Читать книгу Чёт и вычет - Александр Габриэль - Страница 6

В тектонике живых шестидесятых

надежды не нуждались в адресатах

под дружный хор соседей и друзей…

Гагарин дверь открыл безмерным далям,

рубились на мечах Ботвинник с Талем,

ревел Политехнический музей.

Мы бегали по стройкам да по клумбам.

Америку оставили Колумбам,

играли в Чингачгука, в Виннету…

И, веря в неосознанное чудо,

мы различали в каждом дне покуда

не девушек, а яблони в цвету.

Народ был прост, без лишних фанаберий;

не воздавалось каждому по вере.

Гудок завода, шепоток струны…

Евреев не любили. Впрочем, это

почти любого времени примета.

Как, впрочем, и почти любой страны.

Шкворчала незатейливая пища,

на класс глядела Маркса бородища,

а дом родной был тесен, словно клеть.

Он был открыт и смеху, и простуде,

и старились вблизи родные люди,

которым лучше б вовсе не стареть.

И, жив едва в вождистской ахинее,

плыл воздух… Он закончится позднее,

быстрее, чем возможности рубля.

Зато, не зная здравиц и приказа,

жила любовь. Трагична, большеглаза…

Доронина. Плющиха. Тополя.

Было лето жесточе, чем к Цезарю Брут:

минский август скорей походил на Бейрут

и деревьям обугливал ветки.

И жара миражами качала дома,

и сходила с ума, и сводила с ума

от соседки по лестничной клетке.

И с огнем, получившим прописку в глазах,

мы швыряли вещички в раздутый рюкзак:

майки, плавки, потертые книги…

Наконец дождались мы, с жарой совладав,

и вобрал нас в себя неохотно состав,

в Симферополь ползущий из Риги.

Всюду – курица, яйца, батон, самогон,

звуки музыки всласть наполняли вагон:

«Песняры», Магомаев и Верди…

А в соседях – прибалт из местечка Тракай,

чьим попутчиком был небольшой попугай,

прозябающий в клетке на жерди.

А в соседнем купе слышен «ох!» был и «ах!»,

даже воздух вокруг знойной страстью пропах,

словно был там с Рахилью Иаков.

Там друг друга любили взахлеб, допьяна,

а ведь были-то, в принципе, муж и жена —

но из двух независимых браков.

А другой пассажир, лейтенант из ментов,

был по пьяни за мелочь цепляться готов —

вот ко всем и цеплялся, му^*ило.

Чай был просто нагретой водой с сахарком;

не предложишь такой ни в райком, ни в обком,

а для нас – как для плебса – сходило.

Поезд двигался к югу, как гибкий варан,

пшенной кашей давился вагон-ресторан,

мух гуденье, немытые миски…

И – обратно, в купе, в неродную среду,

где беззвучным комочком грустил какаду,

наклоняя свой профиль семитский.

Не подпадает под титул «Вехи»

год девяностый в двадцатом веке.

В усталых душах – темно и гадко.

Год безнадеги и год упадка.

Мы в нем не люди, а биомасса.

Эмблемы «Пумы» и «Адидаса» —

везде. И рожею хмурясь сытой,

грядет хозяин с бейсбольной битой.

Надежды – в луже, судьба – в утиле,

в подъезде запах болотной гнили.

У наступившей асталависты

понуро морщится лоб пятнистый.

И фарш, и маслице – по талонам.

Соседка Танька торгует лоном

не по призванью, не для потехи —

копейки платят в библиотеке.

На стылых рынках в кассетном плеске —

«Кар-мэн», Добрынин и Анне Вески.

У жвачки траченной – вкус стрихнина.

Всеобщий гомон. Гуляй, рванина!

Помойка. Шелест грошовых сплетен,

но «Взгляд» покуда не подзапретен.

И все ж признайся лихому году,

что ты не так понимал свободу.

И в этом шоу не жди антракта,

но надо ж все-таки выжить как-то!

И дышит хрипло сквозь смятый рублик

Союз Советских (пока) Республик.

И тянулась эпоха – голая, словно плац;

не хватало шагов, и со стенкой сходилась стенка.

А в пепельнице, похожей на пепелац,

дотлевала очередная нетленка.

Утекало время – дождинками в водосток,

и проклятья печать помечала и рок, и диско…

Послевкусие юности – терпкое, как глоток

популярного и дешевого бренди «Плиска».