непорочна, аки слезинка младенца. Наивные… Немецкий чиновник, верно, на благодарность соглашается крайне редко, сие у них не в обычае, как и у австровенгерцев, – правда, в означенных державах взяток хоть и не берут почти, казнокрадствовать порой не стесняются. А вот французы… С большим знанием дела заверяю: против ихнего чиновничка наш родной резкий на руку чиновник порою выглядит то ли младенцем, то ли и вовсе сущим ангелом Господним… Я во всех трех означенных державах пообтерся, так что мнение взял не с потолка… Ну что же… Вы, конечно, меня вправе осуждать, как потомственный дворянин и военный, у вас там все совершенно иначе обставлено, кресты на груди порхают исключительно за благородное геройство на поле брани. Хотя… Ходят такие россказни, что и у вашего брата порою регалии получают не за одну лишь отвагу бранную. Вон, посмотрите на Позина: на своем веку чуть ли не все кампании державы нашей прошел – а на груди одни медальки звякают, крестами обойден… Одним словом, мы люди, чего уж там, не благородные, у нас свои привычки…

– Да полноте, – сказал поручик, чувствуя себя крайне неловко. – Я и не собирался высказывать вам осуждение.

– Я понимаю, – кивнул Самолетов с той же улыбочкой, прямо-таки пронзая его хитрым купеческим взглядом. – Вы, дражайший Аркадий Петрович, всего-то навсего чем-нибудь отвлечься пытаетесь, чтобы не думать над этими странностями, очень уж они поразительные и неправильные… Верно?

– Верно, – сказал поручик потупясь. – Такого и случиться-то не должно. Такого не бывает…

– Ан бывает… Куда денешься от сего сурового факта? Мы с вами не видения от водки испытываем и не девятый сон видим. В самой доподлинной реальности пребываем. Бывает, значит…

– Но как же так? – поручик поднял глаза. – Монеты у меня пропали, кольцы обручальные… пожалуй, не вижу смысла их искать по возку, нужно признать, что и они пропали…

– Да уж наверняка.

– Но золото-то Лизино при ней! Кулон на цепочке, перстенек, серьги… Все цело.

– А вы у кого покупали? Или мастеру заказывали?

– Делал мне все это Моисей Маркович Блюм. Что на Купеческой, дом двадцать один.

– Знаком, – кивнул Самолетов. – Не мошенник наш Моисей Маркович, хоть и в синагогу ходит, хоть и имеет потаенные амуры с некоей дамою, но чтобы продавать за золото неблагородную фальшивку – такого за ним отроду не знали. Так что это у вас настоящее золото.

– Почему же и оно не пропало?

– Ну, Аркадий Петрович… Что я вам – премудрый царь Соломон из Ветхого Завета? Я-то откуда знаю? Меня, наоборот, в Горном учили, что ни один металл самопроизвольно в воздухе не растворяется… Вы ж мне объяснить не сможете, почему и со мной приключилась сущая фантасмагория… Монет золотых у меня в кошельке было всего ничего, с полдюжины – в этом я обычной своей любви к золотишку изменяю, золотые только кошелек оттягивают, ассигнации удобнее. Так вот, монеты, как вы понимаете, пропали. Крест нательный с шеи пропал вместе с цепочкой, а ведь там золота было не особенно и много… Шар мой золотой фунтовый тоже улетучился в неизвестность… а вот портсигар весом в добрых полтора фунта как лежал в кармане, так там и остался в совершеннейшей неприкосновенности. А меж тем и он – никакая не фальшивка, а полновесное золото. Говорю так уверенно, потому что в свое время не глянулся мне что-то тот ювелир, и я готовый портсигар отдал на скрупулезное испытание в нашу пробирную палатку. Заверили честным словом – настоящее золото, обозначенной на нем пробе соответствует. Такие вот пироги… – он помолчал и спросил деловито: – Аркадий Петрович, вы в нечистую силу верите?

– Да как вам сказать… – пожал плечами поручик. – С одной стороны, живем мы с вами в прогрессивные времена, когда верить в подобные вещи считается даже и смешно. С другой же… Я коренной сибиряк, всю жизнь обитаю в этих местах, разве что перерыв был, когда учился в Чугуевском… И доводилось мне, большей частью в глухомани, пару раз наблюдать такое, что прогрессу и не соответствовало, зато как нельзя более кстати вписывалось в смешные суеверия…

– А, понимаю, – кивнул Самолетов. – То же самое и о себе могу сказать, несмотря на то, что провел юные годы среди самой что ни на есть материалистической среды – студентов… Видывал кое-что… и домовой, знаете ли, маячил, и леший нас с Петром Петровичем Свиревым кружил в Минусинском уезде самым натуральным образом… Это есть. Хотя, вы правы, большей частью в глухомани все.

– Вы что же, полагаете…

– Нет, – твердо сказал Самолетов, – отнюдь не полагаю. В жизни не слыхивал про нечистую силу, способную творить такое вот… Всячески она пакостит, порой весьма замысловато, но вот чтоб золото крала… да еще столь затейливым образом, что-то утащивши, а что, еще более ценное, оставивши… И уж никак я не могу поверить в нечистую силу, способную утянуть с шеи нательный крестик, пусть и золотой, да должным образом освященный. Это уж, знаете, вопреки всем основам… Но ведь и не человеческих рук дело, согласитесь. Люди так не умеют. – Он встряхнул шкатулку, отчего сохранившиеся ордена глухо брякнули. – Да, я ж вам и не показал еще…

Он запустил руку в карман шубы, сунул поручику под нос раскрытую ладонь. На ней лежали карманные часы – вернее, один их механизм с циферблатом и заводной головкой.

– Сказать, из чего был корпус, или так догадаетесь? У Ефима Егорыча с его золотыми совершенно та же петрушка приключилась – механизм остался в кармане, а золотой корпус с цепочкой в воздухе растаяли. Если допустить человека, то это уж вовсе сказочный какой-то вор получается, каких в жизни и существовать не может. Ни один человек в жизни не сумеет так золото стащить, чтобы от ордена одни эмалевые пластиночки остались. Кстати, надо будет порасспросить Панкрашина. Голову даю на отсечение, что от его орденской звезды кое-что да должно остаться – там в центре тоже медальон из неблагородной эмали. Просто внимания не обратил сгоряча, валяется где-нибудь в возке, если впопыхах каблуком не растоптал…

Поручик ощутил не то чтобы страх – некое тягостное неудобство, пустившее по спине ледяных мурашей еще почище страха. Объяснения случившемуся не имелось – и это удручало более всего, выбивало из колеи…

– Вы правы, Николай Флегонтович, – сказал он, помолчав. – Человек на такое неспособен… а нечистая сила в подобных проказах отроду не замечена, тут вы тоже угодили в самую точку… Однако все это есть… Как же объяснить-то?

– То вы меня спрашиваете? – развел руками Самолетов. – Простите великодушно, я в данных чудесах ученым знатоком выступать не могу еще и оттого, что все случившееся против всякой науки. А потому заслуживает иностранного определения «феномен». Есть у нас в караване самый настоящий ученый, профессор фон Вейде, однако сомневаюсь, чтобы и он помог. Интересы его, сами знаете, наверное, лежат в области истории и археологии, а эти уважаемые науки, чует мое сердце, тут совершенно неприменимы… Вон он, кстати, с Ефимом толкует. Пойдемте послушаем любопытства ради? Все равно в путь мы, кажется, двинемся не скоро…

Пройдя меж задком повозки и смирнехонько стоявшими лошадьми следующей запряжки, он остановился чуть в сторонке, как и поручик. Ученый немец фон Вейде как раз демонстрировал Мохову на ладони механизм часов. Самолетов с поручиком понимающе переглянулись уже без всякого удивления. Мохов, пребывавший в крайнем расстройстве, теребил многострадальную бороду, уже пришедшую в совершеннейший беспорядок, и жалобным голосом твердил, что он и сам в растерянности, он и сам пострадал, что он в жизни подобного…

Фон Вейде кратко, но весьма смачно охарактеризовал случившееся простыми русскими словами, сплетенными в искусную конструкцию, сделавшую бы честь любому ямщику. Поручику не выпало до сих пор с ним познакомиться, но фон Вейде в Шантарске был личностью известной: многие годы регулярно, по нескольку месяцев обитал здесь, разъезжая по всей губернии с научными целями. Иные богобоязненные обыватели относились к нему плохо и даже украдкой поплевывали вслед – потому что профессор частенько, набравши рабочих, копался в древних курганах и могилах, что некоторые считали занятием богомерзким, а, заслышав про научную важность сих занятий, в тех же нехороших выражениях отзывались и о самой науке…

– И вы, я вижу, пострадали, Иван Людвигович? – спросил Самолетов участливо. – Сам в кармане нашел этакую диковину…

– Да нечто ж человек так может? – возопил Мохов. – Нечистый дух озоровал! В отличие от Панкрашина, немец не кричал и не терял самообладания. Его лошадиное лицо, морщинистое и обветренное, обрамленное седыми бакенбардами, скорее уж было исполнено тягостного недоумения.

– Еще немножечко, и придется в эту гипотезу поверить, господа мои, – сказал он, словно бы чуточку стесняясь своих же слов. – Материализм, конечно, правит бал, только вот я во время странствий по глухим местам насмотрелся такого, что материализму противоречит абсолютно. Правда, ни разу не слышал про нечисть, способную таким манером воровать золото. Можете себе представить: у меня, помимо прочего, с шеи исчез образок Богоматери… (поручик знал, что, по разговорам, фон Вейде происходил из Баварии, где силу имели не лютеране, а как раз римские католики).

– Можем, – кратко ответил Самолетов. – Сам креста лишился. Освященного.

– Ох ты ж, Господи… – перекрестился Мохов. – А я было думал к отцу Прокопию… Чтобы отслужил что-нибудь такое… ну, ему виднее. Коли уж кресты с образками пропадают, не знаю, что и делать…

Фон Вейде уставился через его плечо прямо-таки с лютой ненавистью, поджимая губы и хмуря седые брови. Проследив его взгляд понятливо хмыкнул: там, у своего возка торчали братья Савиных, Кузьма да Федот, рослые молодцы, разменявшие пятый десяток, ничем особенно не примечательные, одетые, как купцы средней руки или богатые приказчики.

Но Савельев-то, коренной шантарец, обоих прекрасно знал – Шантарск не столь уж и большой город, а подобные персоны всем и каждому известны в качестве некой достопримечательности…

Брательнички с незапамятных времен трудились бугровщиками, как это именовалось в Сибири вот уж сотни полторы лет, с тех древних пор, когда это ремесло возникло и распространилось. Бугровщиками звались те, кто раскапывал древние курганы забытых даже по имени народов, обитавших в те времена, от которых ничего и не осталось, кроме мало внятных сказок. Раскапывали не в научных целях, а исключительно ради собственной прибыли, продавая находки, порой весьма драгоценные, любому, кто соглашался потратить на это деньги. В случае везения (а братья везучие) промысел этот оказывался весьма прибыльным и, что немаловажно, ничуть не запрещался законами Российской империи. Однако открыто осуждался общественным мнением, полагавшим большим грехом тревожить могилы – пусть даже те, в которых покоятся несомненные язычники. Бугровщиков откровенно сторонились, частенько им отказывали девушки, несмотря на богатство женихов. Так что малопочтенное это ремесло требовало известной толстокожести…

И, как легко догадаться, вовсе уж ярую ненависть к бугровщикам испытывали ученые вроде фон Вейде, не имевшие законных способов противостоять этакой конкуренции. Видно было по лицу прижившегося в России профессора: будь его воля, приказал бы пороть неприятелей, а то и что-нибудь похуже…

– Вас я ни в чем не обвиняю, господин Мохов, – сухо бросил немец. – Поскольку на действие человеческих рук это мало похоже. Распорядились бы в путь трогаться, что ли. Пока не начались еще какие-нибудь неприятные феномены… Честь имею.

Он еще раз ожег взглядом братьев, повернулся и полез в возок. Ухмыляясь, Самолетов излишне громко обратился к братьям, тем покровительственным и насмешливым тоном, каким иногда говорят с детьми или умственно неполноценными:

– Ну что, братовья, Кузьма с Федотом, оба-двое, такие вот? И вы, чай, пострадали, болезные, золотишка лишились? Поди, пару пудиков в Петербург везли? Слышал я краем уха, как в Танзыбейском уезде две деревни наняли тамошние бугры сносить под корень и уезжали оттуда – молва прошла, с весьма даже довольными мордами физиономий… А? Да вы не смущайтесь, не на исповеди. Мы вон с господином поручиком ведем научное, можно сказать, следствие по случаю столь небывалого явления, нам нужно точно знать, у кого, что и сколько… Языки проглотили, кроты курганные? Вам же еще с Самолетовым в одном городе жить да жить… Рассердить меня хотите?

– Да бог с вами, Николай Флегонтыч, – искательно улыбаясь, проговорил Кузьма. – Неужто нам, скудным, с вами ссориться или говорить что поперек… А только Бог на сей раз помог… Не было золотишка, вот вам крест, ни золотника, так уж свезло…

– А глазыньки что бегают у обоих самым блудливым образом? – грубовато прикрикнул Самолетов. – И вид, как у пакостной кошки, что сметаны полизала…

– Так ведь когда такое. Не было золота, Николай Флегонтыч, – поддержал брата Федот. – Ни порошиночки…

– Ага, – сказал Самолетов. – Понимаю. Значит, сморчки вы этакие, накопали на сей раз вещичек из неблагородных металлов, но таких, за которые в столицах понимающие люди платят дороже, чем за золото? Иначе что же вы с поклажей собственными персонами в Петербург нацелились? Продешевить не хотите…

– Так ведь не запрещено-с Уголовным уложением и прочими казенными артикулами, Николай Флегонтыч. Вот и получается, самое законное занятие, наподобие вашего купеческого…

– Что-о? – рявкнул Самолетов уже без тени улыбки. – Честное купеческое ремесло равнять со своим поганым промыслом? Брысь отсюда, корявые кроты кладбищенские!

Он выглядел разъяренным не на шутку – и братья, криво усмехаясь, кланяясь, изображая мимикой раскаяние, попятились к своему возку, где и скрылись, мешая друг другу в попытках залезть одновременно в узенькую дверцу.

– Шаромыжники… – проворчал Самолетов, оглядываясь с таким видом, словно искал, на ком сорвать злость. – Ефим Егорыч, Колумб вы наш и Магеллан в одном лице! Что мы до сих пор торчим, как прибитые? Почему не отправляете обоз?

– Так ведь… – развел руками Мохов с самым убитым видом, – господин есаул буйствуют, невесть какими карами грозят, а заодно и револьвером…

– Есаул? – резко повернулся к поручику Самолетов. – А вот это уж совсем любопытно получается. Про него-то я и забыл от этаких сюрпризов. А там ведь… Идемте?