Читать книгу Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни - Александр Добровинский - Страница 4

Дочь увлеченно доедала тортик. Воскресенье – папин день.

– Пап! Ты пойдешь голосовать на выборах?

– Да, конечно. Это мой гражданский долг. Как супружеский: в смысле тоже необязательный и удовольствие сомнительное, но для здоровья второй половины полезен.

– Раз в шесть лет?

– Адриана! Как тебе не стыдно так отца… Ты о чем? Разница в возрасте у тебя со старшей сестрой пять лет. Понятно? Ты считаешь, что я в свое время зачастил?

– Пап! А ты когда-нибудь увлекался политикой?

– Ммм… Как тебе сказать… Очень опосредованно.

– Расскажи. Я обожаю твои рассказы. Я должна позвонить, а ты пока вспомни что-нибудь.

Рассказать? Не уверен, что стоит. Это было очень давно и для современной молодежи не очень понятно, а поэтому неинтересно. А вот тогда это было действительно увлекательно.

…Шла вторая неделя моего пребывания в Париже, и я уже облюбовал себе несколько мест, в которых можно спокойно сидеть с одной чашкой кофе весь день и не ловить на себе злобные взгляды официантов. В молодежном районе неподалеку от Сорбонны к этому привыкли. После детального изучения меню я пришел к нескольким важным выводам. Кофе – самый дешевый напиток из всех, поэтому брать надо только его. С другой стороны, за ним долго не высидишь. Пару дней назад в дикую летнюю жару, когда только от вида горячего эспрессо сразу тошнило, оказалось, что существует еще такой напиток как «еврейский coffee frappe для бедных». Это было личное изобретение двадцатилетнего иммигранта и его гордость с той поры и до сегодняшнего дня. У гарсонов, которых, как выяснилось, никто так уже лет тридцать к тому времени не называл, заказывается стакан со льдом (бесплатно) и кофе (можно с молоком, но это дороже). В стакан со льдом переливается кофе, который мгновенно остывает, и дальше за этим шедевром безденежной мысли можно сидеть целый день. У шизеющего от такой наглости официанта можно попросить еще сосательную соломинку.

Посиделки в парижском кафе всегда были моим особым развлечением. Созерцать снующую и беззаботную молодежь, эфемерно считая себя частью великого города, – это ли не счастье для только что уехавшего из Советского Союза бывшего вгиковца? Вокруг меня двигалась, жила и любила бесшабашная середина семидесятых. Я был страшно молод, одинок, но все равно безумно счастлив.

Этот день поначалу никак не отличался от предыдущих, да и с чего бы? Так вот, закончив обряд переливания и подобрав забытую кем-то за соседним столиком газету (покупать новую денег было жалко), я закурил любимые Gitanes и пока за чтением новостей отложил незапрещенного во Франции Солженицына, толстую и на редкость скучную книгу. Загорать на солнце было значительно веселее.

– Ты русский? – услышал я вопрос с левого бока и увидел палец указывающий на книгу.

«За русского ответишь», – подумал я, но вслух произнес:

– Из Советского Союза. Приехал пару недель назад. Свежачок, так сказать.

На меня с интересом смотрели четыре молодых парня.

– Извини, что мы пристаем: ты диссидент?

– Это из-за очков? – ответил я вопросом на вопрос, как учили в Одессе.

Молодые люди с одесскими традициями были не знакомы и поэтому поняли, что я не диссидент.

– На агента КГБ ты не тянешь по возрасту, – добавил кучерявый.

Я молча согласился. Мне было интересно, доберемся ли мы с версиями до сбежавшего в Париж танцора Большого театра или застрянем где-то на полпути.

– Если ты не диссидент и не агент КГБ, значит, ты коммунист…

Железная логика. Если учесть, что три месяца назад меня выгнали из комсомола, как только я подал документы на ПМЖ к маме в Париж, то слиться в коитусе с какой-нибудь коммунистической партией шансов не было никаких. Ни у партии, ни у меня.

– …и это здорово, что ты серьезный коммунист, которого прислали во Францию. Мы все студенты, и все левые. Это судьба, camarade!

Левые студенты начали дырявить мне сознание, как несправедлив мир во Франции, и как должно быть хорошо в СССР, где все равны, и все бесплатно, включая «бухло и дурь». Я послушал их в одну шестую уха еще какое-то время, одновременно наблюдая за прохожими в мини-юбках, как вдруг до меня долетел обрывок фразы:

– …так ты согласен?

– Я что-то пропустил. Давайте еще раз.

– Ты чего? Не придешь? Мы тебя очень просим! Послушай, сегодня у нас в центральном зале на Odeon будет диспут между маоистами и троцкистами. Соберется много народа, человек триста, наверное. По сто с лишним с каждой стороны. Ты как коммунист должен нас рассудить.

«Я?! Я буду арбитром у этих баранов? – пронеслось в голове. – Если учесть, что после того как меня турнули из комсомола за французскую маму, и тут же мерзейшая преподавательница “Научного коммунизма” с чудовищным именным словосочетанием “Валентина Ивановна Шаббат” вкатила на ближайшей сессии двойку от страха к моей поездке, то руководить диспутом маоистов и троцкистов – для меня самое то что надо. А с другой стороны – почему нет? Когда я еще увижу такое количество сумасшедших?»

Революционеры оказались довольно молодыми и буйными ребятами, что было особенно удивительно в такую жару. За диким ором и криками нельзя было разобрать ничего. Каждый раз через пару минут после начала выступления очередного мао-троцкиста возникал настоящий гвалт. Кто, зачем и кому кричал – не представлялось никакой возможности понять. Собственно, мне было все равно, и я, естественно, никого не слушал, наблюдая с прирожденным любопытством за людьми и происходящим вокруг. Наконец, часа через два, когда от жары все уже плавали в собственном соку, на эту же замызганную трибуну залез мой утренний знакомый кучерявый придурок: «Слушайте меня! Мы с друзьями приготовили вам сюрприз. Прямо из Советского Союза к нам прилетел известный деятель тамошней коммунистической партии Александр. Попросим его подытожить наш диспут и поделиться своими знаниями и опытом классовой борьбы!»

Гром аплодисментов. Все встали и запели «Марсельезу». Меня качнуло в аут. Довольно бодро допев, зал притих в ожидании ленинского выступления Саши Добровинского. «Картавить без пальто и кепки будет как-то уж чересчур. Но некую ахинею с леворадикальным уклоном все-таки придется выдать революционным массам, раз я попал в такую ситуацию», – решил я и мужественно взошел на трибуну.

– Товарищи! По поручению моих соратников – боевиков-подпольщиков ВГИКа, Дома кино и «Мосфильма» разрешите мне поприветствовать французских братьев!

Шквал аплодисментов. Попытка запеть «Марсельезу» еще раз. Я поднимаю руку. Мгновенное и трепетное успокоение: чувствуется – говорит лидер.

– Сегодня утром я подобрал в кафе сраную буржуазную газету Le Figaro. Подобрал, потому что нашим принципам противоречит тратить деньги на обогащение капиталистов, а знать своих врагов надо.

Шквал аплодисментов. Возгласы «Смерть буржуазии!» Поднятая рука. Тишина в павильоне, в смысле в зале.

– Так вот там я прочел, что восемьдесят процентов всех денег и богатств Франции сосредоточено в руках десяти процентов негодяев – граждан вашей страны. И я спросил себя: «Хочу ли я быть таким негодяем?» И без колебания ответил: «Да, очень хочу!» В смысле я хотел сказать: «Мы все должны быть в этих десяти процентах, которые должны стать ста процентами! По-другому, как сказал бы товарищ Мао, это будет не кошер».

Овации. Крики «Правильно! Смерть буржуазии! Да здравствует Троцкий! Да здравствует Мао!» Кто-то наверху получил в харю. Легкая заваруха. Хотелось досмотреть, но пришлось поднять руку.

– Однако жажда революции просачивается, друзья! Просачивается тихонько, но везде. Даже в кино, важнейшее из искусств. Так, например, недавно на экраны вышел фильм «Эммануэль». Кто не смотрел – советую. Там загнанная капиталистическими предрассудками революционно настроенная девушка-активистка, одна, брошенная всеми, борется как может за свободу личности. Да, мы понимаем, что она пытается и так и эдак, но в конце концов явно плохо кончит. И мы сочувствуем такому революционному движению, с большим интересом наблюдая за ее борьбой. Я вам честно скажу: после фильма просто заснуть не мог – так сочувствовал. Даже ночью встал и, как последний шлимазл [“неудачник”, идиш], пошел искать по Парижу тех, кто бы меня понял и посочувствовал. Но далеко еще население вашей страны от понимания революционной обстановки, даже на уровне уличного пролетариата. В капиталистическом мире человек человеку волк. В два часа ночи бесплатно сочувствовать никто не хотел. За быстрое понимание и сочувствие просили минимум сто франков! Я, конечно, расстроился. Пришлось вернуться домой, взять себя в руки, и в одиночестве успокоиться от такой вопиющей несправедливости.

Поддерживающие возгласы и стоны.

– Но я верю, друзья, что вы в конце концов тут все развалите! Надо только постараться, а это нетрудно. И будет у вас так же, как у нас в Советском Союзе. И все будут на зарплате. И выгнать с работы никого нельзя будет, то есть государство будет делать вид, что вам платит, а вы будете делать вид, что работаете. А бухло и дурь будут бесплатно раздаваться с утра в ЖЭКах.

Гром аплодисментов. Крики «Да здравствует свобода! Да здравствует друг Троцкого и Мао Товарищ Александр!»

– И те, которые ночью требовали с меня сто франков, еще у меня за «бесплатняк» отс… отс… отс… тупятся, в общем, от своего капиталистического мышления. Как завещал великий Троцкий: «Без труда не выловишь и фаршированную рыбку из Луары. Несмотря на наличие рядом замка XVIII века!» А раввин Мао говорит две мудрые вещи. Я вам сейчас переведу эти цитаты с мандаринского, стараясь сохранить стилистику высказываний великого кормчего. Первая: «Когда делать нечего – берутся за великие дела». И вторая напоследок, перед тем как нам попрощаться, дорогие товарищи: «Через три дня рыба и гость начинают плохо пахнуть. Даже если рыба дорогая, а гость – ребе!». Я пошел. Короче, за вашу победу! Троцкий жил, Троцкий жив, Троцкий будет жить! А Мао – вообще говно вопрос – молодой пацан еще! Он еще вас похоронит. Лехаим!

Аудитория вопила и рвалась на баррикады. Я раздавал автографы на брошюрах цитатников Мао Дзэдуна, когда подошла она и сразу утопила меня в своих голубых глазах. Из-под обтягивающей потное тело белой майки торчала одна заманчиво упругая неодетая маленькая девичья грудь. Вторую придавил широкий ремень висящей на боку сумки. В руках она держала книгу воспоминаний товарища Троцкого на родном для нее французском языке.

– Camarade Alexandre…

– Я согласен! – тут же выпалил я, и мы оба засмеялись.

Через две недели ее Austin Mini вез нас на каникулы в Сен-Тропе. Мы остановились в доме у ее приятельницы в маленьком городке Гримо. К нам в окна свешивалась ветка с апельсинами. Или яблоками. Сейчас уже не помню. Она готовилась к пересдаче экзамена, а я должен был читать для нее Ленина с Марксом и пересказывать по главам, лежа в постели. Обычно до конца главы мы так и не добирались. Все то, что я не читал в институте в Москве, я прочел в это лето на террасе дома, приютившего двух влюбленных. Дня через три после приезда на Лазурный берег она мне сказала: «Мы же не будем ходить на всякие буржуазные пляжи за безумные деньги, которых, кстати, у нас нет?» Так первый раз я попал на нудистский дикий пляж. «Сними плавки, на тебя все смотрят. Мне стыдно», – прошептала она, чуть касаясь языком и дыханием моего уха так, что снимать плавки мне уже было стыдно вдвойне. Бывший комсомолец с участью смирился и, недолго думая, все снял. Любовь требует жертв. Кстати, с тех пор я нудист.

Иногда мы спускались в Сен-Тропе и в кафе Senequier брали один холодный шоколад на двоих и подолгу целовали прохладные сладкие губы друг друга. Вернувшись в сентябре в Париж, мы сняли маленькую студенческую квартиру на бульваре Saint-Germain. Еще через год она поняла, что из меня Че Гевара, как из осла горнолыжник, и ушла. Чуть позже, уже в статусе моей бывшей, она возглавила ячейку социалистов где-то в провинции, и мы потерялись. Много десятков лет спустя, когда знакомые глаза стали мелькать в журналах и газетах, я написал ей письмо: «Привет! Рад был видеть твое фото в СМИ, если ты еще меня помнишь. Тот альбом с фотографиями с пляжа до сих пор у меня, и я его никому не показываю. Не беспокойся. Даже взрослые дети не видели. Им до тридцати рано такое знать. Пусть сначала замуж выйдут». В ответном письме фраза: «Как ты мог подумать, что я забыла своего первого русского?» Заинтриговала. В ближайшей поездке в Париж я уже не мог ей не позвонить.

Мы встретились в Laduree на Rue Royale. Более буржуазного места трудно себе придумать, но кафе предложила она, и я не стал возражать. Шляпа, большие солнечные очки, чтоб не узнали на улице, крупный бриллиант на пальце, шелковый Hermes на шее и четверо детей от кучерявого придурка из нашей прошлой жизни. Добавьте еще килограммов десять к той нашей поездке в Сен-Тропе – короче, типичный вид левого кандидата в президенты страны. Официантка поставила на стол мои любимые ванильные макарончики, потрясающие тосты с сиропом и пообещала еще принести чай. Удивительное дело: французы делают хорошие самолеты и плохие автомобили, играют в футбол и катаются на лыжах и вообще уверены, что у них большая индустриальная держава, а в голове у большинства они ассоциируются только с тряпками, вкусной едой и сексом. Понятно, что и первое, и второе нужны для третьего, но все-таки у них же есть еще кое-что. Например, Лазурный берег и красивые исторические гостиницы с отвратительным обслуживанием. Хотя это тоже связано с третьим пунктом. Вот и Laduree расплодился по всему миру. В Москве уже два.

– Мне нужно твое мнение. Мы давно не виделись, и я хотела бы услышать твое мнение.

– Ты обходишь всех своих бывших любовников? Из расчета две встречи в день ты не уложишься не только до этих выборов, но даже и до следующих. Сделай репрезентативную группу романов длительностью более двух недель – и численность встреч сократится вдвое. За пару лет управишься?

– Ты всегда был далек от политики, но аналитик ты от Бога. Пару советов дашь?

– Ну ты же мне давала… Сколько тебе было лет, когда ты и я, вернее, ты меня?..

– Девятнадцать. Почти. Хорошо, что напомнил. Таким образом, ты меня знаешь много лет. У меня есть шанс на выборах?

– У тебя сумасшедший шанс. Ты даже не представляешь какой. Огромный. Шанс обкакаться. Хотя ты знаешь: где я и где политика? У нас разные резусы, так что мое мнение не в счет.

– Ты думаешь, страна не готова иметь бабу-президента?

– Нет, конечно. Иметь бабу-президента, может, многие и согласились бы, но иметь президентом телку? Рановато.

– Перестань ерничать. Почему ты так считаешь?

– Потому что любой мужик представляет себе картину, как вечером ты возвращаешься домой (ты же хоть и президент, но спать где-то должна?), готовишь мужу пожрать, он в это время подходит к тебе сзади, протягивает руки у тебя под мышками, берет тебя за то место, которое у всех называется грудью, а у тебя – насмешкой, и говорит: «Слышь, завтра этой козе немецкой позвони, пусть на “Октоберфест” достанет пару хороших билетов». Не пойдет. Кроме того, у тебя сильный противник, бывший министр МВД, между прочим, и через месяц тебе со скандалом нарисуют любовника-водителя одновременно с охранником.

– Ты за мной следишь? Откуда ты все знаешь?

– Не говори, что я угадал.

– И моя программа народу до одного места?

– Я бы сказал, даже до двух. В одном месте предлог «до», в другом – «по». Уточнить? Ты хотела от меня нейтральный новый взгляд? Получи.

– Ты злой. Это потому, что я тебя тогда бросила? Я была в твоей жизни единственной женщиной, которая тебя бросила?

– Нет. Была еще одна. Я ее любил намного больше тебя и совершенно по-другому. Даже не сравнить. Как ты рвешься к власти, так ты скоро с ней увидишься. Прямо я вижу вашу скорую встречу.

– Кто это?

– Мама. Она умерла несколько лет назад. Вот она меня действительно бросила.

Принесли чай и счет. Унесли тарелки. Я заказал еще кофе. Унесли счет. Добавили кофе и принесли снова счет.

Мы поболтали еще полчаса, договорились о встрече и распрощались.

Через несколько месяцев она прошла во второй тур. Но не дальше. После выборов кучерявый ушел к другой, потом от другой еще к одной. Затем сам стал президентом. Политика – непростая штука. Хорошо, что меня там нет, и я не кучерявый. Партия социалистов почти полностью развалилась. Была ли она тому виной – трудно сказать. Мы иногда видимся, но я не задаю лишних вопросов. Зачем?

– Папа, ты надумал что-то про политику?

– Ты не поверишь. У меня был когда-то роман с кандидаткой в президенты страны.

– Паап! Я в шоке. Была о тебе лучшего мнения. Как ты мог? Вот с этой?!

– Да не с этой, ты что, с ума сошла?

– Уф. А то я уже подумала… Зная тебя и ее.

– Нет, нет. Это было даже не в России. И той политической авантюры мне хватило на всю жизнь. Пойдем в кино?