Читать книгу Лето, пролитое на траву… - Александр Дмитриевич - Страница 2

Лето 1995-го встречало мальчишек знойным маревом, поднимавшимся от раскаленного асфальта. Пять теней, вынырнув из подъездов, как по команде, двигались навстречу друг другу, чтобы через минуту слиться в одну шумную ватагу. Их путь лежал к Топку – ручью, который был той самой невидимой, но прочной границей, где заканчивался мир панельных гигантов и начинался частный сектор с его покосившимися заборами и густым запахом разнотравья, и вкусом недозрелых ранеток, где находился их, как они гордо его назвали, штаб.

Город изнывал от жары, но здесь, под сенью раскидистых ив, веяло прохладой от Топка. Он был небольшим, от силы метра три шириной, холодным и быстрым, как горная речушка. Рождался он где-то в лесах за городом и по бетонным трубам, проложенным под ним, пересекал его и прозрачным потоком появлялся недалеко от штаба. Деревья здесь были особенными – старые, кряжистые, их толстые, перекрученные ветви нависали над водой, словно спины чудовищ сошедших со страниц греческих мифов. Именно на этом каркасе и держался их штаб. Несколько досок, сколоченных на скорую руку и намертво перетянутых веревками, образовывали надежный и бесконечно дорогой сердцу пол. Сюда, под этот зеленый шатер переплетённых ивовых веток, можно было попасть, лишь ловко перебежав по шаткому бревну, перекинутому с одного из берегов.

Дорогу от дома до заветного места Артём, как всегда, окрашивал искрами своего восторга. На этот раз горел он от фильма «Храброе сердце». Важность момента подчеркивало то, что посмотреть эту эпическую сагу можно было только у Артёма – его отец привез из очередной поездки видеомагнитофон «Панасоник» и целый чемодан видеокассет, и хоть кассеты он никому не давал, для ради такого случая, казалось, можно было напросится в гости.

– Ну, представляете, – его речь была сбивчивой, слова опережали мысли, – а они все в юбках, и лицо у него разукрашено синим! И такая битва начинается… Летят эти стрелы, копья, а у него меч, – Артем широко развел руки, – ну не меньше. А они кричат: «За свободу!» А там англичане! А тут короче, ирландцы! Они с англичанами, но не всё тут так просто! Хлоп, а они уже за наших! Это вообще! Мурашки по коже!

Мальчишки слушали, раскрыв рты, мысленно уже облачаясь в килты и сжимая в руках мечи.

Тема героических шотландцев иссякла, уступив место чему-то более близкому и волнующему – разговору о девчонках.

Иван, рассеянно сбивая шлёпанцем сухие комья земли, бросил в наступившую тишину:

– Вчера Таньку видел. Совсем не та, что в школе. В таком красивом сарафане… и прошла мимо, будто я пустое место.

– И что? – не открывая глаз, заинтересованно спросил Роман.

– Не знаю. Зацепило. Другая совсем.

Глеб фыркнул так, что брызги полетели во все стороны.

– Да чем она тебя цепляет. Только и делает, что важничает! То не так, это не так… Дура, одним словом.

– Танька – дура?! – Роман вскипел, будто оскорбили его самого. – Да откуда ты её знаешь-то, может она совсем и не дура!

– Дура, дура! – Глеб щёлкнул пальцами. – Вот Светка Королёва – это тип! Слышал, к бабке в деревню на всё лето махнула. Вернётся – не узнать: загорелая, черноволосая… брюнетка, короче.

– Светка? – Степан скривился, будто укусил лимон. – Да она ж и так как цыганка. А если ещё загорит, то вообще негритянкой станет. А ещё она пищит… Брр. Как вспомню, уши в трубочку сворачиваются. Лучше уж Оля. Та хоть молчит.

– Белых, что ли? – флегматично хмыкнул Иван. – Скучная она, спать от неё хочется. А вот Танька… Вы её просто не понимаете. На выпускном она была… ну, просто огонь. – Он улыбнулся и подмигнул Роману.

Роман улыбнулся и перевёл взгляд на Глеба, сдержанно кивнул, отступая от своей вспышки:

– Согласен. Она… другая.

Артем, до этого молча наблюдавший за облаками, вдруг коротко и снисходительно усмехнулся – будто единственный знал ответ на все их споры.

– Вам бы только про одноклассниц тереть, – пренебрежительно бросил он. – А я вчера новую училку видел. Ну по информатике. Идёт вся такая… – восхищенно свистнул, – вся на каблуках, в юбке, и вид… у меня чуть глаза из орбит не вылезли.

– О-па! – фыркнул Степан. – Да ты, Артем, на взрослую женщину глаз положил!

– А что, плохой выбор? – парировал Артем. – Какая там взрослая – из института только что. Но фигура… И имя – Тама-а-а-ра. Звучит, будто царица! – Он встал на цыпочки, комично задвигал бёдрами. – И лицом… очень красивая.

Компания в знак согласия загудела.

– Мечтать не вредно, – язвительно вставил Иван. – Только она тебя на пушечный выстрел не подпустит. Для неё ты – сопляк. А вот Юлька Семенова – это да. Наша, и красота – настоящая.

Услышав это имя, Степан, сделавший в тот момент глоток из фляги, резко сглотнул и зашёлся в приступе кашля.

– Надо же, – оживился Роман. – Степыч, да ты аж вспыхнул! Небось, сердце ёкнуло?

Степан, откашлявшись, нахмурился, стараясь придать влажному лицу суровое выражение.

– Я с воды подавился! – буркнул он. – Отстань! – И для убедительности треснул Романа кулаком по плечу.

– Да брось отнекиваться, – вступил Иван, подмигивая остальным. – Мы и так видим, что ты на неё таращишься с прошлого года. А помнишь, как ты ей весной в рюкзак букет одуванчиков сунул? Она его два дня проносила, а потом выбросила – решила, что это мусор.

Ватагу сотряс взрыв хохота. Степан отмахивался, но сдержать улыбку уже не мог – она пробивалась сквозь надутый вид.

– Ладно, ладно, признаю! – сдался он. – Нравится она мне. Ну и что? Она же в самом деле красивая. Вы и сами это знаете.

– Ничего в ней особенного, – с апломбом заключил Артем. – Рядом с Тамарой – так, девчонка. – Он на секунду задумался, затем философски изрёк: – Хотя все они, девчонки, существа странные. Как батя говорит, к ним подход нужен…

– Какой ещё подход? – удивился Роман.

– Да фиг его знает! – пожимая плечами, улыбнулся Артём.

На подходе к ручью разговор вновь иссяк, и тут Артём, будто, между прочим, вытащил из кармана шорт – складной нож с красными накладками. Стальной блеск многолезвийной раскладушки на секунду ослепил всех.

– О-го-го! – выдохнул Степан. – Викторинокс! Настоящий!

– Это который швейцарский? – присвистнул Роман.

– Тот самый, – с наслаждением щёлкнул инструментами Артём. – Говорят, дороже Ивановской «Белки» в сто раз.

– Ну не в сто, конечно, – поправил Глеб, слывший знатоком. – Но всё равно – целое состояние.

Иван, недолго думая, полез в свой карман. Ему было необходимо парировать удар. На его ладони лежала скромная «Белка».

– Ну и что? – он щелкнул замком, и тонкий длинный клинок блеснул на солнце.

– Зато у меня лезвие длиннее. Резать что угодно можно. Твой хоть и с пилкой, но она шуточная, бревно не перепилить!

– Да видели мы твою «Белку». А мне и не надо его пилить, – парировал Артём, с наслаждением щелкая все инструменты обратно. – Это как сказал батя, статусная вещь.

– Магазин! – ткнул пальцем в кирпичное здание с вывеской «Продукты», вдруг крикнул Глеб. – Кто последний тот Сифа.

Ватага дружно сорвалась с места и побежала к зданию. Внутри было полутемно и пусто пахло свежим хлебом, деревянным полом, натёртым мастикой, и особенной магазинной прохладой. За прилавком, облокотившись на витрину с конфетами, дремала пожилая продавщица.

Мальчишки гуськом прошли к холодильнику с газировкой.

– Пацаны давайте «Буратино» купим, – предложил Иван, доставая из кармана аккуратно сложенные мелкие купюры. – Классика.

Все принялись шарить по карманам, выуживая завалявшуюся мелочь и мятые купюры. Звенели монеты, пересчитывались на ладонях. Артём же стоял в стороне, прислонившись к стене, и с загадочной улыбкой наблюдал за этой суетой. Наконец, он небрежно махнул рукой, разом прекратив все поиски.

– Не парьтесь, пацаны, сегодня моя взяла! – и, подмигнув сразу двумя глазами (искусство подмигивать одним так и осталось для него недостижимой высотой). Артём выдохнул, собрался с духом и шагнул к прилавку.

– Пять «Буратино», – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – И… чтобы в стеклянных.

– Пять «Буратино», пожалуйста. И только в стеклянных бутылках, – бросил он продавщице уверенным, властным тоном.

Та, вздохнув, с видом мученицы медленно потянулась к верхней полке, где бутылки звенели, словно хрустальные бокалы.

– Артем, а можно мне «Тархун»? – раздался сзади робкий, но настойчивый голос Романа. Он смотрел исподлобья. – А то от «Буратино» у меня язык немеет, и потом весь день как ватный.

Артём на секунду задумался, оценивая эту реплику, затем ярко вспыхнул идеей, щелкнул пальцами и с характерным стуком бросил на потертый прилавок хрустящую стотысячную купюру.

– Ладно! Давайте тогда еще пять «Тархуна». Чтобы на всех хватило. И заодно… – он окинул взглядом витрину со сладостями, – …пряников и овсяного печенья. По килограмму того и другого.

Лицо продавщицы выразило легкое недоумение, но она, пожав плечами, принялась составлять бутылки в два ряда. Пацаны смотрели на это действо, как на чудо.

– Ого, откуда столько? – прошептал Роман, когда они, нагруженные сокровищем, высыпали на залитую солнцем улицу.

– Батя вчера очень веселый был, – Артём щёлкнул пальцем по горлу и подмигнул. Достал свой «Victorinox» и ловко, одним движением, поддел крышку. – Говорит, у него на работе какая-то тема «выгорела». Вот и отсыпал.

– Ну ты даешь, – покачал головой Роман. – У моей мамы зарплата тысяч семьсот, наверное, а тут сразу сто… Офигеть!

Эта сумма казалась им астрономической, почти нереальной. Обладание ею на один день делало Артёма не просто богачом, а почти мифическим существом.

Подойдя к штабу, они аккуратно забежали по бревну, устроились на досках, свесив ноги над темной водой. Пятки касались прохладных листьев мяты и калужницы, растущих у самого берега. Они пили ароматный газированный, до щипания в горле, лимонад, заедали душистым пряником и строили планы на целое лето, которое виделось им бесконечным и полным чудес.

– Ребят, а я вчера от отца слышал. Про заброшенный кирпичный завод…

Все замерли с непрожеванными кусками, взгляды приковались к Ивану.

– Так вот… Говорят, в его цехах целые рулоны полиэтилена валяются! Откуда они там взялись я понятия не имею, но толщины он невероятной. Представляете, если кусок оттуда стащить? Крышу штаба накроем – просто мечта!

Их захлестнула идея – внезапная, как вспышка, ослепительная в своей гениальной простоте. Заброшенный завод, о котором они так часто толковали, будто призрак былого величия, в одночасье преобразился. Теперь это был сказочный клад, волшебным образом переместившийся «прямо за огороды». Место, сулящее несметные богатства, но и пугающее зияющей неизвестностью. И вот уже проникнуть туда стало не просто желанием – делом чести.

Обсуждение закипело мгновенно, словно разгоревшийся костер от порыва ветра. Решили: выдвигаться через три дня.

–Ладно, план такой, – Иван тут же взял инициативу в свои руки. – Теперь главное – распределим ношу. Кто что возьмет и кто что понесёт. У меня рюкзак большой, на мне провизия: хлеб, сало. Если повезет, утяну пару тушенок. Степан, ты наш мастер на все руки, с тебя топор и пила-малютка. Для костра.

– А я? – не выдержал Глеб, в голосе его слышалось упрямое нетерпение. – Я что, буду просто так сзади плестись? Давай я тушенку понесу.

– Тушенку – еще не факт, что её удастся раздобыть, – твердо парировал Иван, не оставляя пространства для возражений. – Канистра у тебя есть?

Глеб молча кивнул.

– Вот и отлично. Значит, понесешь самое ценное – воду.

– Воду? – с досадой буркнул Глеб. – Но воду любой понести может. Дай что-нибудь посерьезнее. – Вода – это самое серьезное, – не отступал Иван. – Без еды можно днями жить, а без через день воды сдохнешь. Артем, у тебя тот швейцарский нож с пилочкой? Пригодится. И фонарик. Роман, ты отвечаешь за «аптечку»: бинт, йод, зеленка. Всё взяли?

Глеб промолчал, лишь кивнул с обиженным видом, но спорить не стал.

Внезапно взгляд Артёма скользнул в сторону ивы. Он поднялся, с деланной небрежностью потянулся и подошёл к краю площадки, где с толстого сука ниспадала молодая поросль.

– Вань, я могу взять тушенку и картошку, – предложил он и поднял голову осматривая ствол ивы.

– Отлично, Тём. Значит, с меня тушенка отбой. Тогда с тебя с тебя – тушняк и картофан. – Он обвёл всех взглядом и, улыбаясь, добавил: – И чтобы никто не накосячил! Предков не стоит посвящать в то, что мы идём на завод. Пусть для них это будет просто поход на речку: купаться, загорать, на целый день. Пацаны, главное – никому ни слова, – сказал Иван, понизив голос. – Ни полслова. Честное пионерское?

– Честное! – хором, не задумываясь, откликнулись остальные.

А Артём, щурясь на солнце, тем временем разглядывал ветви, не глядя, поймал в воздухе комара. – Мертвым сраным пионером. Никто не проговорится. – и он рассмеялся – Вань, да понятно всё… А ведь из этой палки можно лук смастерить, – бросил он задумчиво. – Настоящий, как у шотландцев.

–Ну да, конечно, – флегматично хмыкнул Глеб. – Ты у нас теперь еще и в Робин Гуды заделался.

–Ага, типа того, – рассмеялся Артём.

Он залез на ствол и начал перебирать подходящие по его мнению ветки, с силой их прогибая, проверяя на упругость.

– Нет, это не то, – бормотал он, и в его глазах горел азарт охотника. – Нужно, чтобы пружинила, понимаете? Жила!

Наконец он нашел то, что искал: прямую, почти в два пальца толщиной, ветку без сучков.

– Вот! – торжествующе воскликнул Артём.

Достав свой «Викторинокс», он с щелчком раскрыл пилку. Металл заурчал, вгрызаясь в сырую древесину. Стружка, пахнущая горьковатой свежестью, снегом падала в воду. Артём работал с сосредоточенным видом, высунув кончик языка. Он оскоблил кору, обнажая сливочно-белую плоть дерева и воздух наполнился цветочным медовым ароматом.

Спустя несколько минут в его ладонях лежала гладкая, тщательно обработанная палка, утолщенная к центру.

– Заготовка, – с важностью пояснил он. – Теперь её сушить надо. Пару дней на солнце, и будет огонь. А тетиву… из капроновой нитки сделаю.

Он бережно положил будущий лук на самое солнечное место их помоста. Пятно света легло на белое дерево, словно отмечая его судьбу.

Ромка, оторвавшись от потрёпанного журнала «Муха», скосил глаза на изделие Артёма.

– А стрелы где возьмёшь?

– Эх, Роман, Роман… – Артём с умным видом ткнул пальцем себе в висок. – Всё уже продумано. – Он подсел к приятелю, разглядывая пёстрые картинки. Рядом, сбившись в тесный кружок, Степан, Иван и Глеб азартно хлопали картами, играя в «Дурака».

И вот они сидели, эти пятеро королей ивового замка, попивая всё еще прохладный лимонад. Солнце пробивалось сквозь листву, рисуя на их смеющихся лицах и на серых досках кружевные пятна. Воздух был густым и сладким, как сироп. Они смеялись, спорили о пустяках и чувствовали себя полноправными хозяевами и этой речушки, и этого города, и всей своей жизни, что лежала перед ними, как длинная солнечная дорога. Они и представить не могли, что именно этот миг – простой, ясный и до краёв наполненный счастьем, – и есть самая вершина их детства. Что это тёплое, щемящее чувство абсолютной свободы и полного доверия к миру они будут потом, спустя десятилетия, вспоминать как самое ценное сокровище, которое когда-либо имели.

А пока перед ними лежало целое лето – бесконечное, как вселенная. Лето, пахнущее «Буратино» и «Тархуном», горьковатым соком ивы и пылью дорог, зовущих к приключениям.

Вечер медленно опускался на город, размывая краски и вытягивая из дворов длинные, причудливые тени. Пятерка мальчишек, еще полная дневного задора и планов на грядущий поход, с грохотом высыпала на свою улицу. Их смех и перебивающие друг друга голоса звенели в затихающем воздухе. Всё было обговорено, маршрут изучен, роли распределены – лето лежало перед ними, как распахнутый сундук с сокровищами.

Эта шумная компания внезапно замерла у подъезда Глеба. Из-за угла, тяжело опираясь на стену, покачиваясь, возникла знакомая, давящая тень – его отец. Мужчина не замечал их, он был полностью поглощён сложной задачей собственного передвижения. Мальчишки разом притихли, все взгляды непроизвольно упёрлись в Глеба.

Он стоял, смотрел на отца, сжав кулаки. Все его тело, ещё минуту назад расслабленное, вдруг скукожилось от стыда и привычного предчувствия бури.

Мужчина шаркал ногами, что-то невнятно бормоча себе под нос. На секунду он поднял голову, и его мутный взгляд скользнул по притихшей ватаге. Глеб инстинктивно отшатнулся за спины друзей.

– Опять, – выдавил он хрипло. – Пацаны, постойте немного…

Мужчина опустил голову и прошёл мимо. Глеб, провожая его взглядом пробормотал.

– Пацаны, идите по домам. Я… я не пойду. Он сейчас придёт домой, и начнется… – он горько дернул плечом, – Пересижу на лавке, пока не уснет.

В его голосе была такая усталая, не по-детски обреченная покорность. что у ребят сжались сердца. Молчание становилось невыносимым.

– Пошли ко мне, – вдруг просто сказал Ромка, тронув Глеба за локоть. – Мама обещала пирогов напечь. С морковкой. Не с мясом, конечно, но… очень вкусные, сам попробуешь.

Ребята молча разошлись, перекрикиваясь на прощание уже не так бодро. Глеб и Ромка пошли в сторону Ромкиного дома.

Дверь открыл Ромка своим ключом. Из квартиры пахнуло сладким паром от печеной моркови, сдобным тестом и чем-то незыблемо-домашним, чего так искал в своем доме Глеб. На вешалке у входа висела мамина кофта, на полке в прихожей стояли забавные керамические кошки, а из комнаты доносился ровный, убаюкивающий гул телевизора.

– Ну что, воины, нагулялись? – из кухни вышла мама Ромки, вытирая руки о цветной фартук. На её лице была добрая, искренняя улыбка. -Так, мойте руки и мордашки и идите в зал, садитесь, сейчас чаю вам налью, с пирожками. Ромка включай телевизор, что хочешь смотрите.

Глеб застыл на пороге. Эта простая, само собой разумеющаяся забота была для него откровением. В его доме телевизор чаще заглушал крики, а не сопровождал тихие вечера. Он поймал себя на крамольной мысли: лучше бы, как Ромка, совсем не помнить отца, чем жить с вечно пьяным, озлобленным чужаком в собственной квартире. Он молча проследовал в небольшую гостиную, где на стареньком диване лежал вязаный плед.

Ромка, плюхнувшись на диван, взглянул на притихшего друга:

– Тяжело маме одной, конечно, – тихо сказал он, разливая чай по кружкам. – Я как могу помогаю ей… Но ты знаешь иногда так хочется, чтобы и у меня был отец…

Глеб лишь мотнул головой, не в силах подобрать слов. Они ели душистые сладкие от начинки пирожки, смотрели «Дневники НЛО», и Глеб понемногу оттаивал, его плечи наконец-то расслабились.

Посидев около часа, он поднялся.

– Ох Ромка пойду я, наверное. Спасибо тебе… за всё. И твоей маме…

– Пожалуйста Глеб. – послышался мягкий голос за его спиной.

Он обернулся. Мать Ромки стояла в дверном проёме.

– Подожди, – мать Ромки исчезла на кухне и вернулась, держа сверток из газеты «Комсомольская правда». – Возьми с собой. Утром с чаем разогреешь.

Глеб взял сверток, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Он кивнул, не поднимая глаз, и вышел на улицу.

Ночь встретила его тишиной и пустотой. Фонари отбрасывали на асфальт одинокие круги света. Тёплый свёрток в руке был единственной реальной и доброй точкой в этом внезапно опустевшем мире. Глеб шёл, глядя себе под ноги, и вдруг по его щеке, а потом и по другой, покатились слезы. Он резко провёл рукавом по щекам, но они текли снова, тихо и назойливо, смывая дневную грязь, стыд и горькую зависть к чужому, такому простому и такому недостижимому счастью. Он сжал тёплый свёрток так, что газета смялась. На ней проступили тёмные, мокрые пятна.

––

Как только Роман и Глеб скрылись за поворотом, искусственная оживленность мгновенно улетучилась, оставив после себя тягостную пустоту. Артём, шедший впереди, резко остановился и обернулся. С его лица, только что светившегося улыбкой, будто стерли всё одним движением, и теперь на нём лежала маска раздражения и усталости.

– Видели? – сквозь зубы процедил он. – Выскочил, как чёрт из табакерки. Завтра Глеб явится с синяком, вот зуб даю. Опять его по стенке размажут.

– Ну что ты сразу за своё, – попытался сгладить углы Иван. – Думаю, пронесет. Они к Ромке пошли. Посидят, чай попьют. А его отец, глядишь, к тому времени уже и отрубится.

– Один фиг жалко его, – тихо, но отчётливо сказал Степан. В его голосе не было нытья; звучала неподдельная, острая, почти взрослая жалость. – У нас-то у всех… ну, как ни крути, более-менее. А у него… камера одиночки. День за днём. И конца этому не видно.

Тягостное молчание накрыло их, пока они брели по вечернему двору, погружающемуся в сиреневый сумрак. Воздух остывал, пахло остывающим асфальтом, пылью и густым, сладковатым ароматом цветущей сирени.

Степан, словно решив разорвать гнетущую пелену, неожиданно начал, запинаясь:

–А вы… а вы моих старших сестёр не помните, наверное? Они школу давно закончили.

– Ну и? – подхватил Артём. Любая тема была хороша, лишь бы уйти от мрачных мыслей.

– А то. Со старшей, Ларисой, вообще история. Ей двадцать три, а она надо мной трясётся, как наседка. Помню, лет десять мне было, я на велике гонял, упал, коленку в кровь разбил. Так она, как увидела, вся побелела. Примчалась, бинты принесла, а у самой руки дрожат. Перевязывает и шепчет: «Степашка, ты у нас один, братик, наш единственный. Береги себя». И так это она сказала… что я аж реветь перестал.

– Стёп, вот ты сейчас это к чему сестёр своих приплёл? – озадаченно спросил Артём.

– Да это я так… Девчонки, хоть ты и говоришь, что они дуры, но я думаю, что они хорошие… добрые.

– Ну и телок же ты, Степашка! – Глядя на Ивана, фыркнул Артём.

Иван лишь развёл руками, молча призывая его к снисходительности.

– Ладно, ладно, – Артём подмигнул Ивану. – Продолжай, Стёп. И что дальше?

К этому времени они дошли до подъезда Ивана и устроились на прохладной, отполированной до блеска лавочке. Слушали Степана, лениво улыбаясь. Его простой рассказ был тёплым и уютным, как свежий хлеб.

– А средняя, Таня, – продолжал Степан, оживляясь, – она вообще огонь. Вечно дразнила, подначивала. Но! – он поднял палец, – если кто во дворе ко мне пристанет – она тут как тут. Один раз Витька-сосед мне рогатку сломал. Так Танька к нему во двор приперлась и при всех отчитала так, что он, здоровый лоб, чуть не расплакался. А на следующий день мы с отцом и Таней новую, ещё лучше, мастерили.

– Так, – перебил его Артём, и в его глазах заиграл озорной, оценивающий огонёк. – Степан, у меня два вопроса тебе на засыпку: А где были мы, если за тебя девчонки разбирались и… ну честно, которая из них самая красивая? Объективно?

Степан на секунду задумался, почесав затылок.

–Да мы тогда еще так не дружили… А красивее… Ну, Таня, наверное… – неуверенно начал он. – Она в маму, чернобровая, глаза такие черные…

– Всё! – Артём хлопнул себя по колену, и в его глазах вспыхнул озорной огонёк. – Решено. Женюсь на твоей сестре. На Тане. Буду целоваться с ней при тебе, а ты, как младший родственник, будешь нам тапки носить и борщи варить. Всё, вопрос решён!

Все расхохотались. Степан фыркнул и швырнул в Артёма сорванным стеблем полыни.

– Мечтать не вредно, Робин Гуд! Она за милиционера замуж собирается! А у него пистолет есть, и он самбо знает!

– Ничего, – парировал Артём, размахивая своей деревянной заготовкой, – мой верный лук и самбиста с ног сшибёт!

Степан замолчал, и в наступившей тишине был слышен шум вечернего города. Он посмотрел на Артёма и тихо, но очень чётко сказал:

– Вот потому я и говорю… будь у Глеба сёстры… или брат… ему бы не так тяжко было. Они как… щит.

В этот момент дверь подъезда со скрипом открылась, и на пороге возник отец Ивана. Высокий, подтянутый, в простой футболке.

– А ну, орда, потише! – смеясь мужчина поднёс палец к губам. Стёп, мать звонила, беспокоится. Беги-ка, мужик домой, позаботься о ней.

– Сейчас, дядь Коля, – смущённо буркнул Степан.

Иван, пользуясь моментом, добавил, понизив голос:

– Пап, мы Глебова отца видели. Опять… опять пьяный.

Лицо дяди Коли стало серьёзным. Он вздохнул.

–Так, пацаны, чтоб я больше ни от кого не слышал, что вы отца Глеба обсуждаете. Понятно? Друзей выбрать можно… и то не всегда. А родители – их не выбирают. – он кашлянул – Его отец пьёт – это его беда… А Глеб – мальчик хороший. Вы друзья, так и держитесь друг за друга. А теперь быстро по домам! Завтра день большой, нагуляетесь.

Ребята послушно поднялись. Авторитет дяди Коли был непререкаем. Иван скрылся в подъезде, а Артём и Степан пошли в сторону своих домов.

– Ну так что там с сестрой? – не унимался Артём, подталкивая Степана локтем.

– А вот что, – продолжил Степан, уже без шутки. – Я как-то спросил у Ларисы: «Лар, а почему вы со мной как с писаной торбой носитесь?» А она улыбнулась и говорит: «Потому что ты, дурачок, наш общий ребёнок. Мама с папой на работе пропадали, а мы тебя растили. Ты наш первый и главный совместный проект».

Степан умолк, и на его лице расплылась счастливая, немного глупая улыбка. В этот момент он был не просто одним из пацанов, а центром маленькой вселенной, полной любви и заботы. И этой вселенной он по-детски, щедро пытался поделиться с друзьями.

– Вот, скажи, дуры же.

– Да фиг его знает…

Они дошли до пятиэтажки Степана, окна которой были залиты тёплым светом.

–Ну, ладно, – крякнул он. – До завтра.

–Ага, – кивнул Артём. – Счастливо. Передавай привет Татьяне-красотке.

–Ох и трепло же ты, Тёмка!

––

Артём побрёл один по двору, погружённому в предночную дремоту. Смех друзей остался позади, и его накрыла волна странной, но такой знакомой тоски. Тёплые истории Степана заставили остро, почти физически, почувствовать пустоту в своей собственной роскошной, но безжизненной квартире. Он сжимал в руке заготовку для лука – гладкую, упругую, пахнущую деревом. Единственное, что сегодня было по-настоящему его и … деньги, лежащие в кармане.

Он вспомнил, как вчера отец, ликующий, кинул на стол пачку хрустящих купюр.

– Тёмка, держи! Чтоб без нужды ни в чём. Я в твои годы, бывало, из-за рубля на стадион не мог пойти – все ребята гуляют, а ты дома сидишь. Унизительно это. А ты бери и кайфуй! Все лучшие моменты в жизни – они, сын, когда ты не считаешь копейки.

Мать, не отрывая взгляд от окна, тихо, но отчётливо бросила через плечо:

– Только не трать опять на какую-нибудь бесполезную ерунду. Купи что-нибудь действительно стоящее…

Отец фыркнул:

– Пусть тратит! На всё что хочет! Научится отличать ценное от дешёвки.

Артём взял верхнюю купюру. Сто тысяч рублей. Бумага была твёрдой, почти чужеродной. Он видел, как плечи матери ещё больше задеревенели. Родители не ссорились. Они просто существовали в параллельных реальностях. Отец – в мире стремительных сделок и побед, измеряемых этими хрустящими пачками, мать – в мире бухгалтерских отчётов, где каждая копейка должна быть на счету. Её мир был миром ограничений, его – миром безграничных возможностей. И эти миры сталкивались прямо здесь, на кухне, а их отголоском в кармане у Артёма лежали деньги, которые не могли купить того, о чём так просто рассказывал Степан. Их любовь измерялась в банкнотах, а не в самодельных рогатках или в дрожащих руках перевязывающей разбитую коленку.

Лифт бесшумно умчал его на девятый этаж. Достал ключи. Замок щёлкнул, дверь отворилась, впустив его в квартиру. В прихожей пахло чистотой и застывшей тишиной. Напротив, в гостиной, горела лампа под абажуром, отбрасывая на стены тёплый, медовый круг. В его сонном сиянии застыл силуэт матери в кресле. Телевизор молчал, на столике рядом стоял недопитый чай, а на её коленях замерла раскрытая книга. Она ждала его, но сон оказался сильнее.

Артём на цыпочках прошёл на кухню, щёлкнул выключателем. Вспыхнула строгая люстра, и её холодный свет заиграл на глянцевых фасадах, на стальной матовости плиты. На столе, под стеклянным колпаком хлебницы, белел батон, но плита была холодна и пуста, и от неё веяло нежилым одиночеством. Артём прислонил свою деревянную заготовку к столешнице – тёплое, живое дерево легкой тенью легло на безупречном пластике. Немного подумав, он снова щёлкнул выключателем, погрузив кухню в полумрак, и подошёл к холодильнику.

Свет, хлынувший из распахнутого холодильника, был мягким и безжизненным, он на мгновение вырвал из темноты края мебели и застывшую пыль в воздухе. Вслед за прохладой хлынули запахи – густые, настойчивые: сладкая духота яблок, едкая горчинка зелени, уютный аромат колбасы в вощёной бумаге.

Действуя на автомате, Артём достал молоко. Пошарив в кармане, достал свой складной нож, толстым ломтем отрезал колбасы. Дверца с глухим щелчком закрылась, погрузив кухню в темноту, но ненадолго – её тут же начал размывать до полумрака мягкий свет уличного фонаря. Он пробивался сквозь не зашторенное окно и ложился на стол бледным прямоугольником. В этом призрачном сиянии на полке проступила недособранная бригантина. «Так мы с батей её и не достроили», – с тихим уколом сожаления подумал он.

Артём нарезал хлеб. Процесс был простым, почти ритуальным. И эти бутерброды, собранные его руками в ночной тишине, казались сейчас не просто едой, а молчаливым протестом, его первым по-настоящему самостоятельным поступком в огромном, спящем мире.

Он подошёл к окну. Город внизу был чёрной бездной, усыпанной дрожащими огнями. «Скоро, – мысленно сказал он бездне. – Скоро начнётся наше приключение. Не то, что покупают, а то, что создают своими руками».

Оставалось лишь доесть этот ужин – в одиночестве, но с ощущением, что за стеной в теплом свете лампы спит мать. И от этой мысли ночь становилась уже не такой тёмной. Не такой одинокой.

…

Иван скрылся в подъезде, и тяжелая дверь, захлопнувшись, глухим стуком отсекла шумный мир двора с дневными впечатлениями. В лифте висел спёртый воздух, пахнущий хлоркой, старым железом и чужой жизнью.

Цифры над дверью медленно перебирались, как костяшки счётов.

– Вань, – голос отца прозвучал негромко, нарушая давящую тишину. – Который час? Мать звонила Ромкиной. Целого дня мало вам было?

Он помолчал, глядя на мигающую цифру «четыре».

– Я не в назидание. Сам бегал, забывал о времени. Но всему есть мера. Время сейчас… лихое. И наркоманы, просто шпана, алкаши разные. – Он повернулся к сыну, и свет лифта жёстко выхватил морщины у глаз. – Я сейчас не про отца Глеба. Есть похуже.

– Пап, мы просто заигрались. Не заметили.

– Главное – живы-здоровы. А то мать твоя уже такого напридумывала. Ужин стынет. Картошка с котлетами. Мать поела уже, а я без тебя не садился. – Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки, и большая, тёплая рука легла на Иваново плечо, сжимая его в молчаливом «я рад, что ты дома».

Из-под двери кухни тянуло густым, духовитым паром – сладковатым духом жареного лука и ароматом маминых котлет. Иван, смыв в ванной уличную пыль и липкий, тёмный осадок от встречи с отцом Глеба, прошёл в свет и уют.

Мать, невысокая, в поношенной отцовской футболке и простых шортах, молча поставила перед ним тарелку. Золотистые брусочки картошки лежали рядом с парой котлет, плотных и подрумяненных. От них поднимался соблазнительный, горячий пар словно они всё еще лежали в раскалённой сковороде.

– Садись, Вань. Голодный, поди, как волк. – Голос её был тёплым, но изнутри его подпирала усталость.

– Да мы… Артём всех угощал. Пряниками, «Тархуном». Ему батя сто тысяч дал!

– Что ж, хорошо, когда в доме достаток, – мягко сказала мать, вытирая руки о фартук. – Только помни, сынок, деньги – они как соль. Без неё пресно, а одной ей сыт не будешь. Необходимое – да. Но не главное. – Она перевела свой всепонимающий взгляд на мужа.

–Так, так… – пробормотал отец, вдруг с головой уйдя в тарелку.

Воцарилась тягучая тишина. Отец отложил вилку, и та звякнула о край тарелки.

– А Глеб-то… – наконец произнёс он, впиваясь взглядом в сына. – Опять его… батя?

Иван лишь кивнул, уткнувшись в тарелку, чувствуя, как комок картошки становится безвкусным и тяжёлым.

– Да… Еле ноги волочил. Глеб с Ромкой ушли. К Ромкиной маме.

Мать, стоя у плиты, прислонилась к ней спиной, и её плечи опустились под невидимой тяжестью.

– Господи, помоги ты этой женщине… И мальчишке… Одна пацана растит. В наше время… И Глеб… бедный мальчишка… – её голос сорвался в шёпот, полный бессильной жалости.

– Вань, послушай меня. – Отец положил на стол свою большую, жилистую руку с мозолями от тяжёлой работы. Ладонь легла плашмя, твердо.

– Глеб – друг. Это правильно, что не бросаете. Это по-мужски. Но чужую беду, сынок, в охапку не возьмёшь. Понял? Можешь быть рядом. Накормить. Дверь свою открыть. Но влезать в его семью… Туда без стука не ходят. Там своя война.

– Понял, – тихо сказал Иван, чувствуя, как на него давит груз этой взрослой, непростой правды.

– Его отец… – отец покачал головой, и в его глазах, обычно таких ясных, мелькнула тень чего-то старого и горького. – Он болен. Болезнь такая, что душу выедает. Помнишь, как у Высоцкого: «Ну так ещё б – я пил из горлышку, с устатку и не евши. Но я как стекло был, то есть остекленевший…» Вот это про него. И пока сам человек не опомнится… ничего не сдвинешь. Да я его понять могу… Отсидел он по малолетке… А лет пять назад жена у него умерла. Мать Глеба… – он тяжело вздохнул. – А Глеб… Глебу деваться некуда. Ваша дружба для него сейчас – единственный спасательный круг. Вы – его берег.

Иван слушал, застыв с куском хлеба в руке. Он редко слышал от отца такие пронзительные, выстраданные слова.

– Ты главное – голову на плечах имей, – продолжил отец, и его голос приобрёл металлическую твёрдость. – Если что-то пойдёт не так, если станет по-настоящему страшно – помни, что мы с матерью у тебя есть. За твоей спиной – я. И включай голову. Никакой дурацкой бравады. Геройство – это не про ум. Это риск и безысходность.

Он замолчал, с силой протолкнув во рту не дожёванный кусок, затем снова поднял взгляд, и теперь он смотрел куда-то сквозь Ивана, в прошлое.

– У меня в твои годы друг был, Вовка. Отец у него… не то, чтобы алкаш, а зверь, хуже зверя. Тиранил парня почём зря. И вот однажды Вовка не выдержал, сбежал. Ко мне пришёл. Ночь просидел, ревел в голос. А утром мы с ним и ещё одним товарищем пошли к его отцу. Если бы ты знал, как страшно было. Сердце, Вань, колотилось, будто выпрыгнуть хотело. Коленки друг о друга стучали.

Иван замер, не дыша, представив эту троицу испуганных пацанов, идущих навстречу взрослой ярости.

– Ну, сказали мы ему, собравшись с духом: «Дядя Петя, вы сейчас или убьёте его, или перестанете. А если убьёте – мы в милицию пойдём, всё расскажем. Мы уже не отступим». Он на нас тогда посмотрел… и как рявкнет, слюной брызгая: «Пошли вон!» А Вовке: «Заступников нашёл, стервьё? Весь в мать.» А мы встали и стоим… молчим. Словно вкопанные. И Вовка, весь бледный, к нам подошёл, встал рядом. Его отец постоял, посмотрел на нас и плюнул прямо перед нашими ногами и говорит: «Ну что ж… Пусть по-вашему будет». И ты знаешь, больше он его пальцем не тронул. Словно сломался.

Отец отпил чаю и поставил кружку с твёрдым, завершающим стуком, поставив точку в рассказе.

– Понял, о чём я? Иногда надо не геройствовать, не лезть на рожон с кулаками. А просто встать рядом. И молчать. Чтобы все видели – ты не один. Настоящая дружба проверяется не когда лимонад да пряники, а соль и перец. Вот тогда и надо держаться друг за друга. Потому что если не вы, то кто? – Отец тяжело вздохнул. – Вам, пацанам, сейчас кажется, что вы – племя, крепость. И это правда. Но крепости иногда проверяют на прочность. Вот тогда и видно, где настоящая стена, а где – картонный фасад. Дружба – она не в общем веселье. Она – в общей беде. Запомни это.

Иван кивнул, но не сразу. Словно прожевывая каждое слово. Он смотрел на руки отца – большие, жилистые, с давно въевшейся в кожу машинным маслом – и представлял, как эти же руки когда-то сжимались в кулаки от страха, защищая друга. "Встать рядом. И молчать". Это было страшнее и сильнее, чем любая драка.

– Ну раз понял, давай, доедай и будем закругляться. У тебя каникулы, а нам с матерью завтра на работу.

Иван отнёс тарелку в раковину, где в тёплой воде лежала тарелка, поцеловал на ночь мать, прильнув к её мягкой, пахнущей сдобой щеке, и ушёл в свою комнату.

Он долго лежал в кровати, глядя в потолок, где узор из теней, отбрасываемых уличным фонарём, казался картой неизвестных земель. В ушах гудело, как в ракушке: «Встать рядом. И молчать… Держаться друг за друга…» «Кто если не мы», – с тихой и ясной жутью подумал Иван. Всё внутри него сжималось в твёрдый, несгибаемый комок. Он чувствовал его тяжесть в груди, почти физическую.

Он повернулся на бок, натянул одеяло с байковым запахом детства и закрыл глаза, отгораживаясь от навалившейся ответственности.

«Кто, если не я…», – проговорил он про себя, прежде чем провалиться в сон.