Читать книгу От Я до А - Александр Даниф - Страница 13

Мне холодно, читатель, мне темно…

Б. Рыжий

В безутешности рыданий души,

в неимоверной её безгрешности

есть два пути выхода из тупика круговерти —

это поиск гармонии в жизнесмерти

и хождение по мукам кромешности.

В беспросветной тьме

поиска черной кошки там, где её нет,

легко схватить за полхвоста

первый попавшийся предмет

и принять его за оттиск ответа

(ведь во тьме любое движение – просвет),

а за ним… страх конца света.

Мы на ощупь рвем раны, заливаем глаза,

натыкаемся на стены заблуждений и рьяно

идем на надрыв, чтобы затем, вены вскрыв,

объяснить себе

(или это шипит вода из-под крана?),

что во всем виноват Вселенский взрыв,

рвущий нас на клочки,

из которых потом соберутся волчки галакти́к,

закрутившихся в сумраке КАДа —

в водовороте асфиксии

перед глазами круги,

и конечно, это круги ада.

В зияющей пустоте своего «Ци»

меж предельной наполненностью

и опустошенностью Сути

гранитной плитой лежит

камень преткновения —

сознание камертонности.

Колебания маятника

от полнейшего понимания

и принятия своей судьбы

до смятения кромешной мглы —

пронзительной жутью струна на лютне

оборвется высоким «си»,

отпоет звуком, в котором исчезают люди.

Пульсацией вены

                    биение сердца обусловлено,

тянутся нитями внутри субстанции волны —

колыхание в груди, а вот и мы исполнены

желанием перейти в потустороннее.

И куда ни ткнешь —

                     сплошная боль, да Оль?

Надрываем жилы до мути,

крик безумия – сорваны связки,

но в кромешности нету развязки,

в темноте полюблю боль —

                     опорой кажется ноль,

временное подспорье – алкоголь,

побег без оглядки

                     в феномен себяизложения —

игры в прятки через стихосложение,

уравновешивание отпечатков души в рифмах,

словах-опечатках. Чистоплюйства перчатки

снимем. Говорим только то,

                     в чем видится соль.

Искажение лица не есть символ боли,

крик – это не символ печали,

плач – это не символ страдания,

мы всё это проходили и когда-то изучали.

Жизнь – многослойна и одними свечами

погребальными её описание не увенчаешь.

Это тяга к загробной дали,

                     надрыв полотна-завесы,

отсекающей театр повседневности

от закулисья потусторонних бесов.

А мы зрители и ждем новостей,

побольше подноготных подробностей,

и куда уж без них, без скабрезностей,

побольше исступленной словесности,

нигилизм в портупее, а что в конце?

«Сказка о золотом яйце»

Как? – огорошены зрители, —

пока мелодраму смотрели

(или мелодрама смотрела нас?),

жизнь-яйцо разбили, похитили?

Аплодисменты,

трясется иконостас от смеха

и тут же афиша: «Спешите, спешите!

Аттракцион гадких терзаний

                     глупого человека!»

Мы же любим мертвецов оживить,

погреть руки на костре чужой любви,

поплясать на мучениях прошлого века?

Чего уж греха таить.

Хочется спросить тебя, её, себя,

                     одинокого человека:

не надоело носить в решете воду,

пить наугад правду, в кромешной мгле

му́ку толочь, помнить ночь

появление на свет из пром/зон/ежности?

Жаль, процесс появления нельзя повторить.

Повторить можно боль с лихвой,

на пупок надавить, разорвать рану, соль

сыпать и голосить,

но блуждание в темноте

                     искаженных смыслов

не приносит ответ в целых числах,

впрочем, числами тоже не будешь сыт.

Ты в кино:

в безутешных рыданиях души

посмотри на часы,

на часах циферблатом лежит вся жизнь,

раздели на двенадцать, стрелка заворожит,

сон-асфиксия, перед глазами круги,

существуй и живи, жми на точку Пи…

И в кромешной тьме без/д/над/н/ежности,

в беспросветном желании

                     заполнить стигматы

ты идешь на манеж, чтобы SOSтрить,

набиваешь в рот стек/с/ловаты

и начинаешь словотворить.