Читать книгу Чернокнижники - Александр Бушков - Страница 3

Статский советник Бахметьев был сама любезность. Немало любезности было обрушено на поручика Савельева с момента его появления в кабинете, столько, что приличествовала она скорее офицеру с двумя просветами на погонах, а то и генеральским зигзагом. Великолепный шустовский коньячок, отличные египетские сигареты, светская беседа о разных смешных случаях… Это затянулось. Это определенно затянулось – и сидящий чуть в сторонке поручик Рокотов, лобастый крепыш с пышными усами, все чаще бросал на хозяина кабинета нетерпеливые взгляды, а тот притворялся – именно что притворялся! – будто ничего не замечает.

А что тут поделаешь? Приходилось терпеть, смаковать коньячок, пускать дым и в нужных моментах улыбаться очередному курьезу. И звание Савельева было невелико, и характер порученной миссии именно что мутный.

Он все больше убеждался, что Бахметьев не просто старательно затягивает извечное московское хлебосольство, а именно что пытается оттянуть тот неприятный для него момент, когда нужно будет повести речь о делах. Теперь и он верил, что момент этот Бахметьеву неприятен – это Рокотов, наоборот, нетерпением исходит, готов, фигурально выражаясь, пуститься в галоп…

Савельев снова вспомнил вчерашний разговор. Полковник Стахеев, голову можно прозакладывать, держался самую чуточку неуверенно, что ему, в общем, не свойственно…

– Обстоятельства таковы, Аркадий Петрович… – промолвил он наконец. – Имеется официальное письмо из московской Особой экспедиции с просьбой прислать офицера «для консультаций по делам, могущим представлять взаимный интерес». Подписано начальником департамента статским советником Бахметьевым… моим давним знакомцем, должен уточнить. С ним вместе фельдъегерь доставил мне и частное письмо от Дмитрия Фаддеевича Бахметьева. Я не стану вас с ним знакомить вовсе не оттого, что оно носит частный характер – иногда и частные письма требуют ознакомления с ними третьих лиц. Просто… Откровенно говоря, письмо это мне непонятно, оно чересчур дипломатично и обтекаемо даже для смолоду известного большой дипломатичностью Дмитрия… Я долго ломал голову, анализировал, пытался подыскать примеры. И такое вот впечатление у меня сложилось. Там, в Москве, у наших коллег из Особого возникла некая чертовски щекотливая ситуация. И Бахметьев в сложном положении. И продолжать дело хочется, и нет никакого желания вступать в конфликт с высоким начальством – а именно таковой может возникнуть, судя по намекам из письма ко мне. Такое случается, увы, в любом учреждении. Вы в некотором роде счастливец, Аркадий Петрович. На вашем уровне службы есть только служба. Зато там, где люди обременены серьезными должностями и высокими званиями, порой завязываются… сложности. Нешуточные сложности. Печально, но не нами придумано и не на нас кончится…

– Вы хотите дать мне какие-то особые инструкции? – решился тихонько спросить Савельев.

Стахеев раздраженно передернул плечами:

– Как я могу это сделать, если понятия не имею, что там у них стряслось? Инструкции… Аркадий Петрович, у вас светлая голова. Уж вы осмотритесь там как следует. И если действительно что-то серьезное, не отступайтесь даже при попытках каких-либо высоких лиц оказать на вас давление – а такое, знаете ли, случается… В моей полной поддержке можете быть уверены. Понимаете, Дмитрий – очень толковый человек… В общем, держите ушки на макушке и если что, копайте вглубь…

Вспомнив все эти наставления, Савельев решил более не медлить. Учитывая его невысокий чин, дерзость проявлять не следовало. Он просто-напросто очень уж многозначительно погасил окурок в латунной пепельнице, очень уж многозначительно отодвинул изящную чашечку, очень уж демонстративно посмотрел на часы…

Подействовало! Бахметьев посерьезнел, тоже отодвинул свою чашку так резко, что она жалобно звякнула о край блюдца с бисквитом. С лицом человека, более не пытающегося оттянуть неизбежное, сказал:

– Однако мы заболтались, господа… Не перейти ли к делу?

Савельев изобразил чуточку преувеличенно оживление. Поручик Рокотов выпрямился с радостным выражением лица.

– Суть в следующем, – сказал Бахметьев. – Вот уж более восьми месяцев, как в Москве объявился человек, которого отдельные горячие головы, – он недвусмысленно покосился на Рокотова, – считают ни более ни менее как пришельцем из былых времен. И бомбардируют начальство всех уровней рапортами с требованием принятия мер…

Рокотов смотрел упрямо и хмуро. По его лицу сразу можно сказать, что бомбардировку он намерен продолжать и далее.

– Вот даже как? – с нешуточным удивлением произнес Савельев. – И из какого же именно былого?

Рокотов ответил моментально:

– По моим предположениям, из сороковых годов восемнадцатого столетия.

– Лихо, однако… – покрутил головой Савельев. – В ту эпоху они просто не располагали соответствующей аппаратурой… Предположим, случилась некая неправильность, такое бывало… И все равно, наши наблюдательные станции непременно отметили бы… – он спохватился. – Простите великодушно, господа. Неосмотрительно с моей стороны что-то заявлять твердо, не зная обстоятельств дела… И потому, наверное… – он многозначительно посмотрел на Бахметьева. Тот откровенно вздохнул:

– Ну что же, давайте по порядку, Аркадий Петрович. С самого начала. Правда, историю эту мы вели далеко не с самого начала, но работу по реконструированию событий проделали, без ложной скромности, немалую. Так что я изложу события не в том порядке, в каком мы о них узнавали, а именно что с самого начала… Вот, полюбуйтесь. Это и есть наш персонаж.

Савельев взял у него фотографию, присмотрелся. Человек в годах, за сорок, с крючковатым носом, залысинами и бакенбардами. Глазки маленькие, губы плотно сжаты. Очень похоже, неглуп – и такое впечатление, недобр, ох, недобр…

– Господин Петр Петрович Аболин, – сказал Бахметьев. – Будем называть его именно так, потому что именно это имя, пусть и насквозь чужое, он сейчас носит, но настоящего мы не знаем… Он, правда, при первом появлении называл себя иначе, но и это имечко наверняка выдумал и более не использовал, так что и упоминать его не стоит. Итак… Восемь с лишним месяцев назад этот субъект вдруг возникает в номерах Фирятьева на Сретенке. То еще местечко, доложу я вам. Его никак нельзя считать классическим притоном уголовного элемента, разрядом повыше заведеньице, если можно так выразиться, но народец там большей частью обретается специфический… Из непойманных и особо шустрых. О самом Фирятьеве сыскная знает немало интересного, вот только доказать ничего не может. Быть может, вы хотите посмотреть бумаги по этой личности? У нас немало скопилось…

– Потом, наверное, – сказал Савельев. – Я бы предпочел сначала выслушать ваш подробный рассказ.

– Позже Фирятьева наши агенты прижали. Крепенько. Якобы от лица Охранного отделения, что прекрасно подействовало: подобная публика политики сторонится, как черт ладана, наизнанку вывернется, лишь бы не оказаться привлеченной по совершенно несвойственным им статьям… Короче говоря, вида на жительство у Аболина не имелось вовсе. Зато имелась парочка золотых червонцев, что Фирятьева моментально примирило с отсутствием вида. С ним такое не впервые, ох, не впервые… Червонцы были времен государыни Елизаветы Петровны. К сожалению, к нам они не попали – когда добрались до Фирятьева, он их давным-давно продал, и проследить их путь уже не представляется возможным. Впрочем, это не особенно существенно… Ну вот. Буквально через день Аболин объявился у господина антиквара Лютова – опять-таки весьма достопримечательная личность, на которую сыскная давненько имеет зуб… Антикварная лавочка – это так, для респектабельности, на публику. Основной промысел Лютова – ростовщичество и скупка краденого. Так работает, что, как ни бьются, не могут взять на горячем… Как и Фирятьев, пуще смерти боится оказаться замешанным в политику, а потому оказался в конце концов крайне словоохотлив. Аболин принес ему на продажу изрядную кучу распиханного по карманам добра: десятка полтора тех же елизаветинских червонцев, две золотых табакерки с алмазами, несколько серебряных чарок… вы уже, наверное, догадываетесь, к какому времени, судя по пробам, принадлежали табакерки и чарки?

– К елизаветинскому? – сказал Савельев.

– Совершенно верно. Сказал, что оказался в тяжелом финансовом положении и вынужден расстаться с фамильными ценностями, – Бахметьев бледно улыбнулся. – И воспоследовала комедия… Точнее, битва титанов. Аболин оказался крепким орешком. Сразу заявил Лютову, что все до единой вещички чистые, с кражи или грабежа не происходят, у полиции в розыске не числятся, а значит, Лютов не должен по всегдашнему своему обыкновению и пытаться даже скупить все за бесценок. Он, Аболин, конечно, понимает, что торговец должен получить свою выгоду – но все же желает получить настоящую цену. Иначе просто-напросто поищет более подходящего антиквара. – Бахметьев хмыкнул. – Как мне рассказали господа из сыскной, Лютов – кремешок тот еще, и Аболину, чтобы его поломать, следовало обладать не менее твердым характером. И ведь обломал! И выгоду свою Лютов соблюл, как же без этого, и Аболин получил цену, которой остался доволен. Лютов о нем с большим уважением отзывался… Кстати, по его заверениям, наш Аболин совершенно не похож на любую из разновидностей преступного элемента, которого антиквар навидался достаточно. О том же твердил и Фирятьев, опять-таки большой знаток этого деликатного вопроса. Скорее уж у них создалось впечатление, что имеют дело с бывшим священником: у Аболина, оба единодушно отметили, этакий архаический склад речи с употреблением давным-давно вышедших из употребления словечек – а это как раз свойственно представителям духовного сословия.

– Вот видите! – торжествующе воскликнул Рокотов.

– Не вижу, – отрезал Бахметьев. – Это еще ничего не доказывает. Как только что говорилось, подобная манера речи свойственна и современному духовенству… Лютов тоже пустил добытое в оборот очень скоро, но все же мы сумели малую часть выловить. Вот, извольте…

Он открыл ящик, выложил на зеленое сукно стола две больших золотых монеты с красивым крестообразным изображением, выставил увесистую серебряную чарку.

Савельев взял монету. Вокруг маленького двуглавого орла своеобразным крестом расположились гербы губерний – он в первую очередь опознал сибирский, двух соболей со стрелами. Повертел меж пальцами, взялся за чарку – на донышке у нее оттиснуто сразу несколько клейм, тут и московский герб, и какие-то буквы, и цифры 1742. Поставил назад, сказал с сожалением:

– Вот уж здесь я решительно не знаток.

Рокотов подался вперед:

– Я провел несколько консультаций с серьезными специалистами… Конечно, выдавая себя за представителя сыскной, который занимается подделывателями антиквариата. Вердикт единогласный: это подлинные монеты и подлинная серебряная чарка времен Елизаветы Петровны. Все нужные бумаги у меня имеются… Аркадий Петрович, вы обратили внимание, каким новехоньким все выглядит?

– Да, пожалуй что… – неуверенно сказал Савельев.

– Или все идеально вычищено химическими препаратами, – сказал Бахметьев. – Такие есть… Позвольте, Роман Степанович, я продолжу? Итак, Аболин стал обладателем более-менее приличной суммы, после чего перебрался в местечко респектабельнее – гостиницу «Париж», – он усмехнулся. – К тому времени у него уже имелся прекрасный, не вызывающий подозрений вид на жительство – на имя как раз Петра Петровича Аболина, дворянина из Орловской губернии. Возраст примерно соответствует. Все бы ничего, но, как мы обнаружили, настоящий хозяин документа умер год назад от удара, выехав из имения в уездный город, произошло это в гостинице, пропали деньги и кое-какие вещички, в том числе и вид… – он поднял палец. – И вот тут на сцене появляется новый персонаж, с которым Аболин каким-то образом вступил в знакомство. Скорее всего, при посредстве Фирятьева, хотя тот молчит… Вот снимок.

Савельев взял фотографию – представлявшую совсем молодого человека, отчего-то не понравившегося ему с первого взгляда: глупо напыщенная поза, дурацкие, колесом закрученные усики, выражение лица чванливо-презрительное…

– В отличие от загадочного Аболина, персонаж, смело можно сказать, банальный, – продолжал Бахметьев. – Виктор Ипполитович Кирюшин, из дворян, бывший поручик Инкерманского гусарского. Год назад был неопровержимо уличен, как бы поделикатнее выразиться, в крайне оригинальной манере карточной игры. Той самой, за какую в иных местах бьют канделябрами. Ну, канделябрами его не били, да и шума поднимать не стали, чтобы не порочить чести полка – тихонечко выпихнули в отставку.

– Да, это бывает, – понятливо кивнул Савельев. – А он какую роль в событиях играет?

– Вероятнее всего, он и раздобыл Аболину вид. Точных свидетельств нет, но косвенные имеются… Эти двое внезапно сделались большими приятелями, не разлей вода. Так это выглядит со стороны. На деле же, очень похоже, Аболин его прибрал к рукам и превратил, полное впечатление, в подручного. Знаете, чем с тех пор стал заниматься Кирюшин? Болтаться по солидным антикварным лавкам и продавать всевозможные драгоценности – табакерки, женские украшения, червонцы чуть ли не пригоршнями. И все, абсолютно все происходит из времен Елизаветы Петровны. Надо полагать, Аболин платит ему хорошо – Кирюшин даже почти перестал появляться в игорных домах, а ведь там главным образом на жизнь и зарабатывал…

– Что-то до меня не сразу и доходит смысл этой комбинации… – честно признался Савельев.

– Я тоже сначала не понял, – кивнул Рокотов. – Потом догадался. Аболин в Москве – чужак, и если будет продавать драгоценности в большом количестве, пусть даже чистые, рано или поздно привлечет внимание. А ему этого, конечно же, не нужно. Как-никак проживает по чужому виду… Кирюшин – дело другое. Коренной москвич, до сих пор вхож в иные приличные дома – обстоятельства его ухода из полка огласке не предавали. Слушок о нем, конечно, ползет – и касаемо карточной игры, и касаемо других проделок… Но таких молодчиков, принятых в приличных домах, в Белокаменной хватает: с одной стороны, сплетни ползут, с другой, ни в чем окончательно не уличены… А главное, он всем и каждому рассказывает, что получил немаленькое наследство от дальнего родственника, состоящее главным образом из драгоценностей – которые намерен обратить в деньги, купить хороший дом, а то и усадьбу, жениться, остепениться… Очень удобное прикрытие для его походов по антикварам. Ни малейших подозрений: мы с некоторых пор пристально все отслеживаем, но ни одна драгоценность так и не объявлялась в полицейских списках похищенного, да и краж елизаветинских червонцев не наблюдалось. А меж тем Кирюшин, по точным подсчетам, их одних продал не менее двухсот. И это продолжается до сих пор…

– Знаете, что любопытно? – вмешался Бахметьев. – Домик действительно был приобретен – но купил его не Кирюшин, а Аболин. Законнейшим образом, у вдовы титулярного советника Храмцова, после смерти мужа решившей уехать из Москвы в родную Вологду. Не дворянский особняк, конечно, – этакий небольшой, но уютный домик с садиком в Замоскворечье. Вот уже пять месяцев Аболин там обитает тихо и благонравно, как истый замоскворецкий житель. С некоторых пор у него там объявился дворник, он же сторож и прислуга за все. И снова та же история: вид на жительство настоящий, вот только хозяин его, крестьянин Олонецкой губернии, будучи в прошлом году обокраден, лишился в том числе и вида… Мужик мужиком, ничего интересного… вот разве что со двора практически не сходит, даже кабака ближайшего не посещает – а это, согласитесь, замоскворецкому, да и иному любому дворнику как-то даже и несвойственно. Ну, может, он сектант какой-нибудь, случается… Другой прислуги в доме нет, что несколько странно: с тем доходом, каким Аболин сейчас располагает, мог бы и кухарку нанять, да и служанка не помешала бы…

– И чем он занимается? – спросил Савельев.

– Совершенно непонятно, – сказал Бахметьев. – Неделями безвылазно сидит дома. Разве что иногда развлечения ради привозит к нему Кирюшин… мамзелек, – он криво усмехнулся. – Отсюда следует, что уж Аболин-то точно не сектант и мелких радостей жизни не чурается… Но, повторяю, сидит дома почти безвылазно. Это походило бы на положение человека, вынужденного скрываться от полиции, но тут уж мы проверили самым тщательным образом: такой человек полиции совершенно неизвестен и ею не разыскивается.

– Значит, у него бывает только Кирюшин и… мамзельки?

– То-то и оно, что нет, – сказал Бахметьев, как показалось поручику, чуть растерянно. – Здесь возникает еще одна загадка. Вот уже два месяца, как Кирюшин его познакомил вот с этой парочкой… – он достал снимки.

Вот это были люди совершенно иного полета, нежели Кирюшин… Прекрасно одетый молодой человек с волевым и чуть надменным лицом, в котором сразу угадывалась сильная личность. Очаровательная девушка, одетая, как дама из общества, с надменной посадкой головы, какая вырабатывается поколениями. Вроде бы таких ничто с Кирюшиным и связывать не должно…

– Крайне любопытные экземпляры… – сказал Бахметьев, покрутив головой. – Крайне… Василий Борисович Липунов, в некоем специфическом обществе известный также как «Роберт-Дьявол» и «Кондотьер»…

– Уголовный? – спросил Савельев. – Но клички что-то для уголовного… сложноваты…

– Вот именно. Ну что вы, какой уголовный… Вовсе даже наоборот… – Бахметьев, усмехнувшись, мастерски просвистал первый куплет запрещенной «Марсельезы».

– Ах, вот оно что! – воскликнул Савельев. – Из нигилистов?

– И из каких! «Народная воля». Происхождения самого благородного, несколько столетий назад генеалогическое древо даже пересеклось иными веточками с Рюриковичами. Правда, лет двести назад фамилия в силу каких-то обстоятельств утратила право на княжеский титул – такое, историки пишут, случалось. Но все равно, высокого полета птица. В «Народной воле», если вы знаете, немало особ самого знатного происхождения, кого ни возьми, в Бархатную книгу записан… Так вот, этот субъект – многолетняя головная боль как Третьего отделения, так и преемников сего учреждения. Подозревается… да в чем он только ни подозревается! И в причастности к трем как минимум покушениям на покойного государя, и к устройству типографии нелегальной литературы в Женеве, и к убийству полковника жандармов Мазина… Длиннейший, знаете ли, список. Однако… – Бахметьев печально покривил губы. – Однако ни разу не уличен и не взят с поличным. Блестяще конспирируется. Неуязвим. Я знаю людей, которые его имени спокойно слышать не могут – сатанеют… Понять их можно…

– А девица?

– Девица… Из того же гнезда гадючка. Нина Юрьевна Издольская, тоже столбовая дворянка… – Бахметьев сделал странную гримасу, лишенную, однако, веселости. – Самое смешное и грустное, что ваш покорный слуга с ней пребывает пусть и в отдаленнейшем, но родстве. Российское дворянство, знаете ли, все друг другу родня… То ли кузен ее троюродной прабабушки был женат на племяннице четвероюродного брата моего прадедушки, то ли что-то в этом роде. Этакое древнее соприкосновение веточек… Случается. Так вот, сама девица никогда в «Народной воле» не состояла и в деятельности ее не участвовала, но – из сочувствующих. Бешеные деньги передала за последние пять лет на благородную деятельность единомышленников – благо богата. И снова не подкопаешься… С господином Липуновым вот уже примерно года три состоит, так сказать, в браке – ну, не венчанном, разумеется, у нигилистов таков обычай, они же все насквозь передовые и на отжившие предрассудки плюют…

– А каким образом Липунов оказался знаком с Кирюшиным? Вроде бы совершенно разные люди…

Бахметьев усмехнулся:

– Да, понимаете ли, в свое время господин Кирюшин, еще будучи на службе, тоже восхотел стать передовым и прогрессивным – тогда это было ужасно модно, да и нынче мода не похоже, чтобы прошла… Стал ходить на разные сборища, книжечки запрещенные почитывать, даже витийствовать пробовал в духе либертэ, эгалитэ и фратернитэ. Только после первого марта недоброй памяти восемьдесят первого, как вся эта модная публика, перепугался насмерть, книжки выкинул, знакомства порвал… Но оказалось, не все. Оказалось, с Липуновым они порой встречались… К чему я веду? Дело в том, что, кроме Кирюшина, в доме у Аболина частенько бывает и эта наша очаровательная пара. Отношения настолько тесные, что они там порой даже ночевать остаются, а однажды, мой агент докладывал, три дня в гостях провели безвылазно. – Бахметьев поднял ладонь: – Аркадий Петрович, на вашем лице, я вижу, изобразилась во-от такими буквами радостная догадка… Увы, ничего подобного. Мы-то об этом моментально подумали, сразу, как только Липунов первый раз у Аболина объявился. Чины Охранного отделения клянутся и божатся: никогда прежде Аболин не был замечен не то что в рядах нигилистов, но и в отдаленнейшей близости… Полное впечатление, что он прежде никогда и нигде не был замечен. Открылась калитка в стене – и вышел он оттуда, непонятно откуда… – Бахметьев покосился на Рокотова. – Для господина поручика сие обстоятельство служит еще одним доказательством его гипотезы, но я настроен гораздо более скептически…

– Наблюдательная станция… – сказал Рокотов упрямо.

– Ну, разумеется, – кивнул Бахметьев. – Вы непременно проводите Аркадия Петровича и на наблюдательную станцию, чтобы он там побеседовал с господами физиками. Я ничего не намерен укрывать, я ведь сам пригласил для консультации офицера из Гатчинского батальона… Только, позвольте, я сначала закончу? Я еще не все Аркадию Петровичу рассказал, – он улыбнулся чуть смущенно. – С месяц назад, от безнадежности, честно признаться, мы решили устроить у господина Аболина самый тщательный обыск. Ну, разумеется, чтобы ничего не заподозрил, не у него одного – перегнули от подвала до чердака восемь домов, весь тамошний конец. Назавтра пустили там слух, что жандармы ищут тайный склад, на котором нигилисты держат взрывчатые материалы. Кажется, поверили, в том числе и Аболин… Переодели людей в полицейские и жандармские мундиры, кое-кто, в партикулярном, изображал агентов Охранного. Роман Степанович, разумеется, по его горячей просьбе, принял самое деятельное участие… Не изложите ли ваши впечатления, Роман Степанович? – предложил он без малейшей насмешки.

Рокотов опустил глаза:

– Ровным счетом ничего. Обычный замоскворецкий домишко жителя со скромными средствами – как снаружи, так и внутри. Наши агенты, как им и было приказано, действовали крайне бесцеремонно, то есть совали нос даже в горшки на кухне, постели перетряхивали, по всем сусекам поскребли… Совершенно ничего интересного. Аболин держался абсолютно спокойно, как человек, которому нечего опасаться. Никаких шкатулок с драгоценностями или червонцами мы тоже не нашли. Успей он там оборудовать какой-нибудь тайник, наши ребята его обязательно бы нашли, – он поднял голову, его голос зазвучал увереннее, резче. – Вы знаете, Аркадий Петрович, в том, что дело нечисто, меня убеждает как раз отсутствие многого…

– Это как? – не без удивления спросил Савельев.

– Как вам объяснить… Кухарки у него нет, это мы прекрасно знаем. Готовые обеды в кухмистерской он не берет, это тоже давно известно. Этот его молчун-дворник, правда, регулярно покупает разнообразный съестной припас – требующий готовки… Так вот кухней пользуются вовсю. И горшок со щами я там видел, и стояла на столе отлично приготовленная жареная курица…

– Вот дворник и готовит, – сказал Бахметьев бесстрастно. – Что тут удивительного? Мало ли в России поваров? А то и сам Аболин любит покухарничать. Быть может, у него такое пристрастие, или, как англичане выражаются, хоббей. Это ничего еще не доказывает…

– Согласен, – сказал Рокотов с видом человека, имеющего кое-что в резерве. – Можно объяснить и так. А вот как вы объясните отсутствие кроватей, которые там просто обязаны быть?

– То есть? – поднял бровь Бахметьев.

Рокотов не без торжества в голосе продолжал:

– Простите за вульгарное направление разговора, но без таких подробностей не обойтись… К моменту производства у Аболина обыска Липунов и мадмуазель Нина Юрьевна трижды у него гостевали. Я поднимал донесения агентов. Однажды они оставались в доме Аболина три ночи, дважды – по две. Должны же они были где-то спать? Я имею в виду, на чем-то? Не сидя же на стульях? Не на половиках же под столом? В доме Аболина одна-единственная кровать, самого хозяина, и она узка, на одного человека. Других попросту нет, – он ухмыльнулся. – Мы все тут, конечно, взрослые люди, господа, прекрасно понимаем, что при определенных обстоятельствах молодой человек и дама, состоящие в… отношениях, прекрасно уместятся и на узкой кровати. Допустим, хозяин им всякий раз по долгу гостеприимства уступал свое скромное ложе, а сам, подобно своему дворнику, уходил на сундук в прихожей… Но зачем это им? Им что, простите, негде? И у Липунова, и у Нины Юрьевны собственные дома в Москве, где они полновластные хозяева. Все эти годы, что они состоят в связи – я специально уточнял в Охранном – то кавалер преспокойно оставался ночевать у дамы, то дама у кавалера, прислуга в обоих домах привыкла настолько, что давно сплетничать перестала. Они с младенчества в роскоши. Они привыкли, чтобы было уютно. Какого же лешего они остаются у Аболина, где нет того уюта, к которому они привыкли? Пользуясь новомодным словечком, это совершенно не в их стиле. Вот это как объяснить?

Савельев видел, что Бахметьев в нешуточной растерянности.

– Действительно, ерунда какая-то получается… – протянул он. – Почему вы раньше об этом не говорили?

– Потому что мне это пришло в голову только сегодня утром. Готовясь к визиту господина Савельева, перебирал в памяти все обстоятельства дела, стало назойливо всплывать некое несоответствие…

– Ну, в конце концов и это может иметь какое-то объяснение…

– Какое? – ни секунды не медля, воскликнул Рокотов, глядя на своего начальника, пожалуй что, чуточку дерзко. – Они предоставляют единственную кровать Нине Юрьевне, а сами садятся ночь напролет делать бомбы? Или обсуждать некие коварные планы? Это не похоже на Липунова, категорически не похоже. Перечитайте его жизнеописание, сделанное еще Третьим отделением и продолженное Охранным. Нигилист-то он нигилист, но в первую очередь – барин. Это у него в крови, в подсознании. Всегда и везде стремился создать себе максимальный комфорт. Да и госпожа Издольская, как явствует из бумаг, никогда в жизни не отказывалась от привычного уюта… Что-то странное здесь.

Бахметьев вкрадчиво спросил:

– Ну, а вы-то как все это объясняете?

– Не знаю, – сказал Рокотов. – Но все это очень странно.

– Согласен, – уже совершенно хладнокровно кивнул Бахметьев. – Странностей в этом деле хоть отбавляй. Само оно – одна сплошная странность. Но все странности, вместе взятые, еще не доказывают со всей убедительностью, что господин Аболин приперся к нам из восемнадцатого столетия… Не правда ли? Ну вот, вы молчите… – он сделал паузу. – А теперь, быть может, вы проводите господина Савельева на наблюдательный пункт? Это ведь была ваша идея…

– Да, разумеется! – Рокотов не встал – вскочил.