Читать книгу Всё так и было… - Александр Дмитриевич Дудин - Страница 12

Солнце медленно двигалось к обеду. В маленьком скверике, прилегающем к старой, барачного типа деревянной двухэтажке, у небольшого столика с рассохшейся поверхностью, сидели мужики. Спрятавшись от полуденного зноя в тени высоких, в два-три обхвата тополей, они тихо посапывали, затягиваясь папиросой и время от времени, с придыхом крякая, вколачивали в пошарканную столешницу доминошные костяшки.

– А я вот так, – прохрипел небритый детина, ударив по столу широкой и тяжёлой, как чугунная сковородка, ладонью.

– Полегче, ты, Андрей, свет Иванович! Не замай моё самолюбие! А я – вот этак! Рыба! Считайте очки, граждане-миряне, – спокойно, с деревенской непосредственностью прошамкал дед Никита, самодовольно приглаживая взъерошенную козлиную бородку. – Отобедать пора, – продолжил он, вставая, – не то моя благоверная опять изворчится, вот ведь дал Господь дотерпеть жену до старости лет. Вздорная баба. Э-хе-хе! Я вот…

– Да сиди ты! Она час назад с Тимохиной змеюкой на рынок умотала, – перебил его сосед. – Вчерась смородины набрали по корзине, а сёдни рванули на продажу. Ягоды-то нынче на дачах так и прёт, так и прёт! Ерофеич-то с утра не выходил – захворал, сердешный.

– Тем паче! Побегу, пока её нет. Отобедаю быстренько и назад.

Сунув подмышку посошок, Никита Сергеевич вприпрыжку побежал к себе. Дома его ждали горячие щи с квашеной капустой и шкварками. По старой привычке жена завернула кастрюлю с супом в ватное одеяло, чтобы варево не остыло к приходу мужа. На столе стояла коротконогая ваза с белым, нарезанным толстыми ломтями хлебом, накрытым чистым вафельным полотенчиком. Достав из старого валенка ополовиненную чекушку «Хлебной», дед Никита сел обедать. Вылив в стакан остатки водки, он с отвращением фыркнул и поднёс его к губам. В эту минуту в дверь громко постучали. Нервно моргая глазами и давясь, дед мгновенно проглотил содержимое стакана, на скорую руку ополоснул его под рукомойником и, запихнув пустую чекушку в валенок, открыл дверь. На пороге стоял дед Тимофей, старинный приятель Никиты Сергеевича. Непокрытая лысина его сверкала мелкими капельками испарины, мешки под глазами висели недоспелыми сливами, и дух от него исходил смердящий, наводивший на подозрительные мысли.

– А, это ты, Ерофеич! Я-то думал, моя возвернулась, – выпалил хозяин дома, прикрывая нос ладошкой. – Захворал, говорят? Вид-то у тебя неважный, в гроб краше кладут. Обедать будешь, нет ли?

– Дык… Ты… Эта-а-а… Добавь на фуфырик, – промямлил Тимофей и вынул из кармана замызганную, мятую сторублёвку.

– О, брат! Да я вижу болезнь-то твоя – не того. Где ж ты так наклюкался, али гостил у кого?

Дед Никита приставил к столу табурет и кивнул головой, приглашая друга садиться. Тимофей Ерофеич, обессилевши, опустился на стул и принялся описывать свои похождения.

– Вчерась на даче был. Моя картошки молодой захотела. Пошёл я, значит, подкопать да нагнулся неловко. Прострел в спину так саданул, что на карачках до крыльца еле дополз. Благо сосед в город собирался, вот он меня и привёз. А дома-а-а – шаром покати: ни тебе мазей каких, ни одеколону. Говорю своей: «Водки купи! Намажешь, может, полегчает?» Взяла она пол-литру, натёрла мне поясницу, а бутылку, не подумавши, под кровать поставила. Сама в сарай пошла, ягоду перебирать. Лежу я, не повернуться, так болит, так болит, ажно мочи нет! Ну, думаю, ещё натру. Еле дотянулся до бутылки, открыл, спробовал так и этак, не могу изловчиться, не дотянусь – рука не гнётся. Вот я и хлобыстнул со злости пару глотков. Полежал малость, чую легчает… Я ещё пару глотков, потом ещё и ещё – так и допил всю, без остатка. Повертелся в кровати, сел. Сижу, значит, хорошо-о-о мне. Глядь, а тут моя тащится. Я рубаху заголил, да и тру поясницу пустой бутылкой. Она-то недопёрла, что бутылка пустая: «Вижу, полегчало тебе», – говорит, а я молчу да тру. Ну, она поболталась на кухне, да и снова ушла в сарай. А меня-то зауси́ло! Тут я вспомнил, что у неё за диваном в лагушке рябиновка настаивается. Выкрутил я пробку, налил кружку… другую… Тут и пошло-поехало. Хоть и слабенькая ещё, а всё ж то́ркнуло. Потом – себя не помню. Час тому, как очухался в сарае на раскладушке. И какого лешего я туда попёрся?

– Да-а-а, братишка, недаром нас с тобой жёны бедоносцами кличут. Как чего учудим – хоть стой, хоть падай! Однако, Тимоха, денег я тебе не дам… нетути, – продолжил беседу дед Никита, – сам с утра наскрёб по карманам мелочишки, еле-еле на фуфырик хватило, да допил вот как раз перед твоим приходом. Пенсию-то свою я, почитай, годков пять, как не вижу. Моя всю подчистую выгребает. Заныкает так, что сроду не сыскать. Раньше не так заковыристо прятала. Хоть и хитрила, да я находил. Бывало затырит в вазочку и сахаром или чаем развесным сверху засыпит – находил. И в мешочке с гречкой находил. Однажды в целлофановые пакеты завернула и в банке с простоквашей утопила – я и там нашёл. А теперь никак. Недавно пенсию получили, так я всё перерыл, так и не нашёл. Никакой логики, никакой фантазии не хватает. С собой что ли она их носит?

– Вот так на тебе, – пожимая плечами, продолжил Ерофеич, – моя-то тоже, наверное, в банках да мешочках с крупой прячет, а я и не дотумкал. Хоть бы ты мне подсказал. Марья-то моя тоже хитра, в сапоги зимние прятала… под стельку. Зимняя обувка в коробку прибрана на лето, кто ж допрёт, что она там деньгу прячет. Случайно наткнулся. Я ведь…

– Так, стоп! Вот и моя, наверняка, у твоей насобачилась. Давай-ка и нашу обувь проверим. Чем чёрт не шутит…

Никита Сергеевич с другом начали вместе вытаскивать обувь из коробок. Прошло минут двадцать, но все попытки обнаружить искомое не удались. Ни в своих ботинках, ни в сапогах и туфлях жены денег не было.