Читать книгу Столешников переулок - Александр Чернобровкин - Страница 4

Море было гладеньким, каким иногда случается ранним летним утром. Золотистый солнечный след лежал на нем почти целый, где-нигде зияли прорехи, которые быстро исчезали и появлялись в другом месте. В чистой прозрачной воде лениво плавали мальки между обомшелыми, зеленовато-бурыми валунами и светлой лысой галькой. Большая медуза зонтом повисла посередине между дном и поверхностью воды, подергивая длинными пупырчатыми щупальцами, словно пыталась подтолкнуть что-то невидимое под свой купол, к фиолетовому нутру. Море пахло не водорослями и йодом, как обычно, а дымом, горьким, свербящим горло. Дымил костер, который горел метрах в десяти от кромки воды. На трех больших камнях, обточенных водой и желтовато-белых со всех сторон, кроме той, которую закоптил дым костра, лежал ржавый лист железа с загнутыми вверх краями. На нем жарились мидии. Черные, с короткими темно-коричневыми бородками водорослей, крупные и не очень, лежали они на листе железа и возмущенно шипели, обволакиваясь паром. Те, что в центре, на самом жару, выпустили из себя всю влагу и раскрыли створки. Студенистая сердцевина затвердела и собралась в комочек на стыке створок. Комочек этот сладковат на вкус и не приедается…

– Эй, просыпайся! – прокричал где-то рядом Рамиль. – Ты еще не угорел?

В комнате было светло. Мимо окна часто пролетали капли, падающие с крыши, где дотаивал последний снег. Сильно воняло гарью. Такое впечатление, что прямо под кроватью что-то бездымно полыхает.

– У нас тут пожар, фалян-тугэн, а ты дрыхнешь без задних ног! – веселым голосом сообщил Рамиль и прошел к окну, потянул за веревку, которая открыла форточку, расположенную в верхней части окна, во всю его ширину.

Из открытой форточки пахнуло ранней весной – свежестью и тающим снегом. Когда снег сойдет, весна завоняет тухлой землей, прокисшей за зиму. От этой вони дуреют кошки и женщины. Потом весна наполнится ароматом набухших почек и только проклюнувшейся травы, и мужчины примутся строчить стихи и орать серенады.

– Какой пожар?

– Да Ленка Андрюхина швырнула горящую спичку не в банку, а за печку. Там тряпки валялись, газеты, ну, и занялось. Хорошо, я вовремя на кухню заглянул. Ох, и полыхало! Ведер пять вылил! – рассказал Рамиль.

Посреди комнаты столкнулись две воздушные волны – холодная из форточки и теплая и пропахшая дымом из кухни. Они ударились грудь в грудь, напряглись. Кухонная одолела, потому что ее подталкивала в спину третья волна, ворвавшаяся в квартиру через открытое кухонное окно.

– Весна! – произнес Рамиль хвастливо, будто она была делом его рук.

– Закрой форточку: колотун!

– Вставай, лежебока! – прикрикнул Рамиль, выходя из комнаты. – На заходе солнца нельзя спать, голова будет болеть.

Можно, если полночи играл в компьютерные игры, с шести утра убирал участок, а потом сидел на лекциях. Правда, не на всех, последнюю пару сачканул, потому что в перерыве перекусил в буфете и глаза начали слипаться, будто смазанные клеем. И правильно сделал: на обратном пути заглянул в продуктовый магазин и нарвался на мясо, говядину. Очередь была солидная, но женщины ждали, пока нарубят новое, остатки – жир да кости – мог покупать всякий, кому лень стоять.

На кухне вымачивала тряпкой воду с пола Лена – подружка Андрея-бурята, темно-русая девятнадцатилетняя девушка с серыми глазами на симпатичном лице, которое выражало полную безысходность. Такое впечатление, что все хорошее в ее жизни уже было, ничего больше не ждет. При первой встрече она посмотрела с немым вопросом: не ты ли моя судьба? Убедившись в обратном, больше никогда не смотрела в глаза. Она сосредоточенно вдавливала серую тряпку из мешковины в доски пола, темно-красные, с желтоватыми плешинами у печки, стола и умывальника. Глядя на Лену, возникало желание погладить ее по голове, сказать, что не стоит горевать, что через какое-то время, возможно, очень короткое, жизнь ее изменится к лучшему, но зная Андрея, язык не поворачивался произнести это. Скорее всего, благодаря его стараниям, печать обреченности еще глубже въестся в ее лицо.

– Тебе помочь?

– Нет, – ответила она очень тихо, встала и тщательно выкрутила тряпку над умывальником.

Судя по черному пятну копоти на стене у печки, пожар был не таким уж и большим. Видимо, Рамиль вылил ведро-два, справляясь с огнем, а остальные три-четыре – чтобы подвиг оценили подостойнее.

Мясо успело оттаять. Оно легко слоилось, но плохо резалось. Странно: если бы пришлось отрезать кусок от еще не ободранной коровы, наверное, не сумел бы и уж точно не стал бы есть. Произошло отчуждение: корова – сама по себе, ее мясо – само по себе, не замычит жалобно, когда полоснешь ножом.

На кухню зашла незнакомая блондинка с необыкновенно большими черными глазами, которые казались чужими на ее лице. Обычно темные глаза выражают или злобу, или тупость или легкомысленное веселье. Незнакомкины ничего не выражали, они обволакивали, всасывали в себя твой взгляд, а потом и тебя самого. Казалось, стоит расслабиться – и очутишься по ту сторону их, собственным негативом, антисобой.

– Что смотришь? – спросила она задиристо, хотя знала, какое впечатление производит, привыкла к завороженным взглядам. – Понравилась?

– Да.

– Ты смотри, какой честный! – улыбнулась она и перешла к Лене, трущей пол. – Хватит тебе, и так хорошо! – Она отобрала у подруги тряпку, выжала над умывальником. – Через пятнадцать минут само высохнет. – Вернув тряпку, подошла к столу, накрыла колпаком из аромата духов, наполненных солнцем и цветами, заглянула в кастрюлю. – Мясо будешь варить?

– Да.

– Кости не выбрасывай, мне отдашь, – приказала она.

– Бери мясо, сколько хочешь.

Глаза ее распахнулись еще шире, смотреть в них стало больно. По-сладкому больно. Она засмеялась, показав розовато-белые зубы, округлые, словно специально подпиленные.

– Я не себе, – выдавила она сквозь смех, – щенкам!

– Каким щенкам?

– Еще не знаю. Каких купим, – ответила она, впитывая глазами мужской взгляд, наполненный восхищением. – Мы в Москву за щенками приехали.

– Откуда?

– Из Свердловска, теперь Екатеринбург. Мы с Ленкой в одном классе учились, – сообщила она и повернулась к бывшей однокласснице, которая стирала мокрой тряпкой копоть со стены. – Да брось ты, все равно дом скоро снесут! – Незнакомка повернулась к столу. – Когда вас выселяют?

– Обещали к концу зимы, но какой – не сказали.

– Значит, через три года, не раньше! – поделилась она знанием поговорки и опять повернулась к подруге. – Все, заканчивай, пора ужин готовить.

Казалось, она не знает состояния покоя, все время должна двигаться и говорить. Непонятно было, как она переносит речи и неподвижность других.

– Что будем готовить, Кать? – спросила Лена.

– Пельмени. Нинка за ними целый час простояла в очереди, – ответила Катя. – Где она шляется?! Пора уже за щенками ехать! – выйдя из кухни, в коридоре, она обернулась и громко напомнила: – Не забудь про кости!

В полумраке коридора глаза ее исчезли, словно их вырезали острым ножом, быстро и безжалостно. Воткнули нож поглубже, наклонили, чтобы захватить побольше, и обвели по кругу. Остались две черные дыры. Жестоко, зато какое жуткое очарование!

– Не забуду.

Она показала бледно-розовый язычок, самый кончик, протиснув между сжатыми, бордовыми губами, и вдруг, одним неуловимым движением и беззвучно, сместилась дальше по коридору, сгинув.

В коридоре после нее остался аромат духов – вторая тень женщины, которая любит отставать от хозяйки и, как пьяная шлюха, цепляться к прохожим.

Катины глаза проявились на экране монитора, еще не включенного. Сперва только глаза, две черные раны, обрамленные расплывчатой каемкой серебристого сияния. Затем, чуть ниже, там, где должен быть рот, появился бледный кончик языка. И сразу в том месте с шипением вспыхнула светлая точка, от которой расползлось по экрану марево, зыбкое и быстро насыщающееся черным цветом. В верхнем левом углу забелела строчка букв и цифр.

Даже самая интересная игра имеет дурную привычку заканчиваться. Иначе была бы не игра. Ноги и ягодицы сразу наполнились тягучей болью. Наверное, старость – это когда боль все время.

На улице успело стемнеть. Круглая лампа над серединой переулка заступила на ночное дежурство, поливая желтоватым светом редких прохожих. В основном шли парами – время года обязывает.

В окне напротив зажегся свет. Девушка была не одна. Мужчине лет не меньше тридцати. Короткие темно-русые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. В движениях его было что-то неуловимо женственное, поэтому складывалось впечатление, что глаза у него подведены, а губы напомажены. Одет в темный костюм, галстук и белую рубашку. Мужчина двумя руками пригладил волосы ото лба к затылку и что-то сказал. Наверное, пошутил, потому что девушка улыбнулась и поставила на трельяж сумочку. Мужчина шагнул к девушке, взял за плечи и резко, даже грубо, развернул к себе лицом. Она откинула голову, наверное, отчитывает за грубость. Нет, судя по самодовольной улыбке мужчины, слышит он что-то приятное. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Девушка подалась чуть вперед и вверх, наверное, встала на мысочки. Она обхватила его шею руками, повисла на ней. Намертво присосались.

Alt+Ctrl+Del[4]

В Жениной комнате громко заржали. Как будто подсматривали за подсматривающим. Хмурый что-то сказал, почти выкрикнул высоким голосом, – и новый выхлоп смеха пошатнул стену. И сразу на этой стене появились темно-карие глаза, только они, лицо осталось по ту сторону. В них прыгали бесенята, и словно из-за их плеча иногда на несколько мгновений выглядывал насмешливый вопрос: «Осмелишься?» Глаза зажмурились, услышав безмолвный утвердительный ответ, и всосались в обои.

Кости лежали на столе, холодные и чуть влажные, на каждой топорщились мягкие щетинки мяса, специально оставленные. Вроде бы для щенков, но представлялось, что обгладывать кости будет и обладательница незабываемых глаз. Смотреть неотрывно прямо в глаза, заставляя потупиться, и плавно двигать округлыми зубками, соскабливая коричневые волокна мяса. Глаза будут сами по себе, зубы – сами по себе.

В коридоре воздух казался гуще, плотнее, чем в комнате. Такое впечатление, что из него пытаются соорудить преграду. Рука вязла в этом воздухе, и стук в соседнюю дверь прозвучал робко, по-детски.

– Заходи, кто там! – прокричал Хмурый, который обычно угадывал гостя до того, как тот постучит.

Он сидел на своем ложе на полу, вытянув длинные ноги, обутые в начищенные оранжевые ботинки, и крутил черный колышек шестиструнной гитары. На нем были черные джинсы, потертые на коленях. и пожелтевшее от стирок белое кимоно, перехваченное зеленым поясом. Как и обещал, он после отъезда Яси занялся каратэ, трижды в неделю ходил на тренировки, а по вечерам колотил кулаками по стенам в квартирах на четвертом этаже. Судя по цвету пояса, кое-что уже наколотил. Его длинные ноги занимали почти все свободное пространство в комнате, куда ни пойди, вынужден будешь переступать через них. Есть детская примета: переступишь через человека – у него мать умрет. Женина мать умерла, когда ему было четыре года.

В дальнем левом углу комнаты, огороженном коробками и двумя большими сумками, возились щенки, похожие на поросят. Было их больше десяти. Сколько точно – не сосчитаешь, потому что они все время в движении, меняются местами. Досчитываешь до пяти – и сбиваешься. После третьей попытки надо или отказываться от этой затеи, или включать упрямство.

Катя сидела на Жениной кровати. Рядом с ней – девушка в синих джинсах, плотно обтягивающих широкие бедра, сероглазая, с румянощеким круглым славянским лицом и тонким классическим греческим носиком. Природа иногда как пошутит, так сама, наверное, не наудивляется. Катя толкнула ее локтем и произнесла веселым громким шепотом, чтобы все слышали:

– Это он хотел меня костьми накормить!

Обе засмеялись. Улыбнулся и Хмурый. Лицо его поглупело настолько, что стало ясно – опять влюблен. И снова безответно, потому что клюнувшая на него должна быть еще глупее, а такое в данный момент невозможно.

– Кости принес? – спросила Катя, впитывая восхищение собой не только глазами, но и всем телом.

– Да.

– Давай сюда, – потребовала ее подруга грубоватым голосом, который не вязался ни с греческим носом, ни с круглой физиономией.

Она спрыгнула с кровати, схватилась двумя руками за джинсы, пытаясь натянуть их повыше на округлый живот. На беременную не похожа, нет вслушивания в себя. Забрав кости, присела у огороженного закутка. Кормила щенков с таким видом, будто подсовывает им отраву, искренне раскаивается в собственном злодействе и заранее и еще искреннее соболезнует по поводу их безвременной кончины.