Читать книгу Распутин. Выстрелы из прошлого - Александр Бушков - Страница 4

1. Его Величество, самодержец всероссийский

Николаю I не везло не то что на добрые слова, но даже на беспристрастную и объективную оценку его деятельности. И дело тут, разумеется, вовсе не в «светских пропагандистах». Задолго до самого их появления на свет – и еще при жизни Николая – его с превеликим пылом принялись поносить всевозможные «передовые» и «прогрессивные» виртуозы пера. Именно в те времена как раз и народились на свет «певцы прогресса и либерализма», и всяк из них считал, что на свете существует только два мнения: его и неправильное. Вроде небезызвестного господина Герцена: жил-был на свете юноша, не отмеченный, прямо скажем, особенными талантами, как ни бился, не смог себя приспособить ни к чему путному. Но поскольку с младых лет почитывал умственные книжки и витийствовал в кругу таких же бездельников, то в конце концов сдернул за границу – и там, в эмиграции, долгие годы увлеченно критиковал, критиковал и критиковал все, что в России ни делалось. Как это обычно бывает с такого рода публикой, собственных рецептов не предлагал – это малость потруднее, чем брюзжать. К нему присоединился столь же никчемный тип по фамилии Огарев, и эта парочка (по некоторым источникам, связанная не только «борьбой против тирании», но и гомосексуальными отношениями), стала главными закоперщиками кампании по очернению императора Николая. Впрочем, последователей хватало…

Как только государя Николая Павловича не честили! Он представал и тираном, каких свет не видывал, и сатрапом покруче персидских, и «жандармом Европы», дня не способным прожить без того, чтобы не затоптать сапогами проклюнувшийся где-то в Европе росток свободомыслия и демократии…

Олицетворение реакции, душитель всего передового и прекрасного, тупой солдафон! А в завершение выдумали, будто при жизни государя подданные именовали «Николаем Палкиным» – хотя ничего подобного не замечалось, эту идиотскую кличку выдумали уже при следующем царствовании лохматые нигилисты и их страхолюдные девицы в синих очках (тогда в знак приобщенности к прогрессу и либерализму принято было носить лохмы и синие очки). Чтобы прохожие издали узнавали и плевались потихоньку.

На самом деле реальный государь император Николай Павлович бесконечно далек от этого карикатурного образа. Человек был незаурядный.

Что он блестяще доказал 14 декабря 1825 года – к общему несказанному удивлению. Поскольку до смерти Александра I никто и предположить не мог, что трон достанется Николаю, все окружающие простодушно полагали, что наследником числится Константин – не знали о тайном завещании, где все было изложено как раз наоборот. А потому Николая никогда не учили чему бы то ни было относящемуся к государственным делам и управлению державой. Никогда и ничему. Единственное, что ему отвели – пост командира лейб-гвардии саперного батальона (из которого, кстати, Николай сделал первоклассную воинскую часть, и именно этот батальон сорвал попытку мятежников захватить Зимний дворец, где находилась семья Николая).

Однако в решающий момент, когда все, казалось, рассыпается и рушится, великий князь, которому едва исполнилось двадцать девять лет, проявил неожиданную решимость, энергию и волю. Что было очень и очень непросто: обстановка была сложнейшая, дело не ограничивалось сгрудившимися вокруг «Медного всадника» тремя взбунтовавшимися полками: генералы и высокие сановники вели себя предельно странно, играли какие-то свои, до сих пор неразгаданные игры. Иные (вроде графа Милорадовича) шантажировали Николая практически открыто: мол, не отойти ли вам от трона подалее, ваше высочество, гвардия вас не хочет, и вообще у нас, знаете ли, шестьдесят тысяч штыков под командой…

Николай в этой грязной и кровавой каше выстоял. Мятежников смели картечью, и моментально отодвинулся куда-то очень далеко призрак всеобщей смуты, способной, пожалуй, уничтожить государство начисто…

Урок был хороший, и молодой император его запомнил. Очень и очень многие исследователи, пытаясь охарактеризовать его тридцатилетнее царствование в нескольких словах, не сговариваясь, находили одну и ту же формулу: «любовь к порядку».

В самом деле, всю свою жизнь Николай I стремился внести как можно больше организованности во все области бытия и устроить максимальный порядок. У него были, конечно же, перехлесты, но «маниакальным» это стремление называть глупо. В первую очередь оттого, что государству Российскому если и необходимо что более всего, так это порядок. За двести лет, прошедших к моменту воцарения Николая, в стране приключилось слишком много беспорядков, конфликтов, мятежей и бунтов… Смутное время, церковный раскол, бунт Стеньки Разина, напоминавшее фильм ужасов правление Петра I – все эти события никак не способствовали воспитанию у жителей государства Российского уважения к закону и порядку. Скорее уж наоборот. А если добавить, что существовало в русской истории еще и Гвардейское столетие (те, кто читал мои прежние книги, прекрасно поймут, о чем я)…

Одним словом, Николай пытался навести в стране порядок – что страна, приученная двухвековым бардаком к совершеннейшей расхлябанности и наплевательскому отношению к писаным законам, порой и в самом деле воспринимала как тиранство.

А что было делать, господа мои? Мы давненько привыкли восторгаться законопослушанием западноевропейцев, их доходящим до немыслимых пределов уважением к законам и установлениям, их честности. Вот только не даем себе труда проштудировать пыльные фолианты, чтобы вспомнить, как это было достигнуто. Какими средствами.

В Германии, к примеру, лесов неизмеримо меньше, чем в нашем Отечестве, и оттого их берегли строго. С тем, кто срубил дерево (или хотя бы был пойман при попытке такового свершения) поступали незамысловато и жутко: разрезали живот, вытягивали кишку, а потом гоняли порубщика вокруг дерева, пока все не размотается. Естественно, после такого порицания он очень быстро отдавал богу душу.

Там же, в Германии (да и в некоторых других странах), фальшивомонетчиков варили в котле с кипящим маслом – причем не сразу туда запихивали целиком, а подвешивали над сосудом и очень медленно, очень аккуратно опускали понемножку: сначала пятки, потом по колено… Чтобы прожил как можно дольше, и зрители сделали для себя выводы. Как он при этом орал, лично мне и представить жутко…

Бывавших в Финляндии русских несказанно удивляли иные местные обычаи: стоит на дороге пустой бидон, а на нем лежат денежки. Подъезжает молочник, забирает деньги, наполняет бидон – хозяева потом придут и заберут. И никто не трогает ни денег, ни бидона. На русских это производило большое впечатление.

И никто им, ручаться можно, не уточнял, что предшествующие двести-триста лет в этой милой, чистенькой Финляндии любому изловленному вору без затей рубили руку – пусть даже спер он самую малость…

Вот такими методами за несколько столетий из западных европейцев и воспитали-таки законопослушных ангелочков. Загнав в кровь, в подсознание генетический страх: руку оттяпают, падла, кишки вынут, ежели… А вы что же, решили, что они сами по себе, благородным движением души такими стали? Держите карман шире!

Шведский пример настолько хорош, что о нем нельзя не рассказать подробно.

Дело было уже через много лет после смерти Николая I, во второй половине XIX столетия. Портовые города Европы тогда горючими слезами заливались от буйных шведских матросов. Даже пословицы завелись многозначительные: «Пьет, как швед», «Буянит, как швед». В некоторых немецких портах даже завели прообраз нынешнего спецназа: специальные полицейские отряды, которые занимались исключительно шведами. Эти верзилы сидели в караульном помещении, попивали кофеек и травили анекдоты, не отвлекаясь на отечественных мазуриков. Но, едва прибегал запыхавшийся посыльный с криком «Шведский корабль причалил!», они хватали дубинки и, наспех перекрестившись, бежали в порт, заранее зная, что работы будет выше крыши…

В общем, шведский имидж, говоря современным языком, упал ниже плинтуса. Что было оскорбительно для добропорядочных шведских жителей. Которых к тому же всерьез задевало то, что и дома у них неблагополучно: разгул криминала наступил такой, что хоть из Швеции беги открывать какие-нибудь новые земли для устройства приличного государства.

Когда всех такое положение окончательно достало, парламент собрался на специальное заседание. Начальник полиции встал и произнес вошедшие в историю слова:

– Везде, где есть один перекресток, на нем должны стоять двое полицейских!

И началось. Огромные ассигнования на расширение штатов полиции. Максимальное ужесточение законов – теперь могли повесить (и вешали) за участие в уличной пьяной драке, не говоря уж о более серьезных прегрешениях. Матросов, нагрешивших в загранкомандировках, на родине брали в оборот так, что небо им с овчинку казалось. Седоусые полицейские волки учили молодых:

– Ты дубинку-то о нарушителя не боись сломать, салага, – новую дадут…

В общем, гайки закручивали так, что из-под них с хрустом ползла металлическая стружка. Лет через пятнадцать, на очередном заседании парламента, тогдашний начальник полиции произнес очередную историческую фразу:

– Могу вас заверить, господа: если пьяный иностранный турист заснет на тротуаре в самом что ни на есть трущобном квартале, то, когда проснется, и кошелек останется при нем, и часы золотые будут на пузе, и брильянтовое кольцо на пальце.

И он, знаете ли, не преувеличивал. Теперь так и обстояло – поскольку у всех безответственных элементов жесточайшим прессингом выбили из головы, что можно водку пьянствовать и безобразия нарушать…

А потому, оглядываясь на многочисленные исторические примеры, никак нельзя порицать Николая I за стремление навести максимальный порядок. России это было жизненно необходимо.

Люди с образованием, вполне возможно, припомнят, как их учили возмущаться николаевской тиранией на примере стихов великого поэта Некрасова:

И далее великий поэт, впадая в умиление, сравнивает эту бедолажку аж с Музой, ясно давая понять, что лично он подобного зверства не одобряет. Вот только прогрессивный поэт (по совместительству добывавший средства к жизни мастерской карточной игрой, из-за чего значился во всех полицейских досье) лукаво забыл уточнить кое-какие детали. Чтобы эту молодую представительницу крестьянского сословия принародно волтузили кнутом на площади, она должна была совершить нечто исключительно уголовное, весьма тяжкое – например, умышленное убийство. За меньшее кнутом прилюдно не били…

Но поскольку человеческая натура, увы, не меняется, то и при суровом Николае I воровали с размахом (как, я уверен, и в той же Германии все же продолжали, перекрестясь, рубить деревья в глуши, морщась от воплей пойманного коллеги по ремеслу). Воровали на гражданской службе – чего стоит знаменитое дело Политковского, растратившего миллионные казенные капиталы. Воровали в армии – главным образом старшие командиры, имевшие возможность мухлевать с казной. Один такой, командир бригады, выдавая дочь замуж, так и заявил открыто: мол, в приданое он дает не деньги, а «половину того, что будет отныне отначивать из сумм, отпускаемых на продовольствие солдатам». Присутствующие не удивились и не возмутились – дело житейское. Воровали господа инженеры: выяснилось в свое время, что при постройке крепостей заинтересованные лица сперли столько, что на эти деньги рядом можно было построить вторую такую же крепость, и это каждой касалось. Интенданты… Ну, об этой публике и говорить ничего не нужно. Достаточно упомянуть, что черный воротник интендантского мундира по-свойски именовали «воровским воротником». А когда вводили новую форму и кто-то неосмотрительно предложил присобачить к саперному мундиру черный же воротник, саперы, прослышав об этом, чуть ли не бунт подняли, протестуя против этакого новшества. Аргумент был один, зато железный: «Нас же теперь с интендантами могут спутать издали!» Цвет воротника пришлось срочно менять: в самом деле, доводы весомые, несказанный позор для офицера, если его с интендантом перепутают.

Но это все цветочки. Берлинский художник Франц Крюгер написал портрет самодержца, который императору крайне понравился – и Николай велел подарить мастеру кисти золотые часы с бриллиантами. Чиновники дворцового ведомства принесли пруссаку часы, и точно золотые – но без единого бриллианта, полагая, должно быть, что обойдется немчура и так. Рассерженный Николай заставил бриллианты вернуть (их уже по карманам распихать успели) и с философской грустью признался живописцу:

– Если всех воров в моей империи наказать должным образом, Сибири мало будет, а Россия опустеет…

Ну как с таким народом удержаться в рамках законности? Порой и произвол допускать приходится…

Как было, например, со знаменитым делом князя Шаховского. К казнокрадству оно не имеет отношения, но история интереснейшая…

Жил-был в Петербурге блестящий гвардеец князь Шаховской. Его законная супруга давно уже обитала от него отдельно – поскольку князь ее допек многочисленными изменами и рукоприкладством. Развод в те времена был делом практически нереальным, но князю, должно быть, чертовски хотелось стать вольной пташкой…

В общем, 14 сентября 1834 года в подвале под кабинетом княгини рванул немаленький пороховой заряд – так, что паркет вздыбило, дверь с петель снесло, все перекорежило. Но княгинин ангел-хранитель определенно бдил не отлучаясь: хотя в кабинете она проводила большую часть времени, в момент взрыва куда-то вышла…

Началось следствие. И следочки моментально потянулись к его сиятельству князю. Дворовые собаки отчего-то на сей раз не лаяли – значит, приходил некто свой. Быстро нашелся свидетель, незадолго до взрыва встретивший на дороге офицера с дрожками – вылитый князь Шаховской. Да и порох в артиллерийской лаборатории, как оказалось, доставал человек, простодушно назвавшийся «дворовым князя Шаховского» (фамилия, правда, оказалась вымышленной).

И так далее… Улики, насколько можно судить, были серьезные. Но прямых не имелось – и князь, приложив немало трудов, врубив все свои нешуточные связи, начал помаленечку выскальзывать из лап закона. А там дело решено было и вовсе прекратить.

Но Николай, ознакомившись со всеми материалами, поступил по-своему…

«Хотя его императорское величество и не находит в произведенном следствии юридических доказательств к обвинению полковника князя Шаховского, не менее того по предшествовавшей зазорной супружеской его жизни и по многократным враждебным противу жены своей поступкам, его величество признает необходимым принять меры к ограждению ее от оных на будущее время и вследствие того повелеть соизволил полковника князя Шаховского перевесть на службу в один из полков Кавказского отдельного корпуса, выслав его немедленно из Санкт-Петербурга».

Можно, конечно, именовать это «произволом». А можно и вспомнить изречение Екатерины II: «Кроме закона, должна быть еще и справедливость». В самом деле, как прикажете поступить, если несомненный преступник может отвертеться исключительно благодаря юридическим уловкам?

Но перейдем от криминала к делам гораздо более приглядным.

Даже враги и недоброжелатели не в состоянии были отрицать того факта, что император Николай по праву считался олицетворением невероятного трудолюбия. «Каторжником Зимнего дворца» он в шутку называл себя сам. А поэт А. Н. Майков именовал его «первым тружеником народа своего». И совершенно справедливо. По работоспособности Николая можно сравнить только со Сталиным: рабочий день императора начинался в восемь утра (при необходимости и раньше), а заканчивался в два-три часа ночи. Как и Сталин, в своей феноменальной памяти Николай держал массу фамилий, цифр, документов, статистических данных. Да и в быту оба были одинаково просты. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминала об отце: «Он любил спартанскую жизнь, спал на походной постели с тюфяком из соломы, не знал ни халатов, ни ночных туфель». Кстати, сплошь и рядом и суббота, и воскресенье были для Николая не выходными, а рабочими днями.

Начинать рассказ о николаевской России, думается мне, нужно с упоминания о странном противоречии. С одной стороны, это период нашей истории принято клеймить как ярчайший пример застоя, отсталости решительно во всем, удушливой атмосферы «полицейского государства». Началось все, повторяю, задолго до появления большевиков не то что на политической арене, но и вообще в реальности. Дошло до того, что, когда при Александре II стали проектировать памятник «Тысячелетие России», где планировалось изобразить многих выдающихся людей, сначала Николая I решено было в их число не включать. Потом, правда, одумались…

Так вот, есть и другая сторона. Чего ни коснись, выясняется, что при Николае I Россия могла похвастать целым созвездием, целой плеядой выдающихся людей – во всех буквально областях жизни. Литература: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Лев Толстой, Гончаров, Панаев, Вяземский, Сухово-Кобылин, Достоевский. Живопись: Брюллов, Александр Иванов. Математика: Лобачевский. Химия: Зинин. Металлургия: Аносов. Электротехника: В. В. Петров и Якоби. Биология: Бэр и Рулье. Театр: Щепкин, Каратыгин, Садовский, Мочалов. А ведь я называю далеко не все имена, лишь самые звонкие. В этот список можно включить и медика Пирогова, и механиков Черепановых, и военного инженера Шильдера, как раз при Николае испытавшего опередившее свое время на сто с лишним лет изобретение – подводную лодку, стрелявшую ракетами из-под воды (совершенно реальный аппарат, в отличие от «воздухоплавателя Крякутного» и «самолета Можайского»).

Только не нужно говорить, будто все эти люди – и множество других – сумели развить свои таланты и добиться успеха «вопреки» николаевскому времени. Так попросту не бывает. В последующие времена и всяческих свобод вкупе с разгулом либерализма было поболее, а вот поди ж ты – подобного созвездия талантов Россия уже не знала. Стоит, между прочим, учитывать и тех, кто главные свои высоты одолел уже после смерти Николая, но сознательную взрослую жизнь начал при нем. Как, например, наш великий химик Д. И. Менделеев – в год смерти Николая ему было уже двадцать, он уже изучал науки…

Выходит, было что-то в «удушливой реакционной атмосфере» николаевского времени, что позволило многим и многим выбиться, говоря современным языком, в суперзвезды? А раз так, напрашивается вывод: и реакционности в том времени было неизмеримо меньше, чем нам пытаются представить, и атмосфера была не такой уж удушливой…

Между прочим, при Николае I число гимназий увеличилось вдвое, а уездных училищ (начальных учебных заведений) – более чем втрое. И были открыты Киевский университет, Петербургский технологический институт, Московское техническое училище, Артиллерийская академия, Санкт-Петербургский главный педагогический институт, Межевой институт, Училище правоведения. И были втрое увеличены средства на содержание Академии наук. И созданы около десяти академических музеев. Кстати, Пулковская обсерватория построена как раз при Николае (архитектором ее был старший брат знаменитого художника А. П. Брюллов, а телескоп, лучший для своего времени, куплен в Мюнхене).

Гуляла в советские времена выдумка, что Николай I «преследовал» Пушкина и якобы даже его дуэль с Дантесом организовал самолично. Вздор, конечно. Но кое-какие детали той истории заслуживают пристального рассмотрения.

Вообще-то Николай имел все основания на Пушкина гневаться – Александр Сергеевич (о чем почти забыли) давал ему честное дворянское слово, что драться на дуэли с Дантесом ни под каким предлогом не будет. И – нарушил.

И тем не менее… Вот подробный список денежных средств, выделенных императором после кончины Пушкина.

1. Заложенное имение отца Пушкина освобождено от долга.

2. Заплачены частные долги Пушкина: 135 000 рублей.

3. Пенсия вдвое: 5000 рублей в год.

4. Двум дочерям – по 1500 рублей ежегодно до замужества.

5. Двум сыновьям – по 1500 рублей на воспитание до поступления в Пажеский корпус (элитнейшее учебное заведение).

6. Единовременное пособие в 10 000 рублей.

7. Издание собрания сочинений за казенный счет (50 000 р.) с передачей вырученных от продажи денег вдове и детям.

Как вам «сатрап»?

Это, кстати, не единственный пример. После смерти Карамзина Николай выдал его вдове и детям 50 000 рублей пенсии (до замужества дочерей, поступления на службу сыновей, ну а вдове – пожизненно). Вдова и сестра Грибоедова получили 60 000 рублей единовременно и 5000 рублей пенсии. Даже вдова декабриста Рылеева получала от императора ежегодную пенсию в 3000 рублей.

Касаемо Лермонтова тоже имели хождение в советские времена всевозможные дурацкие версии: и дуэль-то с Мартыновым спровоцирована по приказу Николая, и Мартынов был чуть ли не агентом III отделения (отчего же иначе он выстрелил на поражение, когда стрелявший первым Лермонтов благородно выпалил в воздух?) Писали даже на полном серьезе «красные профессора», что в кустах прятался то ли казак-снайпер, то ли, бери выше, целый ротмистр жандармов, и этот-то затаившийся супостат как раз и послал в поэта смертельную пулю (удивляюсь, как еще не присочинили для комплекта, что пуля была мечена инициалами графа Бенкендорфа).

И это – чушь собачья. Поскольку дуэль, будем уж откровенны, если кто и спровоцировал, так сам Михаил Юрьевич. Увы, и великие люди в частной жизни бывают порой крайне неприятными субъектами, которых окружающим всерьез хочется отхлестать по физиономии. Истина, к сожалению, в том, что поручик Лермонтов неустанно допекал поручика Мартынова злыми шутками, карикатурами и эпиграммами, вот и не выдержал тот в конце концов, позвал к барьеру. А поскольку тогдашний дуэльный кодекс был уставом строгим, то вызвавшему (в данном случае Мартынову) просто-напросто не полагалось стрелять в воздух. Как бы ни повел себя другой дуэлянт. Это нам, сегодняшним, поступок Мартынова кажется подлостью. А современники прекрасно понимали, что другого выхода у него и не было: либо стрелять на поражение, либо оказаться изгнанным из общества как нарушитель кодекса…

Между прочим, Тараса Шевченко (довольно гнусную фигуру российской словесности) Николай велел сдать в солдаты отнюдь не за абстрактные «идеи свободы», а за вполне конкретные прегрешения: призыв к независимости Украины и прямое оскорбление в стихах императрицы Александры Федоровны. По этому поводу один известный тогда критик писал следующее: «Здравый смысл в Шевченке должен видеть осла, дурака и пошлеца, а сверх того горького пьяницу… Мне не жаль его, будь я судьею, я сделал бы не меньше. Я питаю личного рода вражду к такого рода либералам. Это враги всякого успеха. Своими дерзкими глупостями они раздражают правительство, делают его подозрительным, готовым видеть бунт там, где нет ничего ровно… Ох, эти мне хохлы! Ведь бараны – а либеральничают во имя галушек и вареников со свиным салом… А, с другой стороны, как же жаловаться на правительство? Какое же правительство позволит печатно проповедовать отторжение от него области?»

Угодно знать автора? В. Г. Белинский…

Что до экономики, то во времена Николая ею занимались настоящие государственники, умевшие отстаивать интересы страны. Нет смысла вдаваться в детали, достаточно лишь упомянуть, что Россия тогда вела умелую таможенную политику – в отличие от бестолковых годочков Александра I. Этот болван в свое время попросту взял да и отменил все таможенные пошлины, любое регулирование импорта: вези в Россию кто хочешь и что хочешь, продавай по своим ценам и вывози прибыль… Не то было при Николае – те самые интересы отечественного производителя, о которых сегодня так много шумят без всякого толку, император защищать умел.

А еще он умел подбирать себе сотрудников.

2. Кадры решают все

Среди министров Николая I есть двое, которые на наших национал-патриотов действуют как красная тряпка на быка. Егор Францевич Канкрин, вот ужас, немчура проклятая. Даже по-русски до конца жизни говорил коряво. Карл Нессельроде и того жутче – сын немецкого католика и крещеной еврейки, заграничный уроженец… Жидомасон, ясное дело! Особенно неистовствовал по поводу Нессельроде в свое время покойный Валентин Савич Пикуль, старательно нанизывая самые оскорбительные эпитеты – в его романе «Карлушка» только тем и занят, что без устали предает Россию. Вот только примеров Пикуль отчего-то не приводил, ни единого, полагая, что наличие мамы-еврейки само по себе – убойный компромат…

На деле все обстояло чуточку иначе. Совсем даже иначе. Поскольку эти два человека с немецкими фамилиями сделали для России больше, чем батальон иных чистокровных славян…

Егор Канкрин, между прочим, незаурядный военный инженер, герой 1812 года, архитектор, экономист, литератор. Но главное его свершение – финансовая реформа, которую он провел, будучи министром финансов.

До него денежная система страны, не будем выбирать выражений, носила признаки явственной шизофрении. В обращении тогда находилась и серебряная монета, и «ассигнации» – бумажные деньги. Друг другу они вовсе не были равны, существовало две параллельных системы цен: «серебром» и «ассигнациями». А курс «бумаг» к серебру мало того что постоянно колебался – таких курсов было несколько. Вексельный – по которому ассигнации принимались государственными учреждениями. Наконец, «простонародный» – для всевозможных сделок частных лиц меж собой внутри страны. Именно этот «простонародный» курс и был «плавающим» – в разных частях империи разный. В Одессе, скажем, за рубль серебром дают 3.50 ассигнациями, а в Курске – 4.20. Легко догадаться, что это давало великолепные возможности для всевозможного плутовства и грязных сделок – примерно так, как у нас обстояло в девяностые с наличным и безналичным рублем, всевозможными взаимозачетами и прочими несообразностями.

Чтобы как-то навести порядок, торговая публика начала использовать в сделках иностранную золотую монету – что прибавило хаоса и мошенничества…

Канкрин со всем этим бардаком покончил в несколько лет посредством несложных мер. Сначала он с одобрения императора издал закон, покончивший с многообразием курсов. Отныне был установлен один-единственный – рубль серебром равен тремя с половиной рублям ассигнациями, а кто будет этот курс нарушать и мухлевать, того посадят. Моментально прекратилось всевозможное жульничество (от которого страдали главным образом крестьяне, не разбиравшиеся в хитросплетениях «плавающих курсов» и прочих шулерских тонкостях).

Вслед за тем Канкрин ввел «твердую валюту», так называемые «депозитки», бумаги двадцатипятирублевого достоинства. Суть опять-таки проста: всякий желающий, внеся в государственное казначейство золотую или серебряную монету (либо золотые или серебряные слитки), получал на всю сумму эти самые «депозитки» – причем монеты или слитки оставались собственностью вкладчика и возвращались по первому требованию.

На счет «три» министерство финансов постепенно выкупило у населения ассигнации и выпустило новые бумажные деньги, кредитные билеты – обеспеченные тем самым многомиллионным фондом в звонкой монете и слитках благородных металлов. Возвращавшиеся в казну «депозитки» потихоньку изымались из обращения – и в результате страна получила устойчивый рубль, а со спекуляциями и всевозможными «внутренними курсами» было покончено. Вообще-то есть над чем подумать и нынешним экономистам, озабоченным устойчивостью рубля…

Карл Нессельроде много лет был министром иностранных дел. И эти дела, что характерно, находились в совершеннейшем порядке, а интересы России, как-то само собой так складывалось, не то что не несли урона – наоборот, стояли на первом месте.

Поскольку с примерами «предательской деятельности» Нессельроде, как уже говорилось выше, всегда обстояло дохлым образом, а обвинить его в чем-то все же следовало, немало было пролито чернил и истрачено перьев, доказывая «несамостоятельность» министра. Он, изволите ли видеть, «не имел своего лица», а всего-навсего исправно и в точности выполнял приказы Николая I.

Так в этом-то и достоинство хорошего министра, господа мои, особенно ведающего иностранными делами – не умничать и не своевольничать, а скрупулезно выполнять инструкции главы государства! Для сравнения: был у нас не так давно министр дел иностранных, безусловно имевший «свое лицо», самостоятельный по самое не могу, независимая, творческая личность…

Шеварднадзе его фамилия. Тот самый, что единоличным волевым решением передал США богатые рыбой морские районы, до того законнейшим образом числившиеся за Советским Союзом…

Нессельроде в подобном вредительстве никогда не был замечен. Дипломат умный, тонкий и гибкий, он много лет служил этаким «амортизатором», умевшим придавать дипломатическую форму резким и прямым порою шагам Николая. Не мешал и не препятствовал, боже упаси – просто-напросто изящно проводил в жизнь все намеченное Николаем. А потому до самой Крымской войны российская дипломатия поражений не знала – и умела отстаивать государственные интересы. При Николае I и Нессельроде с Россией считались так, как никогда более в XIX столетии.

Колоритный пример. В Париже как-то объявили к постановке посредственную пьеску «из русской жизни», где обстоятельства кончины Павла I излагались в оскорбительной для России и Николая лично форме…

Николай вызвал Нессельроде. Нессельроде задачу понял. Вскоре в парижских коридорах власти объявился русский дипломат и с благожелательной улыбкой на лице, самым что ни на есть светским тоном сообщил:

– Господа, вам тут просили передать… Если эта пьеска все же пойдет на театре, мой император пришлет в Париж миллион зрителей в серых шинелях, которые ее старательно освищут…

Это не анекдот – быль из времен Нессельроде. Афиши исчезли моментально, пьеска провалилась в небытие…

Толковая внешняя политика как раз в том и заключается, чтобы, во-первых, оборачивать дела к своей выгоде, во-вторых, не допускать поражений, утеснений и проигрышей военного характера. С этой точки зрения политика канцлера Нессельроде, что бы ни плели потом, была исключительно толковой.

И отличалась она в первую голову откровенным прагматизмом. Без всяких романтическо-эмоциональных заморочек, на которые оказались богаты последующие царствования. Английский премьер-министр Пальмерстон, прожженная бестия, пробы негде ставить, однажды огласил прямо-таки гениальную формулу касательно внешней политики своей империи: «У Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов. У Англии есть лишь постоянные интересы».

Николаевская внешняя политика этой идее как нельзя более соответствовала. Взять хотя бы отношения с Турцией.

В конце 20-х годов XIX столетия российские интересы потребовали как раз войны – и русский флот совместно с английским и французским расчесал турок под Наварином – а потом русская армия заняла княжества Молдовию и Валахию (турецкие протектораты), перешла Дунай и овладела крепостью Варна. В результате после нескольких побед султана вынудили (дипломаты Нессельроде, разумеется) передать России восточное побережье Черного моря, признать российское покровительство над Сербией, Молдавией и Валахией (из которых чуть позже образовалась независимая Румыния), открыть русским судам свободное плавание по Дунаю (что было крайне необходимо для русской экспортной торговли) и Дарданеллам.

В то же время Николай избегал явной и серьезной поддержки восставших против султана греков – греки, конечно, были православными, но хитросплетения европейской политики требовали не эмоций, а голосов (ладно, что уж там – циничного) расчета.

Буквально через несколько лет Россия выступила прямой защитницей «басурманской» Турции. Обстоятельства требовали. В 1832 году египетский паша поднял мятеж против султана – но задумки его шли гораздо дальше примитивного сепаратизма. «Незалежным Египтом» он не ограничился – двинул войска на Стамбул.

Турецкая армия находилась тогда в удручающем состоянии – но в тот момент распад и расчленение Турции интересам Николая как раз противоречили. А потому для защиты Стамбула с моря на рейд встали русские фрегаты, на берег высадился десятитысячный русский корпус и, примкнув штыки, стал дожидаться египтян.

Свои намерения Николай выразил четко: «Надо защитить Константинополь от нападения Мухаммеда Али. Эта война вызвана духом возмущения, который овладел сейчас Европой, и особенно Францией. Если Константинополь сдастся, у нас под боком окажутся люди без пристанища и родины, отвергнутые обществом: такие люди не могут жить спокойно… Я должен в зародыше ликвидировать этот новый источник зла и беспорядков и повлиять на развитие событий на Востоке».

В самом деле, египетский паша Мухаммед Али поигрывал в либерализм, водя шашни с «европейскими прогрессистами». Но, услышав о прибытии в Турцию русских, он моментально остановил свой «дранг нах Стамбул», прекрасно понимая что с его воинством сделают русские: это вам не обленившихся янычар гонять по Синайскому полуострову…

Тут только всполошились Англия с Францией, видя, что Россия в одночасье становится единственной спасительницей и покровительницей султана. Тоже подогнали флоты, начали стращать мятежного пашу…

Тот в конце концов отступил и смирно сидел в своем Египте в обмен на титул «пожизненного правителя». А русские войска – первый и единственный, думается, случай в истории – церемониальным маршем прошли пред султаном, каковой наградил их турецкой медалью, все десять тысяч (опять-таки единственный случай в истории).

Ну а позже, когда российские интересы опять-таки потребовали выступить на стороне Турции, Николай преспокойным образом осадил православных румын, требовавших окончательной и ничем не стесненной независимости – и русские войска совместно с турецкими вступили в помянутые княжества, наведя там порядок.

Еще через несколько лет, когда ситуация вновь изменилась, Николай стал добиваться как раз расчленения Турции. Начавшаяся из-за этого война оказалась для России неудачной, но об этом подробнее – чуть позже.

В общем, как мы видим, Россия действовала исключительно по Пальмерстону: ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, только постоянные интересы.

Что интересно, даже ссыльный декабрист Лунин, последовательный и упрямый критикан Николая, о его внешней политике писал с пониманием и уважением: «Внешняя политика составляет единственную светлую точку, успокаивающую разум, усталый от обнаруженных во мраке злоупотреблений и ошибок. Император Николай, избегая вмешиваться по примеру своего предшественника в дела, не касающиеся непосредственно России, почти всегда предписывает свою волю в случаях, касающихся России. Он неизменно соблюдал правило вести одновременно лишь одну войну, за исключением Кавказской войны, завещанную ему и которую он не мог ни прервать, ни прекратить».

К слову, «жандармом Европы» безответственные болтуны Николая прозвали за одну-единственную акцию: подавление русскими венгерского мятежа по просьбе австрийского императора. Мера была вынужденная и самая что ни на есть полезная: в 1848 г. по Европе там и сям полыхало множество «революций», и была нешуточная опасность, что Европа обвалится в кровавый хаос с самыми что ни на есть непредсказуемыми последствиями. Не говоря уже о том, что против бунтующих мадьяр бок о бок с русскими воевали и другие славяне, «австрийско поданные» – хорваты, словенцы и словаки, отчего-то не соблазнившиеся на бунт, а оставшиеся верными императору Францу-Иосифу (впрочем, об этой истории я подробно писал в «Гвардейском столетии»).

Да, о революциях… В том самом 1848 г. по Европе как раз болтался товарищ Герцен – и прибыл во Францию, где намеревался всем и каждому рассказывать о деспотизме Николая I, повесившего пятерых декабристов (между прочим, согласно приговору суда). И надо же было такому случиться, чтобы именно в это время в Париже громыхнул один из тех многочисленных бунтов, которые французы привычно именуют «революциями». Власти его подавили без всякой жалости – после чего в несколько дней расстреляли по приговорам военно-полевых судов одиннадцать тысяч человек (не считая тех многих сотен, кого прикончили при подавлении заварушки без всякого намека на суд)…

Тот, кто решит, что товарища Герцена это чему-нибудь научило, крупно ошибается. Этот горлопан так ничего и не понял – и до самой смерти еще много лет таскался по Европе, уныло и многословно распространяясь насчет российской тирании и сатрапа Николая…

Николаевские времена не были ни раем, ни преисподней – просто-напросто у них были свои законы, присущие только этому историческому периоду (как случается сплошь и рядом, и не только в России). Свои порядки, установления, нравы и традиции…

Вспомним историю с князем Шаховским. К ней вплотную примыкает вторая – поручика Павлова. Некий молодой повеса соблазнил его сестру, но жениться отказался, а там и подыскал себе другую невесту. Поручик пришел к новобрачному и проткнул его кинжалом. До смерти. Его разжаловали и собирались отправить в ссылку – но, узнав все обстоятельства дела, император отменил приговор и вернул Павлову офицерские погоны. Кроме закона, должна быть еще и справедливость…

Сдается мне, читателю интересно будет узнать, как при Николае I полиция управлялась с мелкими делами. Человека, совершившего какое-то буйство, бесчинство, затеявшего уличную драку, городовой вел в участок. Там дело рассматривал квартальный (начальник полицейского участка) – и непременно в присутствии так называемого «добросовестного». «Добросовестный» этот специально избирался всеми жителями, обитавшими на территории полицейского участка, чтобы присутствовать на всех разбирательствах как по мелким, так и по крупным делам. Без его подписи протоколы полицейского расследования считались недействительными (между прочим, существование во времена Николая выборного с подобными правами как-то плохо сочетается с россказнями о «полицейском государстве»).

В общем, провинившегося доставляли в участок, и там его дело рассматривали квартальный или его помощник вместе с «добросовестным». Городовой докладывал, свидетели давали показания, виновник выдвигал свою версию. Если оправдания обвиняемого заслуживали уважения, или его проступок был вовсе уж малозначительным, судьи ограничивались то парочкой оплеух, то строгим внушением «впредь безобразиев не творить» – и отпускали на все четыре стороны. Но коли уж вина заслуживала более ощутимого возмездия, виновнику прописывали от 10 до 20 розог. Вели в пожарную часть, там он снимал штаны, получал свое, расписывался в особой ведомости и отправлялся восвояси.

С мелкими уличными кражами боролись устоявшимся способом – изловив на месте преступления карманника или мелкого воришку, городовой его в участок уже не тащил. Рисовал на спине вора мелом круг с крестом, давал метлу в руки и заставлял мести мостовую у места преступления. За день таких метельщиков набиралось немало. К вечеру их уводили в участок, запирали на ночь под замок, утром заставляли еще раз подмести улицу, возле полицейского участка, заносили в списки воров и прогоняли в шею.

Необходимо признать, что в этом был свой воспитательный эффект – вполне вероятно, некоторым хватало этого позорища на всю оставшуюся жизнь, и они вовремя завязывали, так и не покатившись по наклонной. Зрелище как-никак было публичное: вокруг обычно собиралась толпа, вышучивавшая незадачливых воришек на все лады…

Поскольку любители пролить слезу над горькой участью криминального элемента, а не над его жертвой, завелись не сегодня и не вчера, а полторы сотни лет назад, то жалостливая интеллигенция уже тогда рыдала в голос. Жила-была некогда Е. И. Козлинина, московская достопримечательность – одна из первых русских журналисток, проработавшая на этом поприще полвека, с 1862-го по 1912-й. Так вот, эта чувствительная особа писала по поводу «метельщиков» следующее: «Никому и в голову тогда не приходило, что это – позорнейшее из издевательств над человеческой личностью, а, наоборот, каждый полагал, что человек, покусившийся на чужое добро, должен пережить публичный срам за свое деяние».

Классический сдвиг расейского интеллигента, привыкшего сочувствовать не жертве, а преступнику. Рискну предположить, что и сегодня кто-нибудь со мной да согласится: неплохо бы в полном соответствии с николаевскими традициями заставить преступника именно что пережить публичный срам…

Но мы, кажется, отвлеклись. Вернемся к последним годам царствования Николая I и самому трагическому промаху, допущенному всеми вместе – и императором, и Нессельроде, и военными. Промах этот назывался потом Крымской кампанией…

3. Последняя война императора

О Крымской кампании (называемой также Восточной войной) до сих пор кружит множество устоявшихся мифов, имеющих мало общего с реальной историей.

Пишут, что якобы Николай I собирался захватить Босфор и Дарданеллы во исполнение заветов бабушки Екатерины.

Ничего похожего. И Николай, и Нессельроде такой глупости делать никогда не собирались. Это была бы именно глупость – поскольку, даже захватив проливы в полную и безраздельную собственность вместе с Константинополем, Россия не получила бы стратегической выгоды. Конечно, русский военный флот при таком положении дел мог бы плавать из Черного моря через проливы когда ему заблагорассудится – но не стоит забывать, что проливы, если кто помнит географию, вели из Черного моря в Средиземное, а выход из Средиземного моря накрепко контролировали англичане с помощью своей базы в Гибралтаре. Разница только в том, что раньше русский флот был заперт в Черном море как в тюремной камере, а при новом раскладе камера всего-навсего немного расширилась бы – до размеров Средиземного моря, и не более того. Вздумай англичане наглухо запереть Средиземное море, через Гибралтар было бы невозможно прорваться при любых чудесах героизма. Во Вторую мировую в этом наглядно убедились немцы, даже не пытавшиеся в Средиземное море проскочить на помощь итальянским союзникам… Одним словом, умные люди в России прекрасно понимали, что проливы России не принесут ни малейшей выгоды, да и Константинополь, впрочем, тоже – разве что сомнительное моральное удовлетворение.

Приходилось слышать, что Николай не верил во враждебную позицию Австрии оттого, что рассчитывал на «благодарность» императора Франца-Иосифа, которому помог справиться с венгерской революцией.

Это – опять-таки глупая лирика, Николаю совершенно не свойственная. В России просто-напросто недооценили австрийскую армию, а это совсем другое дело. Прекрасно помнили, что каких-то три-четыре года назад, во времена революционного пожара, охватившего и Вену, и Будапешт, австрийская армия показала крайнюю слабость – но и австрияки, хвостом их по голове, сумели в сжатые сроки наверстать упущенное. И всерьез стали готовиться к вторжению в Россию. Сорвала это предприятие Пруссия – сконцентрировав на австрийской границе немаленькую армию и не особенно скрывая, для чего эта армия в случае чего предназначена…

Наконец, до сих пор можно прочесть там и сям, что Николай развязал войну с Турцией, «защищая интересы православного населения Османской империи».

Снова романтический вздор, ситуацию с православными Николай использовал исключительно как предлог. Поскольку ни о каком таком «притеснении православных» и речи не шло. Все сводилось к таким смехотворным пустякам…

Христианских храмов в Стамбуле было множество – и православных, и католических, и принадлежавших представителям других направлений. Всеми их бытовыми вопросами ведало своеобразное административно-хозяйственное управление, выражаясь современным языком. Группа чиновников, выполнявших функции завхозов: распоряжались ключами от церквей, текущим ремонтом, прочими хозяйственными делами. До начала 50-х годов эти «завхозы» были исключительно из православных – но потом их под давлением французского императора Наполеона III заменили католики. И все дела. Ущерба православной вере это в общем не наносило ни малейшего, разве что по самолюбию легонько било: как же, не мы ключами распоряжаемся и сметы на ремонт визируем, а ватиканские ироды! Но предлог, цинично говоря, был вполне подходящий: случались поводы для войн и гораздо более легковесные, вовсе уж за уши притянутые…

Именно этот кухонный скандальчик с «завхозами» Николай и использовал – надо сказать, изящно – как повод для войны…

Подлинные ее причины были, конечно же, гораздо серьезнее. Все упиралось в экономику…

Что греха таить, в те времена русская промышленность стала уступать английской, и значительно. Русские промышленные товары сбыта в Европе находили из-за того, что не могли выдержать конкуренцию с английскими – но вот в Средней Азии и Персии неплохим спросом как раз пользовались.

Второе. Россия вывозила в Англию главным образом зерно – но к началу 50-х годов серьезную конкуренцию российскому зерну стало составлять турецкое. Да и английский экспорт в Турцию значительно превышал русский. Англичане вытесняли Россию с турецкого рынка – а через Турцию, пользуясь современными терминами, повели торговую экспансию и в Персию со Средней Азией…

Кстати, Россия так стремилась получить покровительство над Молдавией и Валахией отнюдь не из-за желания «помочь православным братьям». Снова правила бал чистейшей воды экономика: контролируя эти княжества, Россия контролировала и устье Дуная – а с ним города Браилов и Галац, где тогда размещались крупнейшие «зерновые биржи». Экономика, судари мои, экономика! Выстраивалась логическая цепочка: «дирижируя» ценами на зерно в Браилове и Галаце, Россия тем самым держала высокие цены на свое зерно в Одессе и направляла именно в Одессу иностранные корабли, перевозившие зерно, – а чтобы они по собственному хотению не лезли в помянутые города, русские частенько перекрывали устье Дуная – не военной силой, а старательно имитируя долгие работы по «очистке фарватера». Австрийские, к примеру, купцы жаловались на эти фокусы своему правительству, правительство посылало дипломатические ноты, но в Петербурге с невинным видом разводили руками: мол, ничего не можем поделать, землечерпалки старые, медленно работают, да и капитаны в запое, и в матросах некомплект… но, господа, что вам в том Дунае? Плывите в Одессу, мы вам всегда рады, и хлебушка продадим сколько вашей душе угодно… только, уж не серчайте, по нашей цене. Рынок, знаете ли, свободная конкуренция…

Кто тут будет всерьез толковать о «притеснениях православных»? Шла нормальная торговая война – а они порой плавно перетекают в войну настоящую. Цели перед Россией стояли насквозь житейские и практичные, бесконечно далекие от слюнявой романтики касаемо «угнетенных славянских братьев». Разбив Турцию и сделав ее своим вассалом, Россия, во-первых, ликвидировала бы конкуренцию турок в зерноторговле, во-вторых, напрочь перекрыла бы дорогу английским товарам в Персию и Среднюю Азию – да и турецкие рынки оттяпала бы у британцев. В Англии это прекрасно понимали. Не зря их газета «Таймс» откровенно писала в начале войны: дело следует довести до логического конца, то есть взять управление Турцией в свои руки полностью, посадив на султанский трон какого-нибудь европейского принца посговорчивее – их по Европе столько болтается бестронных и бескоронных, только свистни…

Ну, а для публики Англия и Франция в один голос орали, что благородно защищают бедную Турцию от агрессора Николая… А заодно защищают и тех самых «притесняемых христиан» от турецких супостатов. Благодетели, одним словом…

Интересно, что нашелся польский болван, который этому всерьез поверил. Был такой мелкий шляхтич Чайковский, участник польского восстания, после его подавления сбежавший в Турцию и обитавший там под именем Садык-паша. Воспрянув духом при известиях о начале войны и стремясь насолить москалям, он заявился в английское министерство иностранных дел с проектом создания в турецкой армии христианских батальонов…

Вежливо выпроводив прожектера, английский дипломат лорд Рэдклиф рявкнул собратьям по министерству вошедшие в историю слова:

– Этого не должно быть! Мы вовсе не для того заботимся о неприкосновенности Турецкой империи!

Яснее и не скажешь. Шла нормальная экономическая война. Ввязавшись в нее, Николай крупно просчитался – но, повторяю и особо подчеркиваю, вовсе не из-за каких-то романтических заблуждений. Промахи, если можно так выразиться, были насквозь нормальными. Так оплошать могло любое государство, любой лидер. Примеров в европейской истории предостаточно.

Доля вины лежит и на военных, и на разведке. Господа генералы виновны в том, что не рискнули должным образом объяснить императору всю степень военно-технической отсталости России, убаюкивая бодрыми заверениями: всех побьем, шапками закидаем. Тем более что русский флот только что одержал блестящую победу над турецким при Синопе. И это прибавило самоуверенности.

Крупно промахнулась и разведка…

В Париже на протяжении тридцати лет сидел резидентом Яков Толстой, секретный сотрудник III отделения, работавший под «крышей» атташе российского посольства. Человек был интересный – приятель Пушкина в молодости, участник декабристских кружков. 14 декабря застало его за границей, и возвращаться он побоялся, справедливо опасаясь угодить во глубину сибирских руд – ну а потом его вербанули люди Бенкендорфа и пристроили к делу. Занимался он тем, что нынче называется политической разведкой: организовывал во французской прессе нужные России статьи (и сам недурно пописывал). Налаживал контрпропаганду, качал информацию из политических кругов. Личность, как отмечают историки, безусловно, незаурядная. Парижских газетчиков покупал пачками – они и не противились, кстати.

Одна беда: Толстой сделал непростительную для настоящего разведчика промашку – со временем откровенно стал подстраиваться под начальство. Его донесения меняются резко. Когда III отделением заведовал Бенкендорф, Толстой гнал в Петербург серьезные, обстоятельные отчеты. Когда Бенкендорфа сменил Орлов, откровенный любитель светских сплетен «из самого Парижа», пикантных историек и прочих легкомысленных курьезов, Толстой, моментально уловив текущий момент, начинает набивать нужным материалом свои обзоры – в ущерб серьезному делу, понятно. Чтение, конечно, интересное даже сегодня – чего стоит подробный рассказ о скандалах, устроенных в палате депутатов Александром Дюма (тем самым, папенькой д'Артаньяна) и его попытках драться на дуэли с родовитыми дворянами…

Знаменитый романист, можно признаться по секрету, всю жизнь гонялся за всевозможными орденами и знаками отличия – а также самозваным образом приписал себе титул маркиза де ля Пайетри. И однажды, поссорившись с неким де Мальвилем (настоящим дворянином, чуть ли не от крестоносцев ведущим родословную), отправил тому вызов на дуэль. Де Мальвиль ответил, что, к его великому прискорбию, вызова принять не может, поскольку дворянином не является. И подписался: маркиз де Мальвиль…

Интересно, кто ж спорит… Но разве для того человек сидит резидентом в Париже, чтобы посылать в Центр такие истории? Ну вот нравились они Орлову, что поделать…

Последствия такой деятельности оказались самыми печальными. Толстой, увлекшись сбором для начальства пикантных светских сплетен, совершает один промах за другим. Он шлет в Петербург подробнейшие донесения о многочисленных романах президента Луи-Наполеона – и ухитряется проглядеть подготовку к перевороту, которую означенный Луи ведет. Когда он все-таки этот переворот устраивает и провозглашает себя императором Наполеоном III, для русского резидента это станет громом с ясного неба…

Но и это еще не самое печальное. Уже летом 1853 года, когда война буквально на пороге, Толстой громоздит ошибку на ошибке. Шлет в Петербург «достоверные сведения», не имеющие ничего общего с реальностью. Пишет, что недовольство императором «распространяется по Франции с изумительной быстротой и охватывает все классы общества» – а оттого, мол, за границей уже действует некий могущественный «революционный комитет», который давным-давно подготовил восстание, и оно грянет по всей стране сразу после того, как Наполеон III объявит войну России…

Это совершеннейший вздор. Нет никакой подготовки восстания – а «революционный комитет» состоит из нескольких литераторов-эмигрантов с Виктором Гюго во главе, которые всего-навсего ругательски ругают Наполеона за бутылкой вина в кабачке…

Но в Петербурге Толстому верят – как же, резидент с тридцатилетним стажем, знает в Париже все и каждого, везде вхож! Самое печальное, что это чистая правда: у Толстого в Париже знакомства самые обширнейшие. Вплоть до того, что информацию ему поставляет личный секретарь Наполеона III. И тем не менее в своих донесениях бывший декабрист раз за разом попадает пальцем в небо. Пишет, что Франция накануне банкротства и всерьез воевать не сможет – а французские финансы стоят прочно. Докладывает, что иностранные банкиры отказывают Парижу в займах – а в действительности дело обстоит как раз наоборот. Но именно на «достойных доверия» рапортах Толстого в значительной степени строят политику и Николай, и его министры…

Эти донесения настолько последовательно расходятся с истиной, что у меня порой возникают нешуточные подозрения: что, если Толстого французы перевербовали? И начали гнать дезинформацию? Очень уж зловещую роль сыграли его донесения в принятии Петербургом серьезных решений. Как на заказ… Истину мы никогда уже не узнаем, конечно.

Как видим, у поражения России в Крымской войне немало причин, и они далеко не так примитивно-плакатны, как об этом порой можно прочесть. Но я повторяю снова и снова, что для основной идеи этой книги чертовски важно: поражения и промахи Николая I были, если можно так выразиться, «нормальными». Они не имели ничего общего с просчетами его преемников, проигравших по совершенно другим причинам – из-за того, что оказались в плену дурацких мифов и самых что ни на есть вредных иллюзий.

Об этом – дальнейшее повествование. Но напоследок – еще немного о Николае. Лично я категорически не верю в расхожую легенду о том, что он не умер своей смертью, а, потрясенный крымским крахом, принял яд. Есть веские причины думать именно так. Государь Николай Павлович был человеком по-настоящему верующим, а для христианина самоубийство – смертный, непростительный грех.

Точно так же напоминают скорее легенду якобы предсмертные слова, обращенные к сыну: «Прощай, Сашка. Сдаю тебе Россию в дурном порядке». Кто их пустил в обращение, толком неизвестно – но серьезных свидетельств нет.

Когда умер Николай, у кровати стояли поношенные, дырявые туфли. Как у Сталина…

Его смерть была концом целой эпохи. У этой эпохи много имен – но мне представляется, что, помимо всего прочего, это была еще и великая, прекрасная эпоха политического реализма. При Николае, несмотря на неизбежные ошибки и промахи, все же твердо придерживались реализма: не гнались за миражами, не тешились иллюзиями, во главу угла ставили не эмоции и «человеческие чувства», а исключительно интересы государства.

Потом все это рухнуло. Напрочь.

О том и книга.