Читать книгу Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста - Александр Формозов - Страница 3

Меня и отца нередко спрашивали о происхождении нашей фамилии. Предлагали переменить ее на Тайванов. К китайскому острову отношения она не имеет. Formosus значит по латыни стройный, изящный, красивый, прекрасный. Видимо, какой-то наш предок отличался привлекательной наружностью, а может быть, хорошо учился, кончал же духовное училище, где при выпуске его и наградили такой фамилией.

Когда она возникла? Скорее всего в первой половине XIX века. В № 9 “Нижегородских епархиальных ведомостей” за 1873 год (стр. 212) сообщается о выдаче в 1872 году диакону Николаю Формозову пособия за службу свыше 25 лет. Следовательно, начал её он не позже 1847 года. Должно быть, это прадед Александра Николаевича. Со слов Ивана Елпидифоровича Формозова – внука этого диакона и дяди отца – я знаю отчество Николая – Епифанович. Носил ли Епифан фамилию Формозов, неизвестно. У духовенства до середины XIX века могло быть и иначе. Другой мой прапрадед Иов Авситидийский был сыном протоиерея Григория Пальмова.

Думаю, что наша фамилия появилась в 1820-х годах, когда после указов Александра I 1808 и 1814 годов об обязательном образовании духовенства кто-то из сыновей сельского причетника должен был пройти курс наук, вероятно, в Нижнем Новгороде. К концу столетия семья уже разрослась: в 1890 году в нижегородских духовных училищах числилось сразу три Николая Формозовых, очевидно, родственники, но не более близкие, чем двоюродные братья.

Просмотрев комплекты “Нижегородских епархиальных ведомостей” за 1864–1905 годы и сменившего этот журнал губернского “Церковно-общественного вестника” за 1906–1918 годы, я нашел упоминания 34 Формозовых. Можно установить, где они учились, какие отметки получали при переходе с курса на курс, куда их назначали по окончании, как перемещали из прихода в приход, чем награждали за службу. Сведений много, но, кто кому приходится отцом, сыном, братом, племянником, понять невозможно. Словно имеешь дело со списками египетских фараонов, а не с источниками столетней давности.

Все же улавливаются и какие-то живые черточки. Вот один из Николаев Формозовых (не диакон). После обучения в Лысковском духовном училище и в Нижегородской семинарии, удостоившись в 1890 году звания “студента семинарии”, он был назначен священником в село Чиресь Лукояновского уезда, но вскоре перевелся в село Костянку Арзамасского уезда. Там прослужил 25 лет и лишь в 1916 году перешел в село Волчиху того же уезда. Он зарекомендовал себя как миссионер, вел беседы с раскольниками, состоял в братстве святого Креста, в 1911 году напечатал в “Нижегородском Церковно-Общественном Вестнике” статью “Торжественное открытие и освящение памятника императору Александру II в с. Костянке Арзамасского уезда”. Отца Николая многократно награждали: в 1899 году – набедренником, в 1903 – скуфьею, в 1912 – камилавкой, в 1917 – наперстным крестом[2]. Это благополучная биография деятельного и честолюбивого человека. Были у него и беспутные родственники. Таков Сергий Формозов. В 1901 году этот послушник Печорского монастыря получил место псаломщика в селе Масловском Васильского уезда, оттуда в 1902 – переведен в село Канерги Ардатовского уезда, оттуда в 1908 – в село Языково, оттуда в 1906 – в село Силево, а в 1910 – из села Иванцева в село Неверово. В 1911 – за самовольные отлучки из прихода его отрешили от места. Потом он как-то устроился, но в 1915 году “имеющий дела псаломщика села Смирнова Сергачского уезда Сергий Формозов уволен за неисправность по должности, непочтение и непослушание священнику”[3].

Из этой-то среды мелкого сельского духовенства и происходили предки Александра Николаевича. А.А. Насимович, много сделавший для увековечивания его памяти, писал, что он “родился… в очень культурной семье”[4]. Эта лестная характеристика неверна. Я назвал бы семью родителей отца хорошей, трудовой, разночинческой, но путь к культуре она только прокладывала. Первые Формозовы по культурному уровню вряд ли возвышались над своей паствой, деревенской или городской. Из истории приходского духовенства в России известно, что пополнялось оно в основном крестьянскими детьми, стремившимися таким путем избавиться от податей. Длительное время должности были наследственными: сыновья священников становились священниками, сыновья причетников – причетниками. Требования в духовных училищах были низкими. В 1724 году при Питириме Нижегородском из присланных на ученье 427 юношей, 132, едва освоив букварь, были отправлены на места священниками и диаконами[5]. На фотографии 1879 года, запечатлевшей диакона Николая с женой, Ольгу Ивановну вполне можно принять и за крестьянку и за купчиху, Иван Елпидифорович рассказывал, что в подпитии его дед плакал и обвинял жену в изменах, “Елпишку” она родила будто бы от татарского князя.

Старшее поколение Формозовых оканчивало, видимо, лишь низшие духовные училища, не поднимаясь до семинарии. Но “Елпишка” туда все таки попал, проучившись в Нижнем Новгороде четыре года – 1860–1864. На дальнейшее средств не хватило – надо было справить приданое сестре Анфисе. Елпидифор поступил диаконом в Николаевский женский монастырь в Арзамасе, а потом был священником в селах Ризадееве и Круглые паны. Диакон Николай обладал мощным басом и за это столь ценился, что даже получил приглашение переехать в Нижний Новгород. У его сына был жиденький тенор, и прихожане обычно оставались им недовольны. В конце концов он обосновался в городе Арзамасе в качестве священника Тихвинской кладбищенской церкви. Здесь он женился на дочери настоятеля Изосимовской церкви Иова Авситидийского Анастасии (1846–1927). У них родилось десять детей, семеро умерли в младенчестве, а выжили Николай (родился 7 января 1871 года), Софья (1877–1958) и Иван (1879–1977).

В “Нижегородских епархиальных ведомостях” отец Елпидифор фигурирует как депутат епархиального съезда и Арзамасского училищного округа, участник Арзамасского училищного съезда, член братства святого благоверного великого князя Георгия Всеволодовича, основателя Нижнего Новгорода[6].

Иван Елпидифорович вспоминал об отце как об убежденном борце с раскольниками (на них во времена Победоносцева вновь начались гонения), тяжелом, мрачном человеке. Он сильно пил, бил жену, не раз выгонял ее из дома, так что, повествуя о своей жизни, она говорила “до первой выгонки”, “после третьей”. Умер Елпидифор сорока лет в ноябре 1886 года от нарыва в горле.

Семейные раздоры мучили детей. Николай старался почаще уходить на охоту, целые дни бродил с ружьем в окрестностях Арзамаса. По счастью, братья матери были люди совсем другого рода. После смерти шурина они приняли на себя заботу о племянниках и много сделали для их воспитания.

В 1869 году к серии указов, отмечавших либеральный курс Александра II, добавился указ об освобождении детей духовенства от обязанности продолжать службу родителей. И раньше некоторые выпускники семинарий стремились избежать посвящения в сан и выбирали другие пути. Теперь среда разночинцев разрасталась особенно быстро за счет священнических и дьячковских детей. Все сыновья Иова Авситидийского не пошли по стопам отца. Сергей стал доктором медицины, статским советником. Перед революцией был корпусным врачом в Киеве, до того – дивизионным в Харькове и Херсоне. Иван – тоже медик и действительный статский советник – в 1916 году заведовал врачебной частью Сиротского института имени Николая I и был членом Елизаветинской больницы[7]. Иван Елпидифорович говорил мне, что был он и приват-доцентом Московского университета. Павел получил лесотехническое образование в Польше и возглавлял лесничество в Лыскове. В 1897 году он основал двухгодичную школу “лесных кондукторов” – т. е. объездчиков. Усть-Керженская школа – одна из тридцати в России – пользовалась хорошей репутацией.

К этим-то людям и тянулся молодой Николай Формозов. Он часто проводил каникулы на Керженце у дяди Павла, и труд лесничего или ученого казался ему неизмеримо более привлекательным, чем жизнь пьяницы-попа в уездном городишке.

После пребывания в Арзамасском духовном училище (1881-1887) Николая послали в Нижнегородскую семинарию. Занимался он всюду очень неровно: из 1-го во 2-й и из 2-го в 3-й класс училища переходил по II разряду, в 3-м классе остался на второй год, затем выправился, кончил 3-й класс по I разряду, а дальше опять распустился и завершил начальное обучение по III разряду. То же и в семинарии: на 1-м курсе – I разряд, на 2-м и 3-м – II, на 4-м остался на второй год по болезни, на 5-м и 6-м переходил по I разряду и в 1895 году выпущен по I разряду со званием студента семинарии[8].

Пройдя такую школу, Николай Елпидифорович был, разумеется, человеком вполне грамотным. В его письмах к сыну много латинских изречений, цитаты из Пушкина, Гоголя, Горького. Он владел и древнегреческим (Иван Елпидифорович до конца дней не забыл, как брат хорошо подготовил его по этому языку в 1890 году в лесничестве для переэкзаменовки в семинарии), но знаний, необходимых в практической жизни, вынесено было мало, естественные науки будущим батюшкам не преподавали.

Отказавшись от духовной карьеры, Николай Елпидифорович вынужден был сразу же искать службу, чтобы прокормить себя, мать, брата, сестру и собственную вскоре возникшую семью. Сперва он работал по всероссийской переписи 1897 года и переписал родной Арзамас, потом устроился там в конторе винного завода, но через короткое время переехал в Нижний Новгород. Начал службу он делопроизводителем Врачебного отделения губернского правления в чине коллежского регистратора. В 1901 году стал губернским секретарем, в 1904 – коллежским секретарем. В 1905 году вынужден был уйти в отставку (о чем ниже). С 1909 года он столоначальник Казенной палаты, в 1910 году – титулярный советник, в 1911 – награжден орденом Станислава третьей степени, в 1912 – произведен в коллежские асессоры, в 1913 – получил “светло-бронзовую медаль в память 300-летия дома Романовых” и к 1916 году дослужился до чина надворного советника т. е. приобрел права потомственного почетного гражданина. Его годовое жалование составляло 150 рублей[9].

Семья Формозовых, фотография 1900-х гг. Слева направо: Александр, Нина, Николай, Галина, Елизавета Федоровна, Николай Елпидифорович.

Женился Николай Елпидифорович рано на Елизавете Федоровне Федоровой, старше его на год, родившейся в селе Асташиха Нижегородского уезда. Иван Елпидифорович говорил мне, что ее отец Федор Федорович Федоров происходил из кантонистов, крещеных евреев. Елизавета Федоровна была портнихой. Выйдя замуж, целиком посвятила себя семье. В 1897 году родился сын Николай (ум. 1980), в 1899 – Александр, в 1900 – дочь Нина (ум. 1965), в 1902 – Галина (ум. 1975). Письма Елизаветы Федоровны к младшему сыну в Москву написаны очень неуверенным почерком, почти без знаков препинания, с немалым числом орфографических ошибок и полны беспокойства о здоровье, одежде, питании всех чад и домочадцев. Это была простая, добрая, отзывчивая женщина. Когда она умерла, Александр Николаевич вспоминал о ней так: “Всю жизнь она провела кухаркой, водоноской, поломойкой, прачкой. Ее бедные ноги опухли, а вены на них давно надулись и полопались от вечного стояния у печки и кухонного стола…. А какие у нее были золотые руки! Наверное, мое умение пилить, рубить, строгать, рисовать, пришивать заплаты и стряпать досталось от нее”[10].

С появлением семьи Николай Елпидифорович с горечью отказался от смутных надежд на университетское образование (что удалось Ивану, уехавшему в 1901 году после семинарии в Юрьев, где он окончил медицинский факультет), от поисков интересной работы. Надо было содержать семью, тянуть чиновничью лямку. Служба тяготила, выматывала. Единственной отдушиной оставалась охота, поездки в заволжские леса, встречи с простыми деревенскими людьми.

От отца я знал, что дед писал путевые очерки и печатал их в нижегородских газетах. Я пересмотрел в библиотеках губернские издания 1896–1917 годов и нашел около 15 статей, подписанных Н.Ф., Н. Ф-ов, Н. Ф-в, Н.-ов и бесспорно принадлежащих Николаю Елпидифоровичу. Вероятно, таких публикаций было больше. Хотя материала для суждений об авторе не так уж много, все же мне кажется, что и выявленные мною статьи отражают известную эволюцию его взглядов.

Самые ранние очерки относятся к 1901–1903 годам и содержат впечатления от поездок в лесничество Павла Авситидийского и окрестные места на Керженце. Первый подвал в газете “Волгарь” начинается словами: “Постоянный житель города, в большинстве случаев ведущий сидячий кабинетный образ жизни, временами чувствует непреодолимое желание уйти из пыльной городской атмосферы, вздохнуть чистым воздухом деревни, лесов и полей, а если этот городской обыватель в душе еще ружейный охотник или рыбак, то это влечение к природе становится в нем буквально неотразимым. И вот, бросив дела, он неудержимо стремится из города куда-нибудь в глушь, подальше от городской пыли, копоти, людского шума в грохота экипажей”[11]. Тот же мотив звучит и в ряде позднейших статей. Был он близок и Александру Николаевичу.

Вырвавшись на волю, Николай Елпидифорович отнюдь не считал себя свободным от каких-либо обязательств перед обществом. Он брался за перо не для того, чтобы рассказать об охотничьих эпизодах, а для того, чтобы обратить внимание на условия жизни крестьян и убедить читателей в необходимости перемен. Автор с болью говорит о ничтожном числе врачей на огромный бездорожный район, о варварских способах лесосплава, об опустошительных пожарах, о том, что мужики, избегая ветеринаров, идут за помощью к знахарям и коновалам.

Вторая статья кончается так: “Эх, тьма народная! Скоро ли ты рассеешься пред светом книжного ученья? А теперь она подобно туману осеннему иди дыму от бесконечных пожаров лесных нависла над землей…”[12]. Сказано здесь и о задачах сельских интеллигентов, о том, как Николай Елпидифорович составлял всяческие прошения для крестьян и сталкивался с местным урядником[13]. Все это типично для народнической литературы. В традициях позднего народничества и был воспитан Н.Е. Формозов, ими он и вдохновлялся. Кумиром деда был Короленко. Владимир Галактионович жил после ссылки в Нижнем Новгороде в 1885-1896 годах. Вряд ли Николай Елпидифоровнч сумел с ним познакомиться будучи семинаристом. Но память о мудром, гуманном человеке, о его самоотверженной работе на голоде 1891 года долго хранилась в губернском городе. Внимательно читалось все, что он печатал в столичном “Русском богатстве”. Влияние короленковского рассказа 1891 года “Река играет” чувствуется в “наброске с натуры” Н.Е. Формозова “Перевозчик” 1911 года[14].

Помимо путевых очерков пробовал свои силы Николай Едпидифорович и в чистой беллетристике. Два его рассказа – “В деревне” (1907) и “Пасхальная ночь” (1911) – очень плохи. В первом идет речь о “члене уездной земской управы из крестьян” Михаиле Ивановиче. В голодный год он организует столовые для детей, находит заработки для их родителей[15]. Во втором отражен другой период – “аграрные беспорядки”. Богатый помещик Николай Дмитриевич Игнатьев собирается продать часть земли “товарищескому обществу крестьян села Луговского… на подбор из мироедов”, а обозленные этим мужики ближайшего села Лукина хотят спалить его имение. В пасхальную ночь все кончается благополучно: Игнатьев решает отдать “по сходственной цене” землю лукинскому сельскому обществу, а услышавшие благовест поджигатели отказывается от своего преступного намерения[16]. Хотя было немало людей, бескорыстно спасавших голодающих, и встречались помещики, стремившиеся по хорошему договориться с крестьянами, все же рассказы кажутся фальшивыми, сусальными. Это не просто народническая беллетристика, а пример ее разложения.

Между двумя названными публикациями надо поместить заметку “По дороге (из поездки в Арзамас)” 1906 года – прямой отклик на первую русскую революцию. Николай Елпидифорович едет из Нижнего на родину по недавно проложенной железной дороге. Зима, заносы, поезд стоит на станциях по часу и больше. Автор наблюдает за пассажирами и видит, как “отравляется деревня черносотенной литературой. Белознаменный “алатырь” привез на станцию целые кипы черносотенных газет “Русское знамя”, “Вече”, “Минин” и др. и вкупе с товарищами раздает бесплатно газетки крестьянам”. С удовольствием пишет Николай Елпидифорович о том, как молодой крестьянин “демонстративно рвет на мелкие куски газету и обрывки бросает по ветру. – “Людей морочат” – замечает он и, насупившись, отходит в сторону”[17]. Кому симпатизирует корреспондент газеты, совершенно ясно.

Но в “Пасхальной ночи” прорывается нечто другое. Конечно, героя ее нельзя отождествлять с автором, но размышления Игнатьева показательны: “Благодаря усердию партий, свобода наиболее беспокойными элементами населения была понята как разнузданность, как право хватать всякого за горло, брать безнаказанно чужую собственность. Наиболее спокойные уравновешенные люди, благодаря неожиданному натиску оголтелых бесшабашных проповедников превратно понятой свободы, растерялись и утратили веру в пользу и даже в самую возможность свобод. Потерялась в массе населения та золотая середина, то правильное понимание переживаемого момента, которые были так необходимы для дружной плодотворной работы на пользу убитой, потрясенной войной родины. Подстрекаемые партийными людьми крестьяне потеряли свой обычный простодушный облик”[18]. Это достаточно точная передача настроений, охвативших определенные слои интеллигенции после революции 1905 года.

По-моему, перелом произошел тогда и в мировоззрении Николая Елпидифоровича. Его ранние статьи печатались в 1901-1907 годах в самой большой нижегородской газете “Волгарь”, издававшейся С.И. Жуковым (отцом археолога Б.С. Жукова). Позднее ни одной строчки Формозова в этой газете мы не находим. Времена изменились. Рассказы о жизни деревни уже не так интересовали читателей. Тут публикуются теперь Н. Агнивцев, А. Грин. Серия статей Н.Ф-ова появилась в 1911 году в “Нижегородской земской газете”. Они, на мой взгляд, иные, чем прежние. Это две сказки “Березка” и “В лесу” (характерно, что в те же годы сочиняли сказки М. Горький и Е. Чириков). Прекрасна природа, страшен вторгающийся в нее человек, губящий красоту в все живое – таков смысл сказок[19]. Очерк “Фадя (из народных поверий и суеверий)” посвящен забитому туповатому мужику. Заканчивается он словами: “и много, много, целый непочатый угол таких “Фадей” живет на родной Руси. И будут жить эти Фади – полуязычники, полудикари – до тех пор, пока свет образования широкой волной не вольется в народную массу, не осветит темных мест нашей русской жизни, не озарит Фадей знанием, истинной религией, осмысленным разумом”[20]. Это как будто почти то же, что писалось десять лет назад в статье “На Керженце”, но тон стал другим, краски мрачнее, веры в мужика меньше (сравни с образом замечательного организатора столовых Михаила Ивановича).

И, наконец, большой и, пожалуй, лучший рассказ Николая Елпидифоровича – “В лесной глуши”. Автор отправляется на охоту и навещает давнего знакомого Михаила Ивановича Шохрова – старообрядца, укрывшегося от людской неправды на пасеке, спасающего душу на лоне природы. Его настроение близко и понятно приезжему городскому человеку. Слушая пение духовных стихов, он сам думает о смерти, о покое в лесной глуши, в стороне от греховного мира[21].

Н.Е. Формозов (справа) на пчельнике М.И. Чугрова.

Рассказ автобиографичен. В Шохрове мой отец узнал Чугрова – крестьянина из села Красный яр близ Лысковского лесничества, многолетнего спутника Николая Елпидифоровича в его охотничьих скитаниях. Сохранилась фотография, где они сняты вдвоем.

После 1911 года в нижегородских газетах статей Н.Ф-ова уже нет. Может быть, ему теперь нечего было сказать, может быть, то, что он говорил, больше не привлекало издателей. Ему исполнилось всего сорок лет, но он быстро шел под гору. Немалую роль сыграла, видимо, плохая наследственность. На охоте, по словам Ивана Елпидифоровича, его брат “сорвал сердце”. При ходьбе у него начиналась сильнейшая тахикардия. 28 марта 1913 года, т. е. задолго до мировой войны и революции, Николай Елпидифорович оформил завещание. В нем он, в частности, просил детей “не отдаляться от природы, жить ближе к ней, так как в ней нет обычных в среде людей фальши и лжи и среди красот ее скорее всего можно найти отдых, успокоение и здоровье”[22]. В итоге мне представляется, что мой дед прошел путь от народничества к чему-то вроде толстовства, достаточно типичный для русской интеллигенции начала XX века.

Последний эпизод из его биографии, важный для понимания образа нашего главного героя, известен мне только по рассказам, хотя – по тем же рассказам – он нашел отражение и в печати. В 1905 году, в период “аграрных беспорядков”, было приказано выделить из чиновников людей в помощь полиции. Выбор пал на Формозова, служившего в губернском правлении, – мужчина рослый, видный, охотник – значит, и в оружии понимает. Вызывают его и говорят: “так мол, и так. С завтрашнего дня направляетесь Вы в распоряжение полиции” – “Нет, – отвечает дед, – я не пойду. – “Да Вы что, Николай Елпидифорович? Это – приказ. Сам его высокопревосходительство Вас назначил”. – “Нет, не пойду”. – “Да Вы забываетесь, милостивый государь! За неподчинение Вас просто уволят”. – “Нет, не пойду”. И уволили. Было время общественного подъема. О судьбе отца четырех детей, выброшенного на улицу, заговорили, писали в газетах (я не разыскал этих публикаций). Уволенному помогли, устроили его на службу в частном банке. В формулярном списке Н.Е. Формозова это нашло такое выражение: 15 мая 1905 года он “распоряжением губернского начальника определен на должность пристава 2-го стана Горбатовского уезда. Не вступая в должность, согласно прошению по болезни уволен в отставку” 20 июня 1905 года. Вновь приняли его на государственную службу только в 1909 году.

Таков был “звездный час” Николая Елпидифоровича. Наверное, его сын вспоминал об этом в конце сороковых – начале пятидесятых годов. Таков был человек, оказавший на Александра Николаевича едва ли не определяющее влияние на всю жизнь.

Итак, Александр Николаевич Формозов родился 1 февраля 1899 года (ст. ст.) в Нижнем Новгороде. 5 февраля он был крещен в Воскресенской церкви (на углу улиц 3-й Ямской и Шевченко). Таинство совершал священник Василий Формозов (кажется, двоюродный брат Николая Елпидифоровича), а восприемниками были титулярный советник Александр Васильевич Богородский и жена техника Александра Степановна Федорова[23].

К началу XX века Нижний уже крупный губернский город. В 1896 году в нем жило 81 563 человека, а в 1917 – 148 000. Это промышленный центр с пятьюдесятью фабриками и заводами, с большим отрядом пролетариата, мощно заявившим себя в 1905 году (читай “Мать” Горького). Это железнодорожный узел, связанный колеёй с Москвою еще с 1861–1862 годов, а с 1906 – и с севером – Вологдой и Вяткой[24]. Это огромный порт на Волге, по которой плавала тысяча пароходов. Это и Всероссийская ярмарка, перенесенная в 1818 году из Макарьева в Канавино, на стрелку при впадении Оки в Волгу. Это город с первоклассной архитектурой, с кремлем, Архангельским собором. Рождественской Строгановской церковью, со зданиями в стиле классицизма и ампира. Это культурное гнездо с театром на тысячу мест, с сильной труппой и постоянными гастролями лучших артистов России, город, где есть художественный, исторический и естественно-исторический музеи. Как же отразилось все это на формировании характера мальчика из небогатой семьи, что из окружающего оставило отпечаток на его личности, а что прошло мимо?

Я никогда не слышал от отца о нижегородском театре. Должно быть, если он там и бывал, то очень редко. Не помню я и рассказов о стачках сормовских рабочих. И это было от него далеко. Только в книжке 1926 года “Наше рыболовство” приведен эпизод двадцатилетней давности. Автору врезалось в память, как на его глазах рыбаки не отдали становому свои незаконные снасти. “Долго, крепко били, по грязи его валяли у ручья, отобрали револьвер, мундир порвали. А потом притихло в ужасе село. И пришел на утро пароход быстроходный, с острым, как у щуки, носом, темно-серой жуткой краски. Вышли стражники с винтовками, потащили рыбаков на пароход, и заплакали, заголосили бабы на селе. Забурлили лопасти винта, побежала пена из-под носа, затрепался по ветру цветистый флаг. Увезла полиция речная рыбаков в уездную тюрьму. За решетку посадили их над рекой рыбацкой в башне каменной Макарьевской, что глядится в волжские струи”[25]. (Любопытны два момента. Во-первых после такой впечатляющей картины автор признает, что не правы были все-таки рыбаки, занимавшиеся браконьерством. Во-вторых, сам стиль с несколько навязчивой инверсией, напоминающей построение фраз в очерках Николая Елпидифоровича).

Жизнь губернского центра в целом для мальчика была чужда. Недаром, в первых изданиях “Шести дней в лесах” возвращение юных охотников в город обрисовано так мрачно: “Захлебываясь в дыму, горбатым чудищем растянулся он, оседлав волжские горы, больной и жадный, поджидал своих жертв, тускло мигал красными глазками фонарей и кашлял хриплыми осипшими гудками паровозов”[26]. Должна была пройти четверть века, прежде чем в третьем издании повести тот же эпизод приобрел иную тональность: “Вот и отчий дом – старинный город, верный страж над широкими раздольями Волги: А за ним во все стороны в полумраке вешней ночи – русские бескрайние поля, поля и деревни с томным звоном гармоники, с песнями девушек у околицы и над десятками неисхоженных верст – свежий шелест-ропот вековых лесов, переполненных всяческой жизнью. Любимый край, милая природа, милее их нет во всем свете”[27]. Тогда, в годы зрелости, стало ясно, что противопоставлять родной город окружавшим его лесным краям не совсем правильно, в чем-то они дополняли друг друга. Тогда, набрасывая в затемненной военной Москве черновики так и не доведенных до конца “Записок натуралиста”, Александр Николаевич уделил в них место и Нижегородскому кремлю и Историческому музею в одной из его башен, где были собраны памятники древности и старого русского быта (в его детских дневниках я увидел зарисовки кремневых орудий, выставленных в музее). Эти реликвии помогли мальчику прикоснуться к национальным историческим традициям, что оказалось отнюдь немаловажным для научного и художественного творчества А.Н. Формозова.

Но в детстве и юности все воспринималось иначе. Дороги были не кремль, не гимназия, а Волга, рыбная ловля, первые охотничьи походы с отцом, магазин “Диана”, где покупали порох и дробь[28], собаки, жившие в семье. Уже пяти – шестилетний Шура часами сидел с удочкой на волжском берегу, ловил плотвичек и ершей, налимов и подлещиков, следил за полетом чаек, за поденками и цаплями, всматривался в жизнь рыбаков, перевозчиков. От них, затая дыхание, слышал он рассказы о Стеньке Разине, о таинственных кладах, о сегодняшних удивительных событиях на великой реке.

Летом семья Формозовых выбиралась за город, не на дачу, а куда-нибудь в обычную деревеньку, где можно снять дом подешевле, но обязательно близко от Волги и с лодкой. Первое лето, запомнившееся мальчику, было проведено в селе Татинец, на правом берегу Волги, выше Макарьева. Но особенно яркие впечатления остались от более поздних выездов в Лысково. Длинные летние дни на вольном воздухе, на лодке с удочками у таинственных древних стен Макарьевского желтоводского монастыря.

Дом на Большой Печерской улице в Нижнем Новгороде, где жила семья Формозовых.

Очень рано Николай Елпидифорович стал брать Шуру на охоту. Из дома на Большой Печерской улице (дом 49, кв. 14, ныне дом 51а) они выходили мимо Печерского монастыря вниз по правому берегу Волги на старый Казанский тракт, обсаженный березками еще при Аракчееве, и здесь уже можно было увидеть и следы зайцев и их самих, забыть о городе и погрузиться в общение с природой. Перед отцом Александр благоговел, а тот радовался, что у него появился спутник, помощник, ученик, жадно внимавший его рассказам о зверях и птицах. 23 марта 1923 года, когда сын уже учился в Москве, он писал ему: “как хочешь, а ведь есть связь между твоим детским бродяжничеством с отцом по лесам и полям и излюбленным и избранным теперь тобою жизненным поприщем. Конечно, огромное значение имеет и природа: ты в детстве, едва умея бродить, всему предпочитал быть на воле, среди травы и кустов. Гулять, или, как ты тогда выражался, “галять” было твоим любимым удовольствием”.

Н.Е. Формозов с сыном на охоте. Рис. А.Н. Формозова к первому изданию книги “Шесть дней в лесах”, 1924 г.

Так еще в детстве наметилась область интересов нашего героя. В этом как будто нет ничего загадочного: ребенок подражал отцу. Но ведь был другой сын, старший, а его ни охота, ни природа нисколько не увлекали. Николай Николаевич, подобно младшему брату, в 1920-х годах переехал в Москву, тоже служил там в Университете, занимаясь психологией, но как-то не нашел себя, тяжело перенес разгром этой науки на грани 1920-х и 1930-х годов, рано перевелся на инвалидность и – вечно больной, – пережив всех своих родных, умер на девятом десятке лет. На вопрос, почему мы выбираем ту, а не другую дорогу, ответить сплошь и рядом немыслимо.

В 1909 году, сдав экзамены по арифметике и русскому языку – устный и письменный, – Александр поступил в гимназию. Родители постарались, чтобы все дети получали наилучшее из возможных в городе образование. Поскольку плата за учение составляла 70 рублей в год[29], мелкому чиновнику это было нелегко. Мальчики получали стипендию нижнегородского земства. Стипендия Александра называлась “имени Ульянова”[30].

Нижегородская первая мужская гимназия, помещавшаяся на Благовещенской площади и основанная в 1809 году, была неплохим учебным заведением, с сильным составом преподавателей и определенными литературными традициями (тут в 1839–1846 годах преподавал П.И. Мельников-Печерский; среди выпускников разных лет – китаевед В.П. Васильев, историк К.Н. Бестужев-Рюмин, математик и механик А.М. Ляпунов, химик А.Е. Фаворский). Для учащихся устраивали экскурсии. Так, в июле 1914 года отец побывал на Урале: в Екатеринбурге, Нижнем Тагиле, Кунгуре, Златоусте, Перми. Благодаря школе он овладел латинским, французским и немецким языками, полюбил классическую русскую литературу.

И все-таки гимназическая жизнь для мальчика значила куда меньше, чем охотничьи походы. Вне класса никакого общения с учителями не было. Как-то, разглядывая старую нижегородскую фотографию, где при выпуске были запечатлены все педагоги и ученики, я увидел среди первых портрет Сергея Ивановича Архангельского – известного специалиста по средневековой Англии, выбранного в 1940-х годах членом-корреспондентом Академии наук. Я спросил о нем отца, но он не смог припомнить об историке ничего, кроме одной шалости, с ним связанной.